Песни, блядь, и пляски
[***]
Мне кажется порою, что солдаты,
Которыми играл в глубоком детстве,
Куда-то просто так исчезли
И ни во что совсем не превратились.
Хотя, постойте, был один солдатик,
Которого ещё в костре я плавил –
Тот крылья на секунду, но расправил,
Но не взлетел, а превратился в кляксу.
Мне кажется порою, что всё детство
Я был не то, что полным полудурком,
Но близко к этому, и на подкорку
Собрал несметное кол-во машинок.
Они катаются, жужжат, как пчёлы,
И производят мёд мохнатой попкой.
Бодяжил память я палёной водкой –
А’н нет, нет-нет, да вспомню, что солдаты.
Мне кажется порою: всё пиздато,
Коль скоро кроют нас червивой мастью.
А если кто и мрёт, то это к счастью –
И тут они абудто оживают.
[***]
Я как-то проснулся, у зеркала встал
И в зеркале рожу свою не узнал:
Поедем, товарищ, со мной на вокзал.
Приехали – ехали 40+ лет –
Перрон заколочен, сортир, вроде, нет:
Так дайте на станцию Нахуй билет.
Вокруг расстилался лишь лысый пустырь,
С товарищем мы раздавили пузырь,
Зазырь, мне сказал он, на мне монастырь.
И правда, но к счастью наш поезд пришел,
И тут же лазейку к нам в душу нашёл,
Он, видно, увидел, что [здесь] хорошо.
Я тут же, как в детстве, к окошку приник –
Оно выходило на мрачный трупик,
В вагоне не курят, сказал проводник.
На Нахуй однако с комфортом тряслись,
Коровы телились, яички неслись,
Пейзажи слипались в небесную высь.
Нанахуй-нанахуй – колёса стучат,
В стакане чаинки о ложку бренчат,
Подушка набита пером октябрят.
Сидушка под жопой мозолила глаз,
И сон выпускал в нас снотворный свой газ –
Лицо а-ля Дюрер сложилось в анфас.
Я спал, и я видел какой-нибудь сон,
Как я посещал пионерский салон,
Как дедушка Ленин сидел за столом,
Как дедушка Ленин цыгарку курил,
Как он из ребра пионеров творил,
Я, правда, не слышал, что он говорил.
А он говорил, что я еду домой.
Что он навсегда теперь будет со мной.
Меня разбудил мой пузырь мочевой.
Теперь я привязан к земле бичевой.
[***]
Всё детство я готовился к войне.
Она, вот сука, так и не настала.
Печалька, разочарование,
Крушение, блядь, идеала.
Всё детство я пришпиливал значки –
То звёздочку, то костерок, то знамя.
Снимал очки и набирал очки –
Во что ни попадя, куда не зная.
Всё детство я носил противогаз
И АИ-2 в кармане школьной формы.
И отжимался в день пятнадцать раз.
И-и опять сдавал куда-то нормы.
Всё детство отдавал кому-то честь –
Её в то время было слишком много.
И разбуди, мог тут же перечесть
Все звания от духа и до бога.
Всё детство я бежал какой-то кросс
То вокруг школы, то опять по кругу.
Потом я, мать твою, кросс перерос
И полз ползком, ура кричав с испугу.
Всё детство рисовал в тетради гриб
Над Хиросимою и Нагасаки.
Потом я вырос и конкретно влип:
И без войны теперь живу во мраке.
О дайте, дайте мне опять врага.
Ни сна, ни отдыха измученной душе.
Любого, можно маленькога.
Но покрупнее – это даже лучше.
[К чату с Женей Паламарчуком]
Ещё не поздно что-то начинать –
Куда-нибудь кричать, во что-нибудь стучать
И, словно дети, прыгать вокруг ёлки,
К весне поближе, как прыщи,
Давить из головы иголки.
Ещё не поздно что-то начинать –
Чего-нибудь мутить, во что-нито пулять
Бумажками из липких слов и слюнки,
Поближе к ночи наизусть
Зазубривать устав продлёнки.
Ещё не поздно что-то начинать –
Чего-нибудь носить, смешное надевать,
Мальчишкой ощущать себя, девчонкой,
Поближе к празднику прикрыть
Мошонку русской рубашонкой.
