сегодня можно делать вот что

Андрей Левкин: Тема этой переписки возникла зимой и состояла примерно в следующем: «А, может, поговорить о том, какие как бы вечные структуры и понятия рассыпаются? Российская культура-литература, например…» Тогда эта штука представилась чрезвычайно ясной, а месяца за два все как-то размылось и теперь надо вспомнить, что именно там такое ясное было. Собственно, это и кстати, а сразу понятно, что тема рассыпания как бы вечных структур – слоистая.

Вообще, тема возникла вот где: я шел в декабре по Остоженке – там есть дом, обнесенный рифленым ремонтным забором (поблескивал в свете проезжавших фар), особняк. Это усадьба Тургеневых, ну а мать Тургенева была выведена им как барыня в Муму, так что Муму именно вот именно там со света сживали. И сжили. И, как следует из текста, утопили затем примерно напротив ЦДХ (в тексте есть ориентир по куполам монастыря, того что на берегу в сторону Воробьевых). Собственно, какой тут фарс, когда чисто беда, но фарс в том, что Муму ведь так и продолжают сживать со света в школьной программе. Это, понятно, не столько о Муму, сколько о росс.литературе 19 века, которая так и стоит шаблоном-эталоном. Не только в школьном курсе, а и репродуцируется как не обсуждаемая (потому что единственно возможная) линия мэйнстрима.

То есть, в чем пойнт: это ж чисто крепостное право со свойственным ему обустройством жизни (крестьяне, баре, чиновники какие-нибудь, государь и т.п). Ну да, в принципе-то похоже на текущее состояние общественной-политичности, но тут – например – речь о литературе. Инструмент старый, что он может сделать реального теперь? В этой древней схеме отношений, которой лет 150 и которая теперь примитивна донельзя? Или что же, наоборот: какой инструмент выбирается по умолчанию (он без сомнений воспринимается как базовый) – такие будут и социополитические отношения, зафиксированные этой схемой в головах граждан? Дело долгое, давнее, а структура так и строит лишь то, что умеет – отчего набегают расхождения,  начиная производить конкретную шизофрению: по СМИ и фейсбуку хорошо видно.

Например, весьма массовые упоминания годовщин кого-то, кто родился ровно столько-то лет назад (75, 100) — по интенсивности пафоса это ж чисто попытка держать те самые скрепы Государства Российского. То ли официальные, то ли продвижение не вполне официальных в статус официальных.

Это не о политике и государственности, а о жителях: в чем они живут и каким инструментом пользуются, чтобы соотноситься с реальностью (или ее строить). То есть, да — скрепы: такое-то считается непременным элементом некого Кода, который разделят те, кто называет себя в фейсбуке «мы». Запрос на Код и его публичное заявление существует. Юбилеи, вечные изыскания условных литературоведов в подробностях жизни таких и сяких, или та же выставка Серова с очередями — когда все это всегда висело по музеям и даже было обозначено как элемент наследия. В нынешнем предъявлении это воспринимается уже как новый, явленный Код. Похоже, это как раз о том, что структуры и ценности рассыпаются, их надо перезаявлять — с какими-то новыми пояснениями, как-то вкручивая в контекст. Структуры-ценности разваливаются, это произошло уже давно, но по инерции все как-то стояло, но теперь уже сыплется. Что этими обломками может быть накрыто, какой может оказаться замена? Самое конкретное: эта великая русская литература XIX-го, в Коде останется затребована? Или она будет употреблена на выстраивание фактически новодела? Собственно, тут две истории: Государственный Код (понятно, что кто-то его как-то ваяет) и — средовой Код, условно местных hoch-людей, типа upper-умственного класса.

