Руль, Когяру, Ёж
О книге Александра Чанцева «Желтый Ангус»
На странице 119 Ангуса спрятано в высшей степени рискованное признание: «мне хочется сделать самые простые вещи сложными».
Это желание многие сочтут неприличным, даже непристойным. В обществе образцом благонравного поведения считается обратное: сказать о сложном просто. Вполне пристойно выглядит, когда говорят сложно о сложном. И говорить сложно о простом можно — сплошь и рядом так и делают. Но нельзя открыто объявлять, что ты хочешь говорить сложно о простом, это неприлично.
Но я, как могут заметить, несколько переврал текст. Александр Чанцев хочет СДЕЛАТЬ самые простые вещи сложными, а не просто говорить о них сложно.
Вне и внутри гуглопостигаемой Вселенной
Между тем, в риторике Пастернака такое объяснение имеется и оно популярно:
«Нельзя не впасть к концу, как в ересь, / В неслыханную простоту. / <…> / Она всего нужнее людям, / Но сложное понятней им.»
И самому автору в том числе, он же так и говорит: «наложить на них схему метафор, таблицу умножения сравнений, накинуть лассо поэтических формул — может тогда я пойму эти самые простые вещи?» — ОН САМ хочет понять эти самые простые вещи, а они важнейшие: «Мне хочется почувствовать простые эмоции — есть, спать, гулять — и радоваться им.» Их надо сделать сложными, чтобы понять.
«Нанизывая эти сравнения, я, волшебник, даю вещам связи, которые у людей общность только отнимают.» (ох непросто построена 2-я половина фразы, и таких в книге немало, и это тоже часть выбранной стратегии) [117, У тишины, или СССР 2013].
Это опасные связи: отнимают у людей общность. А секс никого не может объединить — ни в соседней фразе, ни в жизни. Во всяком случае в той ее, жизни, ветви, о которой книга.
Кстати, улучшить усваиваемость Простого, сделав его сложным — это автор серьезно? Ведь литература жанр лжи. Во всяком случае сделать собственный текст понятней читателю автор демонстративно не стремиться.
Английская речь дается без перевода — как французская в ранних изданиях графа Толстого. Это ладно. Есть японские словечки, известные русским, сильно интересующимся современной японской культурой — КОГЯРУ[82, Поющее дерево], например. И там когяру не стилистический завиток, они на оси сюжета. Чанцев создает некоторый ресурсный порог вхождения в книгу, и это выглядит разумно: не прилагая усилий читать Ангус бессмысленно.
Это не мейнстримно, но и не повисает в воздухе. Есть заметный, хоть и не слишком большой остров внутри литературы, там авторы пишут не только непонятные читателю вещи. Они иногда пишут такое, что читателем вообще понято быть не может. Например намекают на эпизоды из жизни автора, известные лишь ему, другу и жене. Такова концепция «МВД/МИД» — группы Медгерменевтика, «эзотерическая» составляющая = МВД, «экзотерическая»= МИД в терминах группы. Непонятности Ангуса, кажется, можно расшифровать при некотором усердии. Все ли — этого не скажешь, не потратив усилий. Попросту говоря, не перечитав хотя бы разок.
Ведь парадокс в том, что сложность и понятность в XXI веке изменили свою природу. Внятное гуглу можно считать понятным, остается вопрос стоимости (в валюте XXI — затраченном времени). И тут мы начинаем или продолжаем понимать, что бумажная версия книги и электронная — книги совсем разные, если только в тексте не разжеван каждый намек и не переведены все цитаты. То, что потребует в электронной версии 3 секунд и имеет хорошие шансы быть понятым, в бумажном варианте скорее всего будет отложено до удобного случая. То есть навсегда.
Просто жысь
Но из этого вовсе не следует, что книга Желтый Ангус не способна развлечь и доставить УДОВОЛЬСТВИЕ при первом и даже вполне расслабленном чтении, а не сгорбленном вчитывании с насупленными бровями. А, я противоречу себе, я же говорил два абзаца назад о пороге вхождения в книгу. Ну и что? Книга внутренне противоречива, и моя реакция стремится к адекватности стимулу.