Ещё не поздно что-то начинать –
Куда-нибудь идти, кого-нибудь ебать
Так, словно в юности не наебались,
Вновь обнаружить, ранки те
Открылись, не зарубцевались.
Ещё не поздно что-то начинать –
Во что-то верить и во что-то получать
За то, что в это верил, в то – не верил.
Поближе к возрасту, но сквозь
Сквозняк из приоткрытой двери.
[***]
Мы практикуем неумелый секс,
Пригодный разве только к размноженью.
Раз в месяц, дань отдав предохраненью,
Мы отдаёмся тихому кряхтенью
И практикуем неумелый секс.
Мы любим и лелеем наш рефлекс.
Нам очень с ним комфортно и удобно.
Нам с ним тепло, темно, внутриутробно.
Всё, что снаружи – злобно и загробно.
Мы никому не отдадим рефлекс.
Нам сладок и приятен сам процесс
Существования. Всё остальное
Излишне шумное, заведомо цветное,
Чрезмерно выпуклое, слишком шебутное,
Колючее, большое, неродное.
Но нам не выбирать, куда упасть.
Мы разеваем маленькую пасть.
Что, вероятно, тоже рефлекторно.
Нам страшно, одиноко, безнадзорно.
И хвостик наш не крутится задорно,
Когда, зевая, покидаем пасть.
Мы выбираем миленькую власть.
Такую миленькую, просто загляденье,
Такую гладенькую, просто умиленье,
Не часто, раз примерно в поколенье,
Мы выбираем миленькую власть.
[***]
Если мы друг у друга умрём,
Ты, пожалуйста, не забывай
Выключать в туалете свет,
Принимать перед сном витамин,
Выходить раз в неделю гулять
И куда положила очки.
Если мы друг у друга умрём,
Ты их стёклами вниз не клади.
Если мы друг у друга умрём,
Ты, пожалуйста, не начинай
Размещённый пиратами том
Приключений в волшебной стране.
Понимаю, что долго ждала,
Понимаю, что это седьмой.
Если мы друг у друга умрём,
Подзарядка от книжки – в столе.
Если мы друг у друга умрём,
Ты, пожалуйста, не размещай,
Я сказал бы, совсем не ходи,
Но в героях был патч на геймплей,
А в знакомых был новый виток –
Может станет понятней, кого.
Если мы друг у друга умрём,
Твой пароль, если что, зердв.
[***]
Здесь на шее носили не крест, но мел, и молились классной доске,
Здесь кропили приставку зассанных стел пулей-родинкой на виске.
И когда преломляли на паству рожь, ухмыляясь десятком рож,
Тонким голосом пели: «жи-ши – пиздеж». Где другой-такой корень найдёшь?
Здесь крестили синим святым берестом ученическую тетрадь,
Здесь учили не голодом, но постом дней на два-три-четыре-пять,
Здесь всегда так. И бог твореса чудя, разгоняет по строчкам хмарь.
А где ты был, когда распинали Я и купировали букварь?
[***]
Жил в колготках, вытянутых на коленках,
Был гора из самых прочих мелочей,
Нюхал голос из прекрасного далёка,
Как дошкольником когда-то нюхал клей,
Спал в ушанке, козырьком на красный запад,
Бил посуду, ладно, только б не блевал,
Истончая ниткой пота рóдный запах,
Как-то не за тех голосовал.
Потрясал основы тем, что трогал муди,
Бородою всё выбеливал стезю,
Попаданцем, не сказать, пиздой на блюде,
Был пистоном, шестерёнкой был рэндзю,
Опирался он на то, чтоб стало лучше,
Стало лучше многочисленней потом,
Прививал к своим рукам повадки сучьи,
Улыбаясь самым хвойным ртом.
Просто он хотел, чтобы его не трогал
Самый детский, самый страшный о-ё-ёй,
Пил он голос из прекрасного далёка,
Был страной, которая была струёй,
Вытекая из дождливого асфальта,
Выдыхаясь из-под самых альвеол,
Прыгнул в небо, сделал в небе сальто,
Ёбнулся на землю и пошёл.
[***]
Собачка, что поднимет смело лапку
И сделает пипи, не понимает,
Что и она, как мы, живёт под тапкой,
И тапка её нахуй накрывает.
