Поэзия как визуалка, но не в этом дело

Весной 2017-го в Kunsthalle Wien была выставка Mehr als nur Worte [Über das Poetische] / More Than Just Words [On the Poetic]. Милейшая выставка с чрезвычайно плотным бэкграундом — как объективным (на выставке работы от 50-ых по сей день), так и субъективным. С субъективным так: у меня сейчас часто о том, что все, что связано с современным искусством (с литературой — тоже) теперь стало отчасти лабораторным вариантом взаимодействия с новизной в некой зыбкой среде – той, которая производит смыслы. Теперь арт строго занимается чем-то, чего раньше не было (или не было видно). Даже просто новыми мнениями, и не так важно, о чем именно они. Потому что даже мнения – тоже (или то же) вещество, с которым можно работать. Пример – выставка «Бетон», здесь же, в Кунстхалле.

Теперь в Кунстхалле не бетон, а сразу невидимые легкие структуры и пространство, в котором они существуют. Конечно, подобные рассуждения всегда чрезмерно пафосны, как и любые, которые напоминают теорию. Но здесь сейчас сделали что-то очень легкое и почти простое. Не так, что демо-версия, эту тему проще всего пояснить через буквы и слова. В самом же деле, тогда все понятно: вот, в голове составилось что-то неопределенное, а буквами и словами оно чаще всего и реализуется. Притом, что это «оно» возникло до слов. Да, в Кунстхалле тематические выставки обычно большие, а тут один, едва разгороженный зал.

То есть, страшной силы тема, а тут все легко и почти даже просто. Не надо теоретических обоснований того, что имеется в виду, достаточно и экскурсии, так все очевидно. Да, они привязали все к поэзии, но ею дело не ограничивается. Ну да, скажешь «поэзия» и как бы все понятно. Тем более, что это не новация, а вполне давняя традиция, ретроспективу они и сделали. Точнее, как раз не ретроспективу, а так: тема была тогда то у такого то, а еще у такого, тогда-то. Впрочем, теоретический вход в тему вполне старомоден «What makes a verbal message a work of art?» (Roman Jakobson). Хотя, собственно, какой уж тут, у них здесь, вербальный?

Но, раз уж сказано «поэзия», то в буклете они продолжат, сообщив, что «Поэзия основана на избыточности языка, на словах, которые сдвигаются от своих значений, модулируя звуки и ритм. Поэтический язык сопротивляется логике эффективного производства значений и функционального обмена знаками. Она избегает абстракции алгоритмов и прагматических правил». Разумеется, «выставке не интересна поэзия как зарифмованные слова», она о том, что «Роман Якобсон описал как “поэтическую функцию языка”: эстетическое измерение языка, который достигается вне его коммуникативной функции».

А также: «Mehr als nur Worte [Über das Poetische] берет функционал коммуникации через поэзию как отправной пункт для способов выражения мысли и идей вне семантической недвусмысленности. Выставка интересуется полисемантикой и открытым языком, обнаруживая его в конкретной поэзии, фильмах, коллажах, инсталляциях и перформансах».

Ну да, сказать «поэзия» и все понятно, но поэзия и литература, они же, в принципе, за словами. Тут просто машинка превращения чего-то в конкретное. Это можно делать через слова, можно как-то иначе, но все уже произошло и сложилось до слов или иных способов фиксации. Буквы/слова уже просто иконика. Вот, как эти объекты, фактически новые символы (сделанные из шкур электрических кабелей). Nina Canell, 2016.

Есть и неизбежная метафоричность, связанная с телом. Практически язык глухонемых или типа «говорящее тело». Тоже новые знаки, последовательность знаков. Все это давно очевидно и даже простодушно — тут же мессидж только в наличии и вот такого варианта. Но это теперь простодушно, а работы — 50-х и 70-х годов. Да, ретроспектива, собирается все, что относилось к теме, а она возникла давно.

Bruno Munari, 1958

Ketty La Rocca, 1974

На следующей работе видно, как можно усложнить исходник, но получить в итоге совершенно прозрачный результат. Это уже другое отношение к новым, вводимым знакам.