Мне очень понравились рассказы из японской жизни в первой половине книги. Книга ведь разделена на две части: первая — «японская» и «сюжетная», называется «Время цикад»; вторая — из «опавших листьев», из «микроэссе», из «дзуйхицу». На самом деле деление дезинформирует, книга устроена намного сложнее (хорошо это или нет, авторский ли это замыслел или прихоть редактора — об этом позже). Устройство и эстетический сюжет, то есть движение стилей, форм, даже жанров внутри книги от начала к финалу — хорошо и подробно описала Ольга Балла. Про любой, в общем, фрагмент книги можно сказать, что он не тот, чем кажется. Или за кого себя выдаёт. Нет, последнее неверно: в книге, пожалуй, нет притворства, веселого или невеселого маскарада.
Плюсы война-и-мир-чтения
Удовольствие, однако, можно получить даже известным, война-и-мирным способом чтения: читая мир, пропуская войну (или в Патологиях известного писателя Захара Прилепина, впитывая войну и пропуская «эротические отступления»). То есть можно читать приключения Рассказчика и корейской студентки Хён, пропуская гирлянды метафор. Время Цикад прочитается таким способом и многим доставит удовольствие. Потому, что это вполне себе ЖИЗНЬ, то есть действия героев с одной стороны трудно предсказуемы, а с другой — психологически мотивированы. И даже информативны — почему бы не почитать о том, как снимают в далекой Японии фильм с русской массовкой, например. Это рассказ «Добро пожаловать в Фукуяму». Тем более, что написан рассказ (скорее всего) до печальных событий в приморском городе Фукусима — то есть он напитался за этот временной лаг дополнительными смыслами (я поспешил спутать Фукуяму с Фукусимой, вы читаете исправленный вариант).
Разумеется, я читал не так — без пропусков — по той причине, что в этом я вижу как раз силу Чанцева: он способен собрать в себе сочинителя не просто сюжетной, а психологической прозы, и страстного формалиста, модерниста-экспериментатора. Это сочетание редкое, а может и очень редкое, обычно либо одно, либо другое — и этого одного/другого бывает достаточно для убедительного присутствия в литературе.
Допустим, писатель пускается во все метафорические тяжкие. В наше время это часто приводит к тяжелым последствиям для сюжетной и/или психологической прозы. Автор вдруг начинает пересказывать википедию или на полном серьёзе насылать на читателя взвод картонных «проблемных» персонажей. Ангус может не нравится, но картона и вики там нет при целом потопе из разных слоев, срезов и фракций культуры, которые и не могут в принципе резонировать с читательским опытом и пристрастиями — их слишком много, они слишком разные. Я, скажем, не знаток Летова и Калугина и не схватываю явные и скрытые цитаты, а другой схватит, но я и не об этом: я о том, что из сцен (в обоих смыслах) Рассказчик-Хён я с удовольствием заныриваю в неожиданно возникшее облако метафор, чтобы — опять с удовольствием — вернуться обратно и разделить радугу аффектов, их истерики, похмелье, раздражение, да и ЛЮБОВЬ — чего уж там. О любви в XXI читать, честно говоря, трудно. Возможно, я не выдержал бы без освежающего метафорного душа.
Риторические противотанковые ежи
Когда я говорю о метафорах, я имею в виду не собственно метафоры, а весь общирный арсенал риторики, эти орудия с названиями несказанной красоты — древние литоты и синекдохи, хиазмы с надутыми щеками, амбициозные катахрезы, оксимиронистые оксюмороны. И повальная метонимия, конечно. Но уважающий себя метафорист изобретает и свои лит-утилиты, да и имеющиеся использует не по предписанному назначению.
В картине мира, которую построил (достроил) Лакофф, у метафор (на которых держится наш мир) есть естественные направления: будущее впереди, прошлое сзади. Новое естественно сравнивать со старым, а низкое с высоким. Не наоборот. Море = Свалка велосипедных рулей — это плевок в лицо мироустройству (которое, как мы знаем, утёрлось). Не знаю, как вы, а я обращаю внимание на направления векторов метафор. Мой взгляд ласкает этакий ёж из метафор — признак зрелого метафоротворца.
(Между прочим, я вижу источник чанцевского метафоризма не (с)только в поэзии Парщикова или Драгомощенко, или даже в прозе обожаемого им Владимира Казакова (я разделяю эту страсть), а в философских поэмах Хайдеггера, Бодрийара или Делёза: иногда так и кажется, что из-за угла страницы выпрыгнет на читателя Тело без Органов или другое загадочное существо.)