Кирилл Кобрин: Забавно, но я пишу этот ответ в Пулково, то есть, в аэропорту города, который как бы сам есть «русская литература», или даже Великая Русская Литература. В общем, кодостроительный город. Провел я тут три дня и видел разное. Например, такое: на углу Невского и Мойки – «Литературное кафе». Честно говоря, неохота проверять, но, кажется, когда-то они уверяли, что именно здесь была знаменитая лавка Смирдина, где известно кто встречался с известно кем. Все это, вроде, преувеличение, ибо лавка была ровно на полквартала дальше, там даже доска висит. Но это неважно. Важно другое: на «Литературном кафе» среди прочих реклам, зазывных литцитат и прочего, висит белый биллборд с надписью «Александр Сергеевич Пушкин – великий русский поэт». Этот стейтмент заставил меня сильно задуматься. Не в смысле, что я несогласен, упаси Боже (а как прозаик он и еще более великий, см. «Путешествие в Арзрум»), нет, другое. Во-первых, что они хотели сказать этим заявлением? Во-вторых, кому оно адресовано? Отставим в сторону предположение, что это по глупости сделано, нерефлексивно, просто так, между делом, как пробормотать «еб твою мать», стукнувшись башкой о косяк. Все-таки кафе, существует давно, даже очень давно, помню его в девяностые (?), так что вроде должны знать, что делают. Логика, думаю, такая: есть кафе и надо как-то создать ему образ, под каким соусом подавать салаты оливье и проч. Литература, сама по себе, в России продаваться в качестве заманиловки не может, ибо никто (ок, мало кто) ничего, кроме трэша не читает, если вообще кто-то что-то. Но вот если включить «литературу» в «культуру», да снабдить ее прилагательным «великий», тогда да. Прежде всего, тогда не нужно ничего читать, ибо «великая литература» – не то, что читают.

Это как памятник Петру в том же Питере, проходишь мимо, мельком взглянул, а то и не взглянул, и дальше пошел. Но – и это очень важно – ты живешь со знанием того, что этот памятник существует. Он есть. И, к примеру, направляясь погостить к тетушке в Сызрань, можно захватить с собой коробочку конфет с этим памятником на крышке. Мол, вот, из Питера. Собственно, Медный всадник работает на идентичность, Великая Русская Литература (ВРЛ) – тоже. Соответственно, интенция администрации Литературного кафе на Невском – напомнить, что она есть. Никакого отношения к референтной группе, к которой эта реклама обращена, ВРЛ не имеет. Кроме одного отношения: что она есть – и способствует бытовому обустройству такого типа сознания, которое имеет в виду то, что она есть. Ситуация тавтологичная. ВРЛ нужна, чтобы быть в сознании людей, в котором она должна быть. И все. Это как учение Маркса вечно, потому что оно верно. Или учение Маркса верно, потому что оно вечно. Или нет, это даже ближе вот к чему: «Экономика должна быть экономной».

Тавтологии сами собой не держатся долго, их нужно энергетически подкармливать, эмоционально взбадривать, колоть медийным ботоксом. Для этого все и придумано – школьный курс ВРЛ, юбилеи, пестренькие издания классиков, литературные кафе и плакаты, вроде обсуждаемого «АСП – ВРП». Собственно, все это и создает Код, а не наоборот – то есть, не Код заставляет отливать памятники Муму и Акакию Акакиевичу. Страх пустоты – вот что тут важно. Ведь если не ВРЛ, то за что ухватиться, чем набить чемоданчик нацидентичности? Ведь нацсогласия по остальным вопросам не наблюдается, разве что по поводу салата оливье и фильма про иронию судьбы. Но этого маловато – не говоря уже о том, что идентичность – она же на экспорт тоже, она для других, а им оливье с врачом Лукашиным до фонаря. Что же до внутреннего употребления, то довольно умная и рациональная советская власть тут все устроила. Интеллигенты производят, воспроизводят элементы кода, отвечают за его maintenance. А учитывая, что интеллигенты часто фрустрированы происходящим в стране и проч., то тут им и утешение – ВРЛ же «великая», что приятно, она обо всех хорошем против всего плохого – что даже дерзко и почти оппозиционно. То есть, вот она идеальная жизнь, которая может быть прожита безопасно для власти и насыщенно/небесполезно для живущих этой жизнью. Остальным же предоставляют Код, обозначающий Величие. И в таком смысле хорошо – никто никуда не лезет, ходит мимо, мельком глядит на плакат «АСП – ВРП», вполне достаточно. Сейчас власть вспомнила этот механизм и было взялась за дело – но условия уже другие. Не работает. Пушкин с Достоевским отступают, освобождая место Николаю Первому, адмиралу Ушакову, каким-то мрачным чекистам и проч. Код не оживляется – и не переопределяется, как бы интеллигенты, те что против власти, ни мечтали.