Olve Sande, 2011

Сказано, что работа (работы — их там три) основана на аннотациях и редактуре Эзры Паунда к «Бесплодной земле» Эллиота. Заодно привлечены еще и основания «Бесплодной земли», одна часть которой соотносится с «Сутрой Огня», уже от Будды. Лист, на котором остались только правки, а текст убран — вполне конкретный результирующий мессидж. Он же — чисто равен новому знаку, вот этому листу.

К этому близко следующее, обрамленные, почти мгновенные взаимоотношения слова и его окружения, а также — всего, что в этот момент оказалось неподалеку и в этом деле косвенно участвует. Но это было много раньше, так что версия постепенного прогресса не работает.

Gerhard Rühm, 1956

Дальше будет темная – ну, в основном темная комната, в углах которой — по диагонали — стоят два прожектора и переговариваются друг с другом азбукой Морзе. Elisabetta Benassi, 2013. Передается текст из сборника Марио Мерца «Я хочу издать книгу немедленно!»

Дальше — уже не азбука морзе, хотя и похоже.

Это экранизация стихотворения Роберта Фроста Dust of Snow. Jenny Perlin, 2009. Такое уже почти привычно. Например, в хорошем варианте этим уже не первый год занимается рижская «Орбита». Причем у них интереснее, чем у Перлин, потому что они не иллюстрируют готовые тексты, а прямо делают стихотворения через объекты. Потому что суть ровно в дословесной/доматериальной субстанции, которая и формируется автором за словами, то есть — до них, а предъявить результат можно как угодно. Ну а тут что, Фрост, иней…

Далее была очаровательная работа о том, как растение учат азбуке. Точнее – звукам букв.

Это John Baldessari, 1972. На растение транслируется голос, произносящий по очереди все буквы алфавита. Там не сказано о том, как впоследствии сложилась жизнь растения, зато есть обратный эффект: звук конкретной буквы от повторений развоплощается, уходит из буквы опять в звук, возвращаясь в нечто неопределенное. А следующая работа — наоборот, попугай что-то говорит, но только ролик немой.

João Maria Gusmão / Pedro Paiva, 2014

Вот, он что-то говорит, но непонятно что. Мессидж явно есть, но не предъявлен конкретно. Но он точно есть, пусть звуки и отсутствуют — ну да, он еще до них и вне них. И еще: проектор включается только когда к нему подойдешь. Что между делом сообщает о том, что все возникает только при появлении наблюдателя. При появлении адресата эта машинка работает, а иначе — нет. Существовать-то оно само по себе существует, но делается активным, когда есть тот, в отношении кого эту активность можно включить. Автоматически: нечто ощущает, что появился адресат и становится мессиджем.

Дальше история: ходим по залу, а кто-то скрипку то ли настраивает, то ли уже играет.

Предположение: некий волонтер обеспечивает музыкальное оформление, согласно замыслу кураторов. Нет, человек сыграл и ушел.

Похоже, он на выставке уже был, увидел объект с нотами и пришел еще раз, с инструментом, чтобы их сыграть. Какое-то самостоятельное увеличение задействованных слов языка, происходящее по ходу жизни. Само собой А работа — Fernando Ortega, Transcription, 2004, нотная запись москитов в доме автора, в Мехико, отчего и такие неопределенные звуки.

Да, по дороге к выходу скрипач взял одну звезду с подноса возле другой работы и принялся ее есть. Они там так лежат:

Мы поняли, что это съедобно и тоже взяли (это песочное печенье, примерно). Другие посетители тоже это осознали, так что вскоре съели много, после чего пришел человек с контроля, забрал тарелку и вскоре вернулся с полной. Даже по пути обошел всех, кто был неподалеку, чтобы еще взяли.

