Вильям, Штыпель, сказка внутри сказок

Шекспир Уильям. Сонеты / Перевод Аркадия Штыпеля, с параллельным английским текстом. – М.: Карьера Пресс, 2021. – 320 с.

Из авторского предисловия следует, что все делалось неторопливо, не имея на уме заведомой цели. То есть, все основания для хорошей работы (здесь – глагол). И хорошо, что нашелся издатель: все сонеты, оригинал – перевод, 154. Издательская аннотация сообщает, что «под одной обложкой и в классическом порядке они публикуются впервые». Славно, но дело не столько в этом.

По поводу причин перевода, его истории, времени и прочего Штыпель написал сам, а тогда можно дать свой вариант: уйти в контекст или куда угодно, соотносясь даже не с текстами, но вообще со всем, что маячит вокруг них. Нарисовать свое ощущение (всякие петляния тут входят в тему). Но, прежде, чем начать петлять, пример: Сонет 66 (для сравнения – шесть примерно канонических переводов):

Забвенья, смерть! забвения – кричу:
Здесь нищего не пустят на порог,
Здесь верность – на потеху палачу,
Здесь серость – благоденствия залог,
Здесь слава и почет злаченым лбам,
Здесь чистоту загубят ни за грош,
Здесь доблесть у позорного столба,
Здесь немощью в колодки вбита мощь,
Здесь вдохновенью опечатан рот,
Здесь неуч держит мастера в узде,
Здесь правда слабоумием слывет,
Здесь злоба присосалась к доброте…
Вот мир! Его б я бросил, не скорбя.
Но на кого оставлю я – тебя?

Петляния: с переводами всегда кутерьма и двусмысленности. Ну, например: первый перевод сделан тогда-то, давно, требуется более современный, прежний архаичен, не вполне достоверен, его с трудом понимают нынешние читатели. Ё, он же ближе по времени к исходнику, так что устаревание тут тема мутная. Да, возможны попытки извлечь что-то, что недоизвлек первый переводчик (плохо знал английский XVI века, например), докопаться до исходного смысла. Здесь отношение к оригиналу как к некому откровению, которое – в идеале – должно быть воспроизведено однозначно.

Вообще-то, да. В нулевых, на летней ярмарке малых изданий во дворе Политехнического (лил дождь) я спросил у В.Малявина: если бы он переводил Дао дэ Цзин сейчас, перевел бы иначе? Он оживился – конечно! Мало того, он тогда готовил новый перевод. Здесь понятно: пара десятилетий личного опыта склоняют уточнить работу. Не так что какие-то слова, а прагматический нюансы. Когда этот перевод вышел, то в предисловии упоминались и новые источники, тогда появилось что-то новое, вполне логично: несмотря не древность, изменились возможности доступа к ним. Но да: некое откровение присутствует, раз. Перевод делает тот же человек, два. Никакого публичного запроса на новый перевод нет, кому ж старого не хватало, кто ж разницу увидит, да и вообще переводов ДДЦ много, – это три. Но Малявин это сделал, явно ощущая некую личную ответственность.

Да, есть некоторые тексты, которые как-то вечные. Шекспир тоже, само собой. Хотя, в общем, у него не так, чтобы откровения, да и текст не прагматический. Не могут же сонеты работать руководством. Но, в принципе, могут: как оболочка для драматурга, имея в виду бесконечные постановки. Например, реж.опера: берется некая вечная_ценность, на которой (заведомо успешно) раскочегаривается креатив. Как же тут без адаптаций. Да, не совсем понятно, что именно представляется. Есть некий скелет, а далее — чтобы понятнее: и для постановщика и для зрителя. Адаптация как жанр, неважно же что там и о чем, шоу же делается.

Также есть и вечный вызов с оттенком чемпионата русской литературы по переводу сонетов Шекспира. Локальный, по большей части любительский, авторы и не знают ни всего объема, ни контекста, ни вообще. Заочный, вечно длящийся. Примерно в варианте «пришла пора мне взяться за Вильяма_нашего_Шекспира».