Получается, что ВРЛ стала чем-то вроде пекинской оперы – закончившейся вещью, идеальной в своем роде, уже совершенно непонятной нынешним умом. И интересно тогда, что происходит внутри нее в связи с этим изменением. А то, что снаружи – и так понятно.

АЛ. Это здесь самое интересное: как сделать механизм поддержания (или апгрейда) схемы, для преемственности. Технологическая задача. И от технологии к теории — чтобы понять резоны тех, кому требуется организованная преемственность. Какую структуру следует сделать базовой? Литература как рупор, из которого доносятся регулярные установки? Как-то это старомодно, адекватным это может казаться только самим организаторам и участникам процесса. Но другой прагматической машинки не видно. То есть, ВРЛ надо как-то модифицировать, чтобы она опять принялась фурычить.

Да, расслоение: с частными средами проще. Групповые ценности, групповые идолы — совершенно уместные для оформления группы. Требуется еще и постоянная сверка отношений к текучке, но рамка, относительно которой это делается, оформляется достаточно просто. Впрочем, не совсем: на деле это происходит ситуационно и ежеутренне — через всплески высказываний в соцсетях по поводу смерти знаковой для группы персоны — такие новости поступают интенсивно, знаковые помирают один за другим (время поколению пришло, а что там новые — не нам разбираться). Их сейчас слишком много, чтобы уточнять групповые консенсусы по поводу каждого, да и чем на будущее группе поможет уже умерший — по крайней мере, в деле выстраивание ежедневного консенсуса? Причем, в оценках уже тоже общий сдвиг: уже преобладает не тема иерархии (великий, величайший), но вполне консьюмеризм (например: «Боуи, конечно, красавец, но Игги я люблю значительно больше»). Мир вполне преобразовался: он не что-то немного отчужденно-объективный, но сделан именно для частного удовлетворения потребителя ощущений (например: «Содерберг для меня вообще как-то суррогатный и замороженный»), с логичным сдвигом в сторону вполне пищевых эпитетов в адрес любых артефактов. Ну да, такой вариант как раз может работать. Считаем, что такие-то и сякие – это вкусно, можно строить иерархию на этакой вертикали вкуса.

А когда читаешь тот же фб редко, тем более — не из России, то ощущение, что недавно произошла окончательная катастрофа. Слова без адресата, ответы никому, всплески возбуждения (синхронного или нет) по отношению к текучке, аниматорские «важно», «бесценно», «мастрид», «подпишите петицию» — бормотания из разных точек, наезжающие друг на друга, какое-то постапокалиптическое кино, где все по углам и машинально рефлектируют в розницу, производя хор. Лопушанский просто какой-то, «Письма мертвого человека». Конечно, потому и бормочут, что кто же после катастрофы понимает, чего теперь хотеть и как быть. Тут, значит, она уже произошла, так бормочут уже после? Неважно даже, какая именно, но как тогда возможно вернуться в ум? За счет чьих-то разовых просветлений? Но вряд ли иглотерапия работает в случае беспозвоночных. Собственно, ровно это — очевидный предмет для литературы, но только устроенной не так, как при крепостном праве. У такой инструментария здесь нет, банально.

Иначе же остается инстинктивное выстраивание экзоскелета, что ли, – из всего, что попалось под руку. Но тут опять: для кого он — для некой государственной общности (там его многие воспримут как скелет самый настоящий) или же для группы, которая хочет себя идентифицировать в нечетких обстоятельствах, через — например, упорядочивание мнений своих членов или же своих героев, утверждая их вне какой-то общей структуры?

