Эскаписты

«Escape — бежать (из заключения, плена); совершать побег; убегать; уходить; отключаться; избежать (опасности); спастись;
отделаться; вырваться; уйти; убежать; сбежать; избавляться; отключиться; отстраняться; замкнуться в себе; улетучиваться; ускользать от внимания;
миновать; отделываться; выделиться; уцелеть» 

В книжке, о которой пойдет речь дальше, я наткнулся на изумительное биографическое примечание: «Британский эстет и эксцентрик (1906—87), проведший большую часть последних лет жизни в постели в своем доме в Уилсфорд Мэнор, придумывая одежду для героев своего так и не написанного романа, действие которого происходит в Марселе». Великое сочинение, так и не сошедшее с верстака этого замечательного человека, называлось «Ласкар», иногда – «История приморского бульвара», порой «История, которую следует забыть». Имя лежебоки — Стивен Теннант; он действительно был эстетом, эксцентриком, а также аристократом и гомосексуалистом. Теннант, чем старше становился, тем больше времени проводил в постели, но не по причине слабости или болезни, а по идейным соображениям.

Он был принципиальный, убежденный бездельник, его интересовала только (соответствующим образом понятая им) Красота, все остальное вызывало в нем либо презрение, либо (чаще всего) ужас. Стивен Теннант был типичным персонажем английской аристократической жизни 1920—30-х годов, жизни, блестяще и исчерпывающе описанной Вудхаузом и Ивлином Во. Кстати говоря, последний использовал некоторые черты прекрасного ленивца в лучшем своем романе «Возвращение в Брайдсхед», превратив, правда, беззаботного эстета в трагического алкоголика Себастьяна Флайта.

Конечно, такой человек, как Теннант, буквально просился на страницы «психологической» прозы прошлого столетия, еще озабоченной тем, что в XIX веке называли «характерами»: в 1930-х соратница Теннанта по межвоенному поколению «блестящей молодежи» Нэнси Митфорд вывела его в романе «Любовь в холодном климате», а уже под закат своей немноготрудной жизни Стивен Теннант стал героем книги Найпола «Загадка появления». Наконец, после смерти нашего эстета, его жизнеописание сочинил некий Филипп Хоэр, некогда – менеджер панк-групп, провинциальный саутгемтонский декадент; в этой книге с примечательным названием «Серьезные развлечения» биограф рассказывает, как Теннант еще в двадцатые годы разгуливал в пятнистых леопардовых пижамах, делал макияж, красился под блондина и присыпал волосы золотой пылью. Как такого чудного фрика не вставить в роман?

Но он, все-таки, был настоящем эстетом, а не обычным ленивцем или одним из многочисленных британских эксцентриков-аристократов. Стивен Теннант — коллекционер, автор эпистолярной прозы и даже рисовальщик, если вспомнить наброски костюмов к его ненаписанному роману. Что касается первого, то собирал он вещи, которые сам считал «произведениями искусства», полагаясь на собственный прихотливый вкус, а не на мнение жучков-аукционистов, либо запасался артефактами, имеющими отношение к художественным мукам, связанным с прикидом марсельской матросни.

К примеру, в середине 1960-х годов Теннант устроил в Лондоне выставку-продажу картин, на некоторых покупатель мог обнаружить тех самых загадочных ласкаров (так в Англии называли матросов-индийцев). Да, замечательный роман написан не был, зато в нашем распоряжении есть рисунки, изображающие его героев. Лет десять-двадцать назад желающие могли купить их на аукционах Кристиз и Сотбис. «Ничего особенного», — скажете Вы. И верно. Сами по себе эти наброски вряд ли интересны кому-либо, кроме почитателей и продолжателей оскаруайльдовской линии в жизни, но — вместе с леопардовыми пижамами, жизнью в постели, блестящими пассажами «Возвращения в Брайдсхед» — все это рождает совершенно новое, удивительное переживание совершенно другой, отдельной, непохожей жизни, которой до нас нет никакого дела. А нам, как выясняется, есть. Не здесь ли можно обнаружить зачатки новой феноменологии? Может быть, нам пора перестать интересоваться только тем, что имеет отношение к нам же? Не прекратить ли этот вечный ментальный инцест? Если да, то да здравствует крайний экзотизм — и лежебока Теннант пророк его.

Так чем же он занимался годами, которые – если верить молве – провел в постели? Прежде всего, эпистолярием. Стивен Теннант бесконечно писал письма; думаю, сегодня gmail нашел бы в нем самого энтузиастического почитателя. В середине шестидесятых одним из его корреспондентов был молодой Брюс Чатвин, в будущем — знаменитый путешественник и писатель, а тогда – аукционист в отставке, студент-переросток археологического отделения Эдинбургского университета. Именно в изданном в 2010-м томе переписки Чатвина (Under theSun. TheLettersofBruceChatwin / Selected and Edited by Elizabeth Chatwin and Nicholas Shakespeare. L.: JonathanCape, 2010) я и обнаружил краткую биографическую справку, с которой начал этот текст.