Вообще, трактовка «что это значит сейчас» – всегда социальна, предполагает, что для такой-то группы автор выглядит так-то или ему следовало бы выглядеть так. Они интересны, эти группы. В литературе тем более: она ж как-то загадочно считается единой, но в разные времена тут подразумевается разное. В музыке разного полно, а представить себе, что авангардисты, джаз, рокеры, романтики, псалмы, техно, додекафония, алеаторика, колядки, барокко, мадригалы, хоралы, попса, литургии, кантри, минимализм — не одновременно, но вот сейчас музыка – вот только такое (одно название из списка). Вот теперь музыка — это когда поют. Ну, а поэзия — это когда лирика. Или активизм. Или еще что-то. Проза, само собой, всегда байки.

Дело индивидуально-социальное. Читаешь отклики на новую книгу не вполне знакомого автора. Пишут, она увлекательная, талантливая, изобретательная, остроумная. Смотришь, увядая на первом абзаце: автор сходу врубает развод читающего на хи-хи. Ну да, это ж кому как. О чем и речь: у всех свои чувства и они должны быть удовлетворены. По хорошему, авторы должны бы заполнять – ну, где-нибудь на небесах – опросник на тему какие литераторы/читатели ими учитываются. Сразу будет понятно, что и для кого. То есть, это и так как-то происходит, но, если бы формализовать, то была бы полная определенность. И никаких пфе при чтении, из опросника следует, что тебя автор не учитывает. Никаких обид и рекламаций.

Без Шекспира тут никак, конечно. У него аудитория всегда разнообразна. Древний, зато наглядный пример: Алла Пугачева, Сонет 90. Это не совсем уж ее перевод, но явно ею отрендеренный (это в скобках, плюс повторы) С.Маршак.

Начало:
Уж если ты разлюбишь, так теперь (так теперь)
Теперь, когда весь мир со мной в раздоре!
Будь самой горькой из моих потерь (из потерь)
Но только не последней каплей горя
Но только не последней каплей горя!

Хвост:
Оставь, но только не теперь
Оставь, но только не теперь
Не теперь, не теперь
Не теперь, не теперь
Не теперь, не теперь
Не теперь

Конкретно Дрючкотрясов на раёне, в те годы ровно удовлетворявший запрос на надрыв. Теперь, вероятно, могут быть варианты, работающие с темой травмы. Чтобы уловить разницу между отношением к исходнику, тот же 90 у Штыпеля (соответствующее начало):

Возненавидь когда угодно – или
Нет, если так, сегодня же, теперь,
Пока судьба да злоба не добили,
Стань наихудшей из моих потерь.
Наигорчайшей, только не последней;

Концовка:

Брось мне в лицо последние слова,
А там любое горе – трын-трава.

Что до Шекспира как вечной ценности и ее адаптации к очередным временам, то это — как и в случае адаптации иных вечных ценностей — загадочная тайна. В оригинале все происходило давно, внутри неведомых теперь отношений, сгорело, но осталась – что, в общем, чрезвычайно странно — какая-то история, относительно которой почему-то надо определяться. В самом деле, ну как соотнестись, разве что на физиологических основаниях, вполне обиходных? Зато получается, как написать новый путеводитель о местности, по которой ходят тыщу лет и все время ее описывают. Преемственность, да и логично – все же зависит от того, кто именно ходит, с какой целью и что есть цель. Пешком, на машине; индивидуально, тур с экскурсоводом; с картой или без карты и т.д. Конечно, Сонеты это такая местность.

Так что любопытно перечислять такие и сякие мотивации переводчиков. Но здесь это занудство для того, чтобы сказать, что все это не имеет никакого отношения к Штыпелю. Он не это, не это, не это. О том, что это для него, он написал в предисловии, так что можно дать уже и субъективный вариант: все это как лично разобраться с таким-то разделом физики, самому провести эксперимент типа скинуть что-нибудь с Пизанской башни, расщепить свет или испытать  еще что-нибудь. Не из желания сменить профессию, а лично ощутить, как это все. Собственно, позиция наблюдателя учитывается в физике уже лет сто.

Тут не только о том, как оно все, но — из чего сделано. В оригинале субстанция давнего языка, который и понять непросто, куда уж детали отношений, им изложенные. Как тут вообще возможен перевод? Как в музыке, аутентисты? Какой русский язык аутентичен Шекспиру? Ну, если не церковнославянский, то уж заведомо до-аввакумов.

