А земля отпускает ветер выгнуться небом

«Словно поймано значение речи передо мной пребывающего, так как подмята поверхность его мысли ради выяснения того, что имеется пребывающим ввиду», — нашел фразу у себя в записях. Часто предложения висят без опор на контекст — они подвешены, будто яблоки — только среда (только?), способствовавшая их появлению, еще может быть восстановлена, в данном случае это будут параллельные ряды деревянных скамеек, грязные — от рук и щек тысяч сменяющих друг друга пассажиров, от пыли ватников и пальто (зимой) и от пыли сдутых резиновых матрасов, вынутых из чулана (летом) — оконные стекла, узкий вытянутый коридор вагона, пространство вне вагона, которое образовало его границы (всё внешнее по отношению к электричке как бы придавало поезду качества ограниченности и случайности), движение поезда наскоком от одной платформы к следующей, линия железнодорожного состава, люди, тычась в нее, становились ее значениями, и в дальнейшем, рассеявшись на конечной станции, шагали мимо двора, где зажжен костер; среди толпы — подростки, которые на несколько секунд оказались в дыму, миновав его, они дышали настолько свободно, что воздух для них приобретал вкус пригородного раннего летнего вечера; редкие люди, отдыхающие на лавках вдоль дороги, созерцали подростков, формируя множеством наблюдений невидимый кильватер из последовательных кадров движения, он тотчас пропадал в рассудке зрителей, а сохранялось воспоминание о воспоминании, то есть пунктир пути и, при удаче, несколько элементарных пятен, вроде красной одежды и серой улицы, на обочине которой автомобиль становился все меньше для качающейся при восхождении верхушки дымового столба, подталкиваемой нижними слоями почти непрозрачной бесцветности, в то время как детская площадка была не круглая, но квадратная, что казалось стандартным троим из подростков, которые болтались на качелях, подступив до этого к означенному песочному месту, наверняка раздражавшему кого-нибудь пестротой, месту, обведенному рамой тротуара, чьи плиты подогнаны одна к другой — как тусклая пастила в упаковке, — когда, сойдя с тротуара, остальные из подошедшей отроческой толпы — трудно вернуться мыслью и установить их число — принялись штурмовать лесенки, турники, карусели, избы высотой до плеча, следовательно, гораздо ниже кукурузного поля неподалеку, пока женщина гнала коляску сквозь пролет, сделанный двумя пятиэтажными общежитиями, и вереница стариков шла обстоятельно и нет, — празднично одетые, выпившие: частью напудренные женщины, частью мужчины в подтяжках, пиджаках, они были, возможно, с юбилея, дня рождения, свадьбы.

Он ее — фразу — нашел у себя в записях. Он переживал из-за отсутствия денег для квартплаты, он искал телефон, который положил как-то изощренно вчера ночью в ящик стола — у него была неосознанная привычка выбирать вещам затейливые углы с детских лет, когда он прятал что-нибудь от матери (она все равно находила, убираясь, тетради, рисунки, фотографии, купленный из интереса презерватив, украденные у нее деньги; чертила в голове топографию его тайн: щели между шкафом и полом, скрепка на обороте висящей репродукции, полости дивана и задней стороны письменного стола). — Он искал телефон и нашел то, что нашел. Какое-то время он держал тетрадный разворот в руках, но потом вернулся к прежнему занятию. Между делом он глотнул кофе и поставил чашку на кровать. Ему стало жарко, он скинул с себя пуловер на ту же кровать. Он вспомнил о чашке и в страхе, что задел ее, поднял пуловер, но не обнаружил чашки ни под ним, ни вообще на одеяле. Спустя некоторое время он встретил ее на книжной полке. Он снова вернулся к поиску телефона, но прервался в такой манере, что, казалось, ему почему-то не по себе. Ты думаешь иначе: он взял яблоко (в отличие от других), поэтому ты можешь представить его себе живым, а тех — нет, ведь их движения камерные и грубые, а потому неестественные. Немаловажно рассуждать об этом, чтобы ты не мог не знать, сколь сильно яблоко способно повлиять на чье бы то ни было состояние. Понятно, что в таких условиях инакомыслие становится опасным для тех, кто яблоко не заполучил, но возможно ли предположить, что всё так безнадежно? С другой, однако, стороны возможно ли вообразить себе, что некая ветвь дерева (с которого плод) когда-нибудь прекратит свой рост, в то время как события, окружающие ее и тебя, совсем не перестанут прибавляться, чтобы затем упасть за горизонт? Вообще говоря, ведь и дерево само по себе ограничено не только во времени — еще и в пространстве, и действительность ему присуща в степени объема, им занимаемого, а остальное оставлено камням. Но ведь также и другим явлениям, поразительным не менее, а очень вероятно и более, чем всё вышеописанное, свойственно быть, как гальке поручено лежать и не ведать, как он лежал и бился на земле в детских истериках совсем давно, возникали слова поэта: «Не ешь цветы с земли!», – и следом: «Je tombe énervé de parfums d’arbres, las, et creusant de ma face une fosse à mon rêve, mordant la terre chaude où poussent les lilas, j’attends».

