post(non)fiction | М.Меклина: Американский архив

[Художник Tony Fitzpatrick]

Мистер Штейнберг, Ваша ярость оправдана!

Объяснюсь: из Вашего коммента в «соцсетях» я узнала, что над обложкой журнала с моим рассказом работал художник Тони Фицпатрик. На дворе – 2014-й, а ещё в 1999-м началась наша «бессвязная связь»…

Калифорнийское, почти бескалориферное январское лето. Солнце. Сочные фрукты. Сверкающие бока и стёкла автомобилей. До блеска вымытый асфальт автостоянки. И посреди всего этого – бугристые, лоснящиеся как буррито, звероподобные автодилеры со своими сальными, анально—банальными шутками: еле удалось вырваться из лап двух таких звероящеров, но зато третий оказался совсем не таков…

Очередная осточертевшая автостоянка. Обольщение и преувеличения, размеры багажника или бумажника, осоловевшая покупательница – и заливающийся соловьем продавец… И вдруг ко мне по ступенькам из офиса спускается бесконечно усталый и также бесконечно располагающий к себе человек. Никаким дилером в настоящем понимании этого слова он не являлся, хотя, со своей ненавязчивой манерой общаться, персидским шармом, ухватками шейха и итальянским шейным платком, был коронован «торговцем года» теми, кто – как он позднее рассказывал мне – именовал всех молодых девушек meat.

Передо мной стоял – в бежевом пиджаке, с полупобедной, полупечальной улыбкой – легендарнейший галерист (спустя годы критикам не придутся по духу мои несметные тексты о нём, см., например, статью Ганны Улюры «Русская эмигрантка “последней волны”: героини М. Палей, М. Рыбаковой, М. Меклиной как человек памяти», это постоянное пережёвывание и переигрывание, то есть отрыжка, а совсем не отражение давно отзвучавшей любви, но может быть, его многократно увековеченный и, вероятно, изувеченный моими похотливыми писучими потугами образ и есть своеобразное преувеличение и размножение, мои личные «multiples», бессчётные оттиски Уорхола – а Уорхола он знал).

Наши отношения, расшатавшие всю мою жизнь (шшшш… молчать или всё же раскрыть страшный диагноз?), продолжались очень недолго: через девять месяцев мы разошлись, а в 2003-м году он неожиданно умер. Умер, скорее всего, не от ВИЧа, внесённого в его кровь и в похоронку, а от разбитого сердца. Которое разбила не я, а аритмия «артмира». Ведь стоило ему сменить «Большое яблоко» даже не на виноградники Напы, а на капусту Стоктона и помидоры Модесто, как «мир искусства» его позабыл. Более того, одиночество и оторванность от картин и «креативного духа» усугубилась глумливым гонением налоговой службы. Потребовавшей от него пять тысяч двести. Которые я просто не могла не одолжить!

Потом он в течение полутора лет не мог их возвратить.

Жалуясь, что никак не может продать офорты Тони Фицпатрика.

Того самого Тони Фицпатрика, корыстному коварству которого Вы посвятили свой пост (Википедия сжато глаголет, urlит: родился в Чикаго, любитель орнитологии и Нового Орлеана, направление в искусстве: поп—арт).

Когда до меня донеслись вести о смерти, я обратилась к Фицпатрику, в поисках информационных крошек со стола жизни В.Б., то есть того самого сенсорного удовольствия и напряженья всех чувств, которые когда—то доставлял мне во всех значениях этого слова рано ушедший любовник.

Это может показаться смешным – но Вы же любите умножения смыслов (и переложения на иностранные языки, и не просто так взяли в журнал, украшенный офортом Фицпатрика, перевод моей «малой прозы»! Вот случайно нашла: один из докладов грядущей языковой конференции называется не иначе как «Отношения переводчика и умершего автора», ведь эти отношения и потусторонние сношения продолжаются, длятся они и между мной и многократно размноженным в моих текстах духом В.Б., как тянется и не прекращается не прервавшаяся после девяти месяцев и даже пятнадцати лет моя страсть).

Но сколько ненависти крылось в «окрылённом Тони—творце»!

В приватной беседе Тони поведал, что придя на открытие своей выставки в галерею В.Б., «поцеловал закрытую дверь».

Не успев побыть открытой – закрыта!