У группы тут может получиться, но тогда будет вопрос выбора, например, героев (с ними сложнее, чем с мнениями; мнения могут консолидироваться уже по их поводу). Герои должны быть не общими, но, если они не общие, то группа уйдет из социума (можно же представить людей, любящих издательские проекты Волчека — а это уже вполне не пост-ВРЛ). Но как быть группам, которые вовсе не хотят совсем покинуть социум? Плюс к этому дележ с социумом тех же героев: скажем, случай Мандельштама, стихи которого по случаю юбилея читали сейчас повсюду и тп. В качестве ориентира для кого он был предъявлен, для всей гособщности (а иначе бы денег на мероприятия не выделили)? Но тогда тот ли это Мандельштам вообще? Он маркировал именно группу, которая хотела быть отдельной от социума — то есть, разумеется, в его рамках, но – как-то иначе. «Стихи о неизвестном солдате» (ну, мог бы выставить и «О неизвестном авторе»), это ж просто Канетти какой-то — старательное нарративное смыкание себя с массой при декларировании отдельности от нее. Причем, он себя противопоставляет даже и не как автор, но как рефлексирующая единица: что ли, быть как бы отдельным, не являясь отдельным ни разу —  если бы он бы исходно отдельным, то расписывать это противопоставление стало бы незачем. Это понятная модель поведения, но она годится, когда поле общего кодифицировано и коды уже устоялись, вживились под кожу. Но с равномерностью поля сейчас никак, за вычетом телевизора. Как сейчас сделать такую равномерную всеобщность, что на что накрутить? Культура? Но это ведь опять литература?

К.К.: Честно говоря, я тут в затруднении. С одной стороны, понятно, что происходит в обществе в связи с кодами, точнее, с запросами на коды, нет, с ощущением, пусть фантомным, что коды нужны. Почему фантомным? Да потому что код дает иллюзию безопасности в среде своих (читающих Мандельштама, историка Старикова, Муму, неважно), но штука в том, что никто – в этом смысле – ни на кого не покушается. Покушаются другие, скажем, какие-то мрачные кадыровские ублюдки, или там грудастые судейские тетки, или просто хулиганы, неважно. Но дело в том, что им на Мандельштама и даже на историка Старикова вообще наплевать, они про них и не слыхали, чаще всего, там своя жизнь и коды там вовсе не привычно-культурные. Вообще «культура» преувеличена. Сейчас все списывают на «культуру», что бы не случилось. Это какой-то постыдный апофеоз скверно-понятой социальной и исторической антропологии и позднего Лотмана. Надо вообще просто забыть обо всем этом и исходить из каких-то других вещей. Пусть там витгенштейнианских. Если украл, то украл и все, никакой такой особой «культуры воровства и коррупции». Если убил, то «убийца», а не «воинственные традиции этих народов». Глядишь и расизма будет меньше. Хотя не уверен.

В общем, это странное занятие – определять себя через Мандельштама или Фадеева. Или через Алистера Кроули. К примеру вот есть К. Эрнст. Он себя как определяет? Вряд ли через Надежду Бабкину. Нет, там все эстетское и тонкое. Но это ровным счетом никак и ни на чем не сказывается, его эстетство просто мусор, который можно отбросить безо всякого ущерба. Какая разница, собирает человек автографы классиков и редкие книги, или нет? Кому это интересно, кроме него самого?

Да, но коды. Они нужны уже даже не социально – я настаиваю, не социально – а чисто психологически. Для уюта, к примеру. И материал этих кодов давно потерял всякий смысл, кроме того, что его используют так и сяк. Скажем, тот же Мандельштам. Там же, у позднего, драма, как Вы точно сказали, не-одиночки, впрессованного в массу, который хочет быть отдельным, оставаясь внутри. Понять это из сегодняшнего мира нельзя. Как и оценить страшное давление, которое испытывали эти люди. Они понимали, что никакого будущего у них лично нет, в общее будущее их не возьмут, но хочется – любому нормальному человеку хотелось бы, не идиоту или не полному гению, вроде Хармса или Вагинова, скажем. Но видно же, что это общее будущее чудовищно, так что, если даже и возьмут, то утонешь в собственной блевотине. Ну вот и что сегодня интеллигент московский (или немосковский) может понять в этом? Знать – может. Проанализировать – ну да, обязан, раз уж взялся. Но знать? Когда ни массы нет, ни давления, ни будущего и все разговоры о том, как упало качество яблок в Ашане. Лично я за яблоки – на днях вернулся из России и тут же побежал в Sainsbury покупать местные, осенние, чтобы зажевать ватный вкус якобы непольских русских яблок. Но тогда при чем тут Мандельштам? Если яблоки, надо про яблоки. Я понимаю, что все это наивно, но, в конце-то концов, надо же сказать. Все эти коды не имеют никакого отношения к собственным элементам.