Мне уже приходилось писать об этой замечательной книге; сейчас меня в ней интересует только сюжет, связанный с переживанием Другого (не другого человека, а просто Другого, Иного), как важного для себя смысла. Так вот, Теннант и Чатвин явно были расположены друг к другу, несмотря на, казалось бы, полную противоположность их жизней. Один – аристократ, пророк лени, домосед, никогда не выходивший за пределы, положенные его (пусть умеренным, но все же) богатством. Книги своей жизни не написал (собственно, и не собирался, кажется), вообще почти ничего не написал, разве что стоит вспомнить поэму «Высший Замысел», посвященную тому же Чатвину… Другой – бродяга, исходивший и объездивший полмира, вечно в ожидание денежного перевода от издателя, автор знаменитых книг, удачливый аукционист и несостоявшийся археолог, проповедник номадизма, тонкий знаток искусства, написавший-таки, свой главный роман «Утц», героем которого как раз и стал коллекционер, домосед, тонкий и расчетливый эстет. Что же между ними общего?

А вот оно: Другое как смысл собственной жизни. В мире, который озабочен изображением, объяснением и изменением Своего, они явили пример чистого отречения от насущного, точнее – от того, что окружающим кажется насущным. Вслед за Батюшковым, Теннант и Чатвин могли бы сказать «Чужое – мое сокровище», добавив фразу из записной книжки безумного русского поэта: «Что говорить о настоящем! Оно едва ли существует». Собственно, если и есть в мире истинные путешественники, то это они – неутомимый бродяга в вечном бегстве от оседлого мира, и не вылезающий из постели фрик; оба насквозь отравлены восхитительным, возмутительным эстетизмом и несокрушимым равнодушием ко всему, что находится за пределами их довольно странных интересов.

При этом, равнодушие вовсе не исключает наблюдательности и точности описания, оно не имеет ничего общего с никчемной рассеянностью. Когда Брюс Чатвин в припадке науколюбия (или – что то же самое — академической аскезы) учился на археолога, ему пришлось поездить по странам соцлагеря: по музеям и раскопкам. Оказался он и в Чехословакии за год до «пражской весны»; вот отрывок его письма жене Элизабет: «Прага – одно из самых любопытных мест на свете. Она чрезвычайно буржуазна и наверняка всегда была таковой. Коммунизм установился здесь очень непрочно, и, я бы сказал, долго он не продлится. Почти невозможно встретить здесь хотя бы одного коммуниста. Над ними смеются даже в трамваях и автобусах. Те, кто помоложе, могли бы стать коммунистами, однако вряд ли признаются в этом. Это, пожалуй, одно из немногих мест в мире, где можно услышать как защищают действия американцев во Вьетнаме. Они страстно не любят русских и китайцев. Очень многие говорят по-английски, и однажды на раскопе я выслушал целую лекцию какого-то человека, по виду – крестьянина, о преимуществах Итона и о том, как Англия дала образование всему свету. Мир полон сюрпризов».

С тех пор прошло 45 лет. Стивен Теннант провалялся в постели до восьмидесяти одного и скончался в 1987-м. Через два года от СПИДа умер Брюс Чатвин – прогрессивные кретины всех континентов до сих пор не могут простить ему, что он не объявил о своей болезни заранее, в видах на общественное внимание к важной социальной проблеме. В том же 1989-м, как и предполагал автор «Утца», коммунизм тихо убрался из ЧССР по заботливо расстеленной Вацлавом Гавелом бархатной дорожке. В Праге началась новая жизнь, в которой без нужды английский не учат, а не любят уже не только русских и китайцев, но вообще всех, включая, кажется, самих себя.

Восхитительный обшарпанный город, в котором в конце шестидесятых можно было встретить Брюса Чатвина, Мераба Мамардашвили, Хулио Кортасара, Романа Якобсона (не говоря уже о своих Богумиле Грабале и Милоше Формане) превратился в туристический аттракцион с непомерно высокими ценами. Но, все-таки, даже сейчас здесь можно зайти в музей средневекового искусства в монастыре Святой Анежки и полюбоваться на дикие портреты Мастера Теодорика. Чатвин был прав – одно из самых любопытных мест на свете. Эстеты, в конце концов, всегда правы.

Может быть, нам пора перестать интересоваться только тем, что имеет отношение к нам же? Не прекратить ли этот вечный ментальный инцест?