Ты съел яблоко и поправил штаны, потому что трусы сдавили тебе яйца, ты продолжил поиски, но вскоре понял, что ищешь не там. Интернет отключен, значит, ты не можешь никому сказать, чтобы тебя набрали, поэтому ты решаешь идти к малознакомому соседу, чтобы он тебе позвонил, хорошо, что ты помнишь свой номер. Однако у тебя не перестает болеть голова, это очень терпимо, но мучительно и ты не думаешь, что тебе нужно подбирать тут какое- то сравнение, как только что хотел. Физически и душевно отвратительно, ты заканчиваешь перемещаться по комнате и неестественно резко откладываешь выход к соседу. В твоем сознании расплетается монотонность детства и юношества, диалоги родственников воспроизводятся без особого затруднения, это данный тебе подарок: ты унаследовал их язык, чтобы использовать его в своей старости. Слова идут одно за другим и обескураживают: «Не сиди допоздна график это просто сопротивляйся интернет зависимости пока можешь старайся старайся мой мальчик мы на тебя надеемся ты выучишься, вот учится же катя одноклассница твоя на ветеринара да колледж или она в университет поступила хорошая девочка я ее помню и на выпускном смотрелась а маленькая была меньше всех вера ее вера зовут та большая да и остальные девчонки вымахали а катя так и осталась дедушка вот пять километров каждый день ходил в школу а ты тебе же на электричке ездить и даже не ногами постарайся постарайся мы с бабой галей поможем мы все для тебя сделаем ты не бросай подумай да я пять километров каждый день ходил в школу и придешь намаешься еще на уроках а дома коров доить а туда еще дойти жизнь трудна жизнь ученье а что ты сдаешься так нельзя сдаваться да не сдавайся я тоже вот деду говорю неужели бросит наш мальчик не бросает не надо допоздна сидеть это компьютер все тебе портит и глаза ты же способный мальчик а что там сплетни всякие слушать в интернете ты еще успеешь главное учиться вот мне с одиннадцатью классами и то насколько было легче чем братьям с девятью деда боря вон так и спился червь ну порода червивая понимаешь ты что тоже червивый я помню хороший мальчик был а теперь вон посмотри на украине это же фашисты тоже червивые это порода такая вчера показывали они стреляют и говорят смерть москалям суки мы вас били и будем бить потому что такую тварь ее надо оттуда сразу засиделись дед ну чего ты лезешь видишь я с ним говорю чего я лезу да ты сама фашистка ты мне вчера так мясо и не поставила я тебе говорил поставь я вечером хоть пожру а ты не поставила и куры да подождут эти куры а нет надо гнать меня у меня ноги больные ей говоришь ноги больные а она свое мразь словно подохнут эти куры без зерна и потом сама же идет кормить но надо сначала деда поесть мы старые люди сколько мы еще протянем а пока мы живы мы поможем уважай нас с дедушкой мы жизнь прожили да я жизнь прожил и на заводе прислуживал клопам слово ему не скажешь уволят а вот было бы образование сидел бы в конторе сидел где- нибудь бумажки тасовал ты итак на диване лежишь я пенсионер я не могу на диване полежать ты оставишь меня когда-нибудь в покое я свое отработал двух дочерей вырастил квартира вот есть ты дашь пожрать на тебе пожрать а вот вот она же и не даст вот так обязательно промямлит что-то старая дура почему мне нельзя ты на три часа уже съел сколько я там съел миску миску эту съел еще хочу дай мне еще хочу а потом у тебя сердце болит ты меня задрал уже я как служанка тут хожу а как заболеешь ухаживаю за тобой а ты потом опять жрать начинаешь ах ты сука я тебя выгоню нахер чтобы знала развелось тут ты за ним вечно ходила сюсюсю сюсюсю и теперь вон из университета выгоняют я тебе дам сука по башке когда-нибудь если не пойдешь отсюда история она такая человечество очень мало знает под японией нашли под водой пирамиды и говорят камни ну камни отесаны так что тогда и оборудования такого не было ну вот как знаешь инки строили впритык только у них неотесанные а эти ровные и вот загадка представляешь загадка загадка для ученых это они только в телевизоре мастера то сё а ведь и сами ничего не знают или еще в перу он рассказывал изображения космических аппаратов говорит давайте вот перерисуем и посмотрим на что это больше всего похоже и факт в том что построили такую же уменьшенную копию и она точно точно соответствует по строению ну для космических полетов и кое-где точнее того что сегодня умеют делать ну я не то хотел ты смотрел по звезде показывали президент выступал ну а что говорить он опять говорить говорит а делать-то не делает это с советской власти такое оно еще сталин образ себе создал а миллионы миллионы русских это ума не приложить в лагеря отправил так гитлер тот евреев а этот своих отправлял миллионы говорят и точно число не подсчитать а если бы не было этого то сегодня население одной россии посчитали было бы свыше трехсот миллионов одной россии это без бывших республик вот мразь это от ленина все пошло он тоже еврейская морда картавая правильно гитлер делал туда еще ленина засадить». Свет лампы раздражает, встать бы и выключить, но тебе лень; был день, когда у тебя также резало в глазах, ты шел по Ленинскому проспекту (по череде наземных и подземных переходов), рядом с многоэтажками, окна которых отражали солнце; люди сняли куртки, некоторые уже одели шорты, – первый более или менее нехолодный весенний день; ты ощущал изнанку этих гуляк, проспекта, часа в целом, которая фраппировала простотой, случайностью, здоровьем, предвестием несущественного, гладкостью стен и овальных блестящих полупрозрачных крыш остановок; ты желал быть своим для этой обстановки, вожделение не было подавлено бесследно; из-за твоей расслабленности тебе только хуже, отдыхай, стало тепло, больше не нужно ходить и можно не искать помещение, чтобы согреться. Вот парк. Дети на велосипедах, а также роющиеся в канаве, будут тебя «видеть», хотя и не будут на тебя смотреть; изучай пруд, там еще плавает лед, прислушайся: ты чувствуешь ведь не только отчуждение и желание раздражать (пусть даже скрипя куском затвердевшей монтажной пены по стеклу), которое не реализуется, а потому замыкается на тебе самом? Будто сквозь весь пейзаж светят разрывы, и ты их различаешь, как перепады – слепой.