И вот что интересно. Коды-то делают нынче – если литературные – только из 20 века. Опять же, либо Набоков (впрочем, нет, он подозрителен тем, что явно избегал страданий), либо Л. Леонов. Бондарев или Трифонов, что-то такое. (Забавно, что на андерграунд, особенно ленинградский, такой пары не нашлось.) А вот с 19 веком – ничего подобного. Когда-то в эмиграции спорили: Пушкин или Лермонтов? Но это понятно, вроде бунта белокурых бестий. Но сейчас? Никто же никого не помнит: вроде, вот она, ВРЛ, во всей красе, на, играй, вот Гончаров, вот Герцен, вот Вяземский, Лесков, в конце концов, или даже Островский с Салтыковым. И, кстати, некоторые социальные обстоятельства скорее более нынешние, чем у Платонова. По крайней мере, на сцене все те же: попы, городовые, ворюги-губернаторы, недовольные, ссыльные и все такое. Долги, биржевая игра и проч. На самом деле – даже Бродский говорил – та литература она как бы о нормальной жизни, об универсальной, оттого ее везде так любят. А Платонова любить это как «Тибетскую книгу мертвых», или там «Гильгамеша». Но вот из обыденных штук кодов не создать. То есть, был государственный, с Пушкиным на штандарте, но его нет в помине и даже жалкий мединский бормочет, мол, давайте уберем Достоевского из программы школ. Ну со своей точки зрения он прав – у Мединского бывают прозрения, он прозрел, что все это не имеет никакого отношения ни к чему. То есть, ни к чему, что как бы обществу нужно. Смешно, но он прав.

В общем, у кого нет отрефлексированных горизонтальных социальных связей, кто из них выключен или не смог создать, тот эти коды и делает. Остальные вообще довольствуются своей жизнью. Отсюда вопрос – что же со всем этим корпусом текстов и прочего делать? Ведь отличный подарок судьбы, неожиданный, не заслужили вроде, а теперь оказался не нужен.

АЛ. Вообще, если бы здесь делался художественный текст, то тут следовало бы и закончить. Потому что и красиво, и все равно же тут задавались вопросы, а не производились ответы, и потому, что в самом же деле: что с этим делать? Вариант «ничего не делать» есть всегда, он верный, так он и будет работать в любом случае. Но можно добавить еще один вопрос, например – особенности субъектности тех, кто это может делать. Частное отступление: я обнаружил, что несколько даже со вниманием стал относиться к текстам, в которых авторы (те, что моложе лет на 30), самоидентифицируются, что ли. Излагают личный опыт — не фабульный, а некий умственно-чувственный, какие-то комплексы ситуационно-частных ощущений. По факту себя как-то из всего этого выстраивая. Для меня-то естественно другое, когда люди пишут о чем-то, помимо них самих и высказывания не предлагают акцентирования на том, что ах вот я это ощутил, но — на том, что именно ощутилось. То есть, центробежное, а не центростремительное письмо, что ли. А теперь, ну что же… новым людям ни черта тут не понятно, социум размыт, что делать вообще и для чего — как тут без идентичности. При этом и внешняя ситуация тоже размыта: нужна социальная идентичность, нет? Тогда у нас был какой-то консенсус, самый банальный: советская литература — это не ты, а теперь нет даже этого того, что не ты. Но должна же быть какая-то среда? Вот, переживают об отсутствии адекватных литинституций, всерьез обсуждают какие-то премии, учебник вот составили. То есть, хотят как-то обустроить поляну, что и выглядит основной задачей момента.