Галерею опечатали по решенью суда. Фицпатрик так и не смог получить обратно картины. И, начиная с того самого дня – невзирая на то, что его галерист давно упокоился на кладбище в Сан—Хосе, не так далеко от воспетого Борхесом и Драгомощенко «Дома призраков Сары Винчестер» – Фицпатрик успокоиться никак не мог… Куда бы он не являлся, он сообщал: В.Б. меня обокрал. В.Б. захватил мои офорты и скрылся. Я голодал – а он скупал в Сан—Франциско ковры. Он всё забрал, в то время как я ломал голову, не представляя, где же раздобыть средства на подгузники и смеси для только что родившегося малыша.

И вот, как выяснилось из Вашего сообщения в «социальных сетях», Тони Фицпатрик предоставил один и тот же офорт из серии «Секретные птицы» для июльской обложки журнала «Poetry» и семнадцатого, сентябрьского выпуска «Eleven Eleven»!

Представляю, какое чувство неловкости Вы испытали, глядя на этих «составленных из воображаемых планет мистических птиц», на этих двоящихся золотых Ориол и их оперения, нарисованных двурушным, вдвойне обогащённым творцом, – и однообразно запечатлённых на обложках двух совершенно разных изданий!

Вот какие бывают забавные «multiples». Стоит ли говорить, что подобно Фицпатрику и я не позабыла о статье Вальтера Беньямина о «механической репродукции» и даже о борхесовском «Пьере Менаре», где автор переписывает известный роман, внося в него иной смысл. Так вот, признаюсь: мои первые труды, то есть шулерские шаги, на английском публиковались в штатовских литературных журналах под разными «бирками». Например, рассказ «For The Record» пару раз щеголял как «Buy Your Own», а мускулистый «Jump» выходил в свет и под более элегантным и электризующим названием «Switch». Если бы меня поймали, как Тони, за руку иль за перо (или, в случае этого офортиста—профи и орнитолога—дилетанта, за птичьи перья или беличью кисть), я была готова сказать, в духе многоумных американских университетов, что всё это, даже и под несхожими названиями, были абсолютно разные тексты, ведь совершенно другую окраску (и оперение) им придала и публикация в новом журнале, и окружающий их контент.

Но забудем об academia. Вы только представьте, мистер Штейнберг, в каком я сейчас шоке.

Прошло пятнадцать лет после нашей последней встречи с В.Б., а я так и не могу решиться выйти замуж за бесформенного, неформатного, неуклюжего, непрактичного Пьеро… и вдруг это солнечное совпадение… смешение красок… вспышка факира… фотография прошлого… офигенный офорт… сигнальный экземпляр как сигнал из могилы… что за сводящая судорогой душу синхронность… Офорт Фицпатрика появляется на обложке журнала, включающего и мой скромный текст о любви… И я опять и опять вспоминаю, как мой будущий Дорогой Друг сходит ко мне по ступеням ничем не примечательной автостоянки… как почти не глядит на меня в японском ресторане с забавным и каким—то русским названием «Yuri»… и как обнимает меня после обеда—обязаловки на сиденье машины… сливается со мной в поцелуе… сейчас мне совершенно неясно, что делать – а тогда… тогда все условности и недосказанности, вместе с нашей быстрой бешеной близостью, сразу ушли (вода и камень, лёд и пламень – ничто по сравнению с его каменным членом и моим влажным нутром).

Как не чуждый искусству издатель журнала, Вы сразу поймёте из этой истории, что не только души и руки двух любящих, но и жизнь и искусство – как орнаментальные оперения составленных из планет мистических птиц – тесно переплетены.

6 октября 2014

[Актриса Mary Woronov]

Сегодня // на Кастро // ретропоказ Уорхола // фильм «Челси Гёрлз» // на мне – джеггинсы лимонного цвета в обтяжку // украшенный рисунками Баския романтический шарф // розовый полупрозрачный бадлон // чёрный ремень с металлической пряжкой // я тонкая и худая // как поправляющая чёлку Нико на кухне // как балерун // бисексуал // трубадур Эрик Эмерсон // белобрысый парень в тельняшке // впоследствии сбитый автомашиной велосипедист // но пока ангельски сложенный, слаженный, просто живой // молодой человек, с которым в фильме она говорит.