«…волны покрылись изморозью, будто их окатили жидким азотом» — это «рули» [22, Мария и снег]. Ставим галочку. «Яндекс-карта вен»[203, Источник игры]. Ок. «Запах, сопровождавший ее ненавязчиво, как друг-гей» [ibid].Это уже не рули, хотя направление схожее. А вот такое:
«Под зернистым металлическим сводом, в котором петушиным гребнем торчало несколько окурков, была налита вода. Вода, в которой плавали разбухшие сигареты, от которых отвалился фильтр и развернулась бумага, цветом напоминала густо заваренный чай. Так крепко любила заваривать ее мама, за что получала нагоняи от вечно экономившей бабки».
По направлению к чудовищному. И обратно.
Это опять же в рассказе «Поющее дерево» (возможно это маленький шедевр). Направление вектора (ежиной иголки) от низкого (окурки) к высокому (мама), но само соседство маминого чая и окурков в плевательнице чудовищно. И это не абстрактная чудовищность а ля Батай et al, а в духе, ну скажем, фильма «Жить». Чудовищная метафора вписывается в контекст мрачноватой атмосферы железнодорожной станции и незавидной (возможно) судьбины девушки Масако. Не менее чудовищен вот такой фрагмент:
«От струи, подтачивающей чей-то фундамент, поднимался пар. Как от твоего дыхания, когда мы тогда катались в Осаке на коньках, помнишь?»
Кстати о чудовищном. Оно ожидаемо в текстах автора, как минимум писавшего книгу о Мисиме. Но чудовищное в Ангусе выскакивает не из-за того угла, откуда ждут. В метафорической составляющей (в мире) его, пожалуй, больше, чем в сюжетно-психологической (в войне).
На японской земле она в данном случае не произросла. В разрозненном цикле, где Рассказчик Sasha и Хён, нормальная, в общем, студенческая дурь (кто из нас, будучи студентом, не оживлял блюющую подружку/друга, кто не занимался сексом в туалете). Секс действительно экстремальный — инцест — появляется в мини-повести «Магазин» [там 27 страниц книги, но из-за насыщенности длину текстов Ангуса надо умножать на 3, иногда на 10]. Ну так она и называется полностью «Магазин (hardcore mix)». Но герои его, Эдам (не сыр, а Адам) и Лили (id est Лилит) творят непотребства в Нью-Йорке. А инцест там то ли реальный [насколько реальна жизнь в тексте], то ли воображаемый, то ли символический. Лилит, как говорят, вовсе не сестра, а жена, так что тут происходят семантические удвоения и ветвления (кстати там есть и Ева, да еще и с бронзовым, как и она сама, персиком вместо яблока, да его еще и трут на счастье посетители Парка).
Ежи (продолжение)
Но вернемся в Магазин. [85, Магазин (hardcore mix)]:«На кусках колотого льда дышала мертвым воздухом свежая рыба. Самодостаточной, как натюрморт самой себя, ей не нужно было пробуждать аппетит, даже эстетический.» Без комментариев (слишком много их нужно).
[87, Магазин]: «Усталость, похожая на то, как не отвечаешь на письма знакомых» — и далее абзац о том, как это происходит.
В этой фигуре на правой чаше метефорических весов чайный сервиз против щепотки чаинок [свинок — правка T9]на левой. В пределе этот прием был бы невесомым вкусом пирожного против железнодорожных составов, груженых томами [томатами — правка T9]утраченного времени у Пруста. И в этом смысле Чанцев — Пруст (но бесконечно далек от него в других смыслах (Прустом мог бы стать Николай Кононов, но, к счастью, он Николай Кононов — и хватит о Прусте)).
Фигура, отображающая слово в историю, на самом деле ставит с ног на голову Иерархию Служения в литературе: не какой-нибудь бесправный эпитет служит истории, персонажу, украшая, уточняя, оживляя их, а наоборот.
Пожалуй, эта борьба за власть над повествованием, это сражение фолк-психологии, честного нарратива с лингвистическим и риторическим неистовством мне наиболее интересно в этой книге. После первого прочтения. Результат второго непредсказуем.
# # # #