Только все это неважно, вот что. Все это – если перевод реальный, а не социальный и т.п. – в пространстве, где для языка хронология – мимо. Практически, сказочное. Отчуждено от социальных и временных реалий. Сонет 8:

Что музыке ты внемлешь так уныло?
Отраде нечем радость попрекнуть.
Зачем тебе любезное не мило
И не любезно милое ничуть?
И если стройных звуков нежной связью
Бывает раздражен твой тонкий слух,
Знай, что тебя толкает к безобразью
Дух самости, как разрушенья дух.
Когда струна зовет струну другую
Слить голоса в порядке мировом,
Мы зрим отца, и сына одесную,
И с ними мать в согласии живом.

Тут без двух последних строк. И здесь можно обнаружить движение от Пушкина (ну на ощупь, как бы Пушкина; допустим, Пушкина; примерно Пушкина) к, скажем, Тютчеву, а от него уже и к, как бы, что ли, Державину. Фамилии почти условны, примерно как-то так, как бы они. Внятный язык поэзии вне времени, технологический, в отношении к нему хронология нелепа.

Заканчивается так:
В них – музыка, презревшая года;
В тебе – лишь звук, летящий в никуда.

Ы, как писали в конце решений школьных задач: ЧТД. Из предисловия Штыпеля: «А если говорить о структуре корпуса, то многократное варьирование одних и тех же тем представляется мне своего рода игрой – поэтической и куртуазной, а в таких играх неизбежно появляются элементы самопародии. То есть, помимо нескольких откровенно иронических, эти сонеты вообще, на мой взгляд, менее серьезны, чем принято думать. Да и сама риторическая барочная витиеватость сонетов (почти непередаваемая в переводе ]…] настраивает читателя на игровое восприятие».

Игра — дело смутное. Кто во что и кому игра – что? Но, безусловно, тут еще и игра переводчика. Вообще, к издательству претензия: есть портрет Шекспира, но нет фотографии Штыпеля. Почему? Когда рядом оба собеседника – это ж лучше. Восполняю просчет, фото с сайта Інший Київ (автор ими не указан).

Это пространство такое, что в нем мало что значат контексты времени и окрестностей автора. В нем они свои и какая разница, в какое время те или иные слова были общеупотребительны? Ну и где, как не там, можно найти такой ряд: вневременных, самость, скряга, ревизор, самодовлеть, фиал, одесную, крышка, наштамповать, жухлый, аренда, школяр, гульба, усыпальница, стишата, сучить, подельник, хромец, поправ, тщание, скарб, баланс, прорва, глад, корячится, бастион, перегной, чехарда, щелкопер, приплачивать, износился, повадка, славословить, высокородство, мишура, безотцовщина, окостененье, любострастье.

А и словосочетания : «лампадки, закрепленные в небесах», «тщится переплюнуть естество», «пышный златоцвет», «душа сквощь ночь незрячим зреньем зрит», «и день и ночь грызутся ночь и день», «любую лошадь обгоняет страсть», «выморочный свет», «орнамент, росчерки ворон в прозрачном ясном воздухе небес», «когда меж глин рассеюсь я», «земля мне даст глубокое жилье», «все нынешние перья коротки», «похотей твоих густой черед», «тяжеловесный плящущий Сатурн», «оборотились в осень три весны, и три апреля иссушил июнь», «а время в слуги взято навсегда», «поверхность мира вся как бы в глазах, но в поле слепоты», «твои записки у меня в мозгу, в той памяти, что все еще тверда».

Почему б не рассматривать литературу (всю) как сказку: а что она, если не они? Понятно, сказочное — не карамельное. Мильон сказок, все вместе — одна громадная сказка, а внутри нее – вот это пространство, где язык может соотноситься с каким угодно временем, а достоверность фактов где-то снаружи (не, но лучше, чтоб была); там все свое, что заодно обеспечит и прочие сказки. Местность как механизм всех остальных, сказка внутри сказок. Разумно закончить эту новеллу песенкой этой местности, а то и его гимном. Тут Штыпель уже без Шекспира:

и старожилы не упомнят
вот разве нестор или пимен
вот разве тополь или явор
вороний табор
духовой оркестр

оркестр медные тарелки
оркестр золотые трубы
пузан пузан
турецкий барабан

и выбегает детвора
из тесных выбегает двориков
на звук оркестра похоронного
как если бы на первомай

да
старожилы не упомнят
нет
старожилы не упомнят
чего они насторожили
и насторожены зачем

вот разве оптом или в розницу
вот разве да какая разница
вечнозеленое музейное
хлопчатое и бумазейное
не переврать
и не переиграть