Так и хорошо, это конкретная задача, что из того, что она не имеет связи с тем, что под литературой понимаю, например, я. Практическая цель, по крайней мере — поясняющая зачем все это делается. То есть, зачем еще это делается. Тогда лирика, изложение своих реакций через составление различных слов нетипичным образом (все-таки учитываю только такой вариант письма) работает для автора на выяснение того, что тут вокруг и кто он, то есть — на самом деле — что тут вокруг для него лично. Свой вариант мира надо выяснять, выясняя заодно и про себя. Конечно, отправляться в приключения лучше, когда о себе уже понимаешь, но и это выяснять — тоже ведь, по факту приключение. Этакие лабораторные исследования на самом себе, будет вполне художественный акт: получится или нет, что именно получится? Возможно, тут и ответ на вопрос, что со всем этим комплексом существующих текстов и прочего делать — относиться именно как к все еще действующему приключению: и ВРЛ есть на кого воздействовать, а результаты воздействия не прогнозируемы. Например, потому, что это ехидная ситуация: а ну как я сам тут принялся идентифицироваться по части осознания ситуации — или все как-то так и в самом деле происходит?

К.К.: С какого-то момента невозможно же делать вид, что ситуации как бы нет и ее не надо осознавать. Я пытаюсь припомнить хоть один случай, когда … ну, назовем его автор … был бы совсем не то, чтобы вне ситуации, а вообще в его сознании не было никаких ситуаций. Пытаюсь вспомнить, но не выходит. Беккет, который сидит в одиночестве в Париже и сочиняет на чужом языке – даже он определял себя в отношении аж двух ситуаций – той, откуда сбежал (англоязычной, ирландской, британской) и той, куда он стремился, а точнее – пытался сам для себя создать (чужак в Париже, сочиняющий на французском, но читают его все равно англоязычные, как-то так). В случае Беккета важно, что он бежал от готовой ситуации, а стремился в ту, которую сам сложил. Но и вообще любой крупный писатель, он вот так и работает – избегает играть в игру, которую не сам придумал. Есть, конечно, оттенки, иногда он не создает ситуации, а играет со множеством готовых, но это редко получается, см. Набоков. У Бродского в этом смысле не вышло ничего, он думал как бы изнутри одной ситуации (советской, пусть и полуподпольной, той, что назначила себя наследником Серебряного века), но ее стеснялся и изо всех сил вписывался в другую, нью-йоркскую, а его там за умного талантливого мальчика из культурной колонии держали, не больше. Но есть примеры выдающиеся, скажем Кафка. Он был в одной, очень узкой провинциальной ситуации, но потом вообще куда-то удалился, чтобы харкать кровью уже в тотальном культурном одиночестве. Тут у меня ничего, кроме уважения нет. Или Р. Вальзер. Или – чуть по-иному – Музиль. В общем, вариантов полно, можно ведь еще Пессоа вспомнить, или там даже Антонио Табукки.

В идеале, как мне кажется, сегодня можно делать вот что. Не выстраивать своих отношений с готовыми ситуациями – да и они такого свойства, что по зрелому размышлению вообще непонятно зачем туда соваться (одинаковые премии, беллетристы, прилепины, быковы, критики из толстых журналов, все они ходят за медалями в администрацию президента и издаются в мусорных издательствах). Но и не создавать своих подобных ситуаций, ибо там неизбежно все повторится опять – премии, прилепины, быковы и какие-то летние слеты юных драматургов то ли в Липках, то ли в Подлипках. Честно говоря, меня в молодых – из тех, кого я действительно уважаю – это и беспокоит, желание тут же самоорганизоваться, что-то такое совместно изобразить, выстроить локальную иерархию. А что если вообще уйти нафиг в сторону, совсем – это тоже ситуация, но на одного. Не новость, конечно, после тех же Беккета или Вальзера, но нового и не бывает, зато … ну как-то не так скучно, что ли. И уж точно не так противно.