Порой жертва старается не говорить, когда ее бьют, в надежде на то, что урод быстрее успокоится, если не раздражать его речью. Когда с твоей матерью случалось нечто подобное, ты шел во двор (необязательно сразу после происшествия) и издевался над какой-нибудь кошкой, не настолько, впрочем, сильно, как некоторые дети, ты оставлял кошку в живых, в то время как другие временами убивали. Но, тем не менее, ты умудрялся ее замучить; пародируя своего отца, ты бил кошку по ребрам, душил ее, пытался выдрать кусок шерсти. А ведь пародия – плод живого религиозного сознания, сохраненная форма с преобразованным содержанием в ней, не высмеивание и не имитация, но акт инвертированного благочестия (в Средние века верующие изображали историю Пресвятой Девы при поддержке духовенства, где в роли Бога выступал осел, а в роли Марии – пьяная девка). Твой обряд завершался попытками похоронить кошку заживо; ты вталкивал ее в обувную коробку, стараясь преодолеть сопротивление; она визжала и выгибалась (прямо как твоя мать), затем ты должен был крепко пристроить крышку, для чего заматывал самодельный гроб скотчем, в процессе кошке удавалось бежать, ритуал обрывался. – Ты любил древнеегипетские погребальные церемонии, хорошо знал, как они были устроены благодаря иллюстрациям из Книги мертвых, родители не разделяли твоего энтузиазма и переглядывались во время твоих рассказов о функциях тех или иных божеств, потом интерес кончился, ты стал идеализировать греческий полис, папа грубо убеждал тебя в его несовершенстве, указывая на рабовладельческий строй, тебе же импонировала демократия, неудобные темы энциклопедического справочника ты пролистал; за наружной стороной твоих увлечений лежало не то чтобы бегство, – скорее возвратное движение над плоскостью умолчания, движение наподобие маятникового или наподобие того устойчивого покачивания ногой при волнении, которое сопутствует у тебя безделью, помогая не сосредоточиться на затишьи разума в ожидании ответа слишком может быть неожиданного. Постепенно ты засыпаешь, забыв свое намерение пойти к соседу.

Из центра к периферии, ближе к низменности, дальше от меловых взгорий (они висят обрывом над измельчавшей рекой).