Ах, киска-киска, где твоя улыбка?
Ах, мышка, что взяла за обе щечки.
И даже рыбка, золотая рыбка,
Давно, как мы, поставлена на счётчик.
И птичка в гнёздышке яички греет,
И, вроде, ничего не происходит,
И мы туда, где травы зеленее,
Плывём на философском пароходе.
Туда, где над землёй бушуют травы,
Где мы, свернувшись в позу эмбриона,
Лежим себе, из лёгких слово травим,
Считаем, что нам бог послал ворону.
И, вроде, ничего не происходит,
Собачка сделала пипи на стенку,
Заметит время время на изводе
И размотает, нахуй, киноплёнку.
И не бывает, скажет, не бывает,
Но я вам докажу сейчас, ублюдкам.
Приходит он и ножку отрывает.
И нюхает её, как незабудку.
[***]
Или, скажем, однажды идёт человек,
Ударяет ботинком в подмёрзший асфальт.
Помнишь, в классе заучивал кассовый чек,
Декламировал как на лит-ре?
Там с портрета на мальчика смотрит портрет
Подмороженной лужи вчерашних плюс два.
Поскользнулся, рассыпался горстью конфет –
Словно память сломалась на альт.
Или, скажем, декабрь, сексуальный дебют,
Нафталиновый шарик конфеты тик-так,
Вспоминая губами сивушный уют
Пионерского (точка) Костра.
Там в шалашике Ленин, Дзержинский и etc.
Сочиняют захват ледяного дворца:
Королеву – крестьянам, а сказке – конец.
И полощется в небе наш фляк.
Или, скажем: однажды. Чтоб просто сказать –
Увлажнить, так сказать, языком тишину.
За спиною крылатая родина-мать
Оголяет свой бюст на войну.
Там лишь пукалка ёбнет в двенадцать часов,
Там лишь вечная ёлка горит-не сгорит.
За всю жизнь мы не скажем и нескольких слов,
На конфету истратив слюну.
Или, скажем, январь, сексуальный дебют
Ударяет ботинком в подмерзший под дых.
Мы все родом из детства, где пьют и блюют.
Стройся, детство! Надень ордена!
Там, где строится детство из спичек и гильз,
Не путёвка, но ордер в прекрасную жизнь.
Одноногий вагон начинает свой рейс
На тупик. И виват, Родина!
[***]
В стране, где забывают имена,
Где имена из свитков исчезают,
Идёт немного тёплая война.
Один-другой дотлели и взлетают,
Как искры над костром, но нет костра,
Есть ёлка и солдаты в масках заек.
Есть песни, потрахýшки до утра,
Есть три притопа, тридцать три прихлопа,
И есть посаженная детвора.
В фойе есть автомат не без сиропа,
И там же очередь поссать-посрать
Смешалась с очередью вымыть жопу.
Когда придут нас утром забирать
Уставшие за праздник предки,
Мы будем ныть и голоса считать
Кукушек с тупиковой ветки.
[полемика между автором и читателем относительно предстоящего марта]
Реализует март свои права.
Нет-нет, ты не спеши, травы не будет.
Какая в марте, в задницу, трава?
Сугробы там ещё по самы муди.
Там льдинки не приветствуют, динь-динь,
Своих товарок, ниже по теченью,
Собачка не нассыт на лимузин –
Из-за мороза ссать одно мученье.
И птички не чирикают: «Да-да!
Весна идёт, даёшь, весне дорогу!» –
Снежками облепили провода,
Сидят, околевая понемногу.
Да, честно говоря, говно твой март.
Вон, завтра, прочитал, аж минус тридцать.
А мне, блядь, на работу – восемь пар.
Не лучше ль уколоться и забыться?
Ага, я слышу, костеришь меня,
Что я пишу уж депрессивно больно.
Сосульки, мол, не тают ни хуя,
Зато не падают, висят спокойно.
Что это даже хорошо, что лёд,
А вот растает, всюду будет каша.
А потеплеет? И сугроб сойдёт?
Под ним – собачья пися и какаша.
Увы, читатель, но какаша – ты.
Иди ты нахуй коли так считаешь,
И больше не читай мой перлы.
Хотя, уверен, ты и не читаешь.