А работа такая:

Olaf Nicolai, Les Mangeurs (В честь Раймонда Русселя), 2013/2017. История: поэт и писатель Раймонд Руссель («сюрреалисты восхищались его работами, основанными на игре слов и звуков»), однажды обрел небольшую коробку с печеньями в форме пятиконечных звезд. Он получил ее на память о завтраке с Камилем Николя Фламмарионом, астрономом и писателем, которым восхищался уже Руссель. Дело было в частной обсерватории Фламмариона, в Жювизи, возле Парижа, 29 января 1923 года. После смерти Русселя Жорж Батай обнаружил коробку на блошином ранке и подарил ее художнице Доре Маар. Работа включает в себя и высказывание Батая по этому поводу.

Это ж в сумме не выразимо никаким нарративом. Нелинейная последовательность, разные сущности и субстанции, но как-то же они связаны. Это может быть представлено только в таком виде, к тому же история возобновляется еще и через печенье. Как кинопроектор, включающийся, когда появился зритель.

Была уже и совсем метафора, «Слепые рисуют». Примерно о том, как работать с тем, чего не видишь. Все конкретно на ощупь — ну да метафора, как тут все делают что-то, не видя пространства, в котором работают. Artur Żmijewski, 2010

Они занимают какое-то место на бумаге, просят подсказки по цветам красок и т.п. Ну, метафора и метафора, Жмиевский как уж Жмиевский.  Но только у них там получалось, что сбивало прямоту высказывания. Как-то они ориентировались и делали.

Если попытаться без метафор, то получается, что ли, по трем слоям: есть нечто такое, что в здешнем пространстве — структура с нулевой энергетикой, оно не входит в отношения здесь. Но автор может суметь работать в этом пространстве, транслируя то, что сделает там, в связь знаков. Во что-то полу-вещественное перевести: в буквы, слова, какие-то еще фишки, в действия, в коммуникации. Предъявив зрителю конструкцию-описание, которую тот сможет распознать уже в своем пространстве. Такой объект он, в принципе, может у себя проинсталлировать. По факту выставка – если технологически — именно об овладении неким промежуточным, передаточным языком. Движение из ниоткуда сюда через язык, который всегда просто промежуточная машинка. Машинка такая, что она может работать по разному, словами или как-то еще. Выглядит все просто и мило, но не сказать, что тут упрощение. Тут Вена, в конце-концов, где прямыми высказываниями давно не грузят. Зато в таком варианте почти не надо бэкгрунда — все понятно само собой.

В Кунстхалле была и другая выставка, Marcel Odenbach. Beweis zu nichts (Proof of Nothing). Она, что ли, демонстративно наоборот. Работы без сопутствующего им нарратива непонятны. Даже не так, что непонятны, а без него не имеют смысла. Потому что задача именно в этом. Сообщается: «Marcel Odenbach — один из самых важных современных видеохудожников, его первая персональная выставка в Kunsthalle Wien названа по стихотворению Ингеборга Бахман «Beweis zu nichts» (Доказательство Ничто). Он изучает постоянство структуры жертва-преступник в послевоенном обществе».

Здесь дословесного слоя нет, все сразу со второго. Скажем, не просто какой-то вид, а именно дача Гитлера в Кельштайнхаусе (Kehlsteinhaus; «Орлиное гнездо»).

Нарратив в основе, а автор управляет восприятием адресата.

В случае Mehr als nur Worte есть слой-посредник, который и будет искусством, переводящим нечто в материю. Арт здесь в том, чтобы всякий раз сделать соответствующий язык, причем так, чтобы все три слоя в итоге жили вместе. Второй вариант честно определен как Social Media. Надо полагать, имеется в виду социальная медийная среда, с которой автор и работает. Любопытно, что первый вариант (по крайней мере, в версии Mehr als nur Worte) понятен интуитивно и особых пояснений не требует. А второй — при всей его социальности — без пояснений того, о чем речь — вообще не может быть. Что ли, тут разница между ориентацией на сознание индивидуальное и групповое.

***

Работа в заголовке: Michael Snow (That/Cella/Dat – три экрана, слова на трех языках), 2000.

Исходная публикация — в Arterritory.