Она – это Нико, и велосипед тоже сыграет роковую роль в её жизни (Нико свалится с него и ударится головой об асфальт), но пока она – дьявольски привлекательная девушка, которая стоит на кухне с парнем в тельняшке и с периодически подбегающим к ней малышом, и говорит, говорит, говорит, говорит…

А я – «Челси Гёрл» спустя почти что полвека…

С коллекцией пластмассовых винных бутылочек в сумке // c трансгрессией в лоне // c перетекаемостью из Ж в М, из просто М – в М4М, из FTM – в 3M, трёхмерную Маргариту Маратовну Меклину // из фемининности в фейм, а с этого, с ковровым покрытием, пола на Кастро – в ауру уорхоловского винтажного фильма.

Да что это за «уру уору», точка ru!

Открутить винтовые, оловянные головы напа-валльевским винам!

И для этого спешащая – мимо двух рассиживающих в фойе людей – в туалет.

Как позже становится ясно, на кушетке в фойе сидит постаревшая, но не подурневшая двухметровая «Челси Гёрл» Mary Woronov с каким-то представительным господином – и говорит, говорит, говорит, говорит…

А я – в Сан-Франциско. На Кастро. Поправляю чёлку // висящую через плечо винную сумку // чёрный ремень // чопаю в туалет мимо Челси Гёрл из плоти и крови, чтобы там, в тесной как кадр кабинке, перед показом фильмовой Челси Гёрл, одурманить себя дешёвым, местным, таким уместным на Уорхоле вином.

Это полный, пылкий, сидящий сейчас в зале Пьеро позвал меня на вечерний сеанс, предположив, что всё связанное с поп-артом, поп-корном и популярностью меня завлекает.

Пьеро… Пьеро Байотти! Cостоящий из букв П и Р: Расслабленность, Расточительность, Пенис. Воздушные Планы. Подушка. Пьеро – мой ПаРень. Мягкие знаки здесь – как проваливание в пух и перья перины. В лобковый пух и перья пылкого Пьеро, преданного мне – и одновременно хорошей еде. Его жирноватые, жалкие ухищрения. Прижимания. Елейная улыбка, желейный живот – и в пятнах жилет.

Тремя часами ранее звоню ему: «Я жду, жду, а ты всё не едешь».

И этот никем не услышанный, кроме нас двоих, звонок-ни-о-чём каким-то образом вызывает такой разговор между Пьеро и севшим к нему в такси разукрашенным юношей (в ноябре Пьеро наконец-то получил медальон).

С подкрашенными глазами, со студенческим рюкзачком и распущенными волосами, не поднимая глаз от планшетки, юноша, рядящийся в женщину, говорит:

– Мне в Даунтаун.

Звонит телефон.

Я:

– Я жду, жду, а ты всё не едешь.

Пьеро мне в трубку:

– Я еду, еду. Когда это мы не успевали куда-то? С клиентом сейчас. Не могу говорить.

Юноша, не поднимая глаз и рук от айпэда, неожиданно предлагает:

– Хочешь взглянуть кое на что? Это сегодняшний снимок. Вот Mary Woronov – а это я!

Пьеро:

– Надо же, какое забавное совпадение. А мы с невестой собрались сегодня на Кастро. Там ожидается выступление Мary Woronov – перед показом уорхоловских «Челси Гёрлз».

Юноша:

– Этот показ организовал мой профессор Стив Полта из Арт-института. Вечером покажут фильм, а утром Мэри к нам приходила на лекцию… Я тоже сегодня собираюсь на Кастро, так что ещё, может быть, свидимся….

(Позднее оказывается, что его профессор Стив Полта и есть тот самый сидящий с Mary Woronov на кушетке в фойе представительный господин).

Мимо которой я прохаживаюсь и прохаживаюсь в своих лимонных штанах, с сумкой, в которой ещё побулькивает облачённый в пластмассу красный напиток.

Единственная привлекательная во всём кинотеатре женщина – мне ещё неизвестно, что это и есть Челси Гёрл – это она.

Чёрные волосы Mary Woronov // вороное крыло // седина просверкивает как серебро дагерротипа или немого чёрно-белого фильма // ботинки в стиле «Док Мартенс» // тёмные джинсы и тёмно-фиолетовый // тончайший, стёганый, набитый пухом жилет.

Теперь снова пройти мимо неё.

И опять.

Ощущая лёгкость в лимонных ногах //

вальсирование в голове //

пружинную праздность //

Её нос с плавной горбинкой. Её профиль полумужской-полуженский.

Рост гренадёрский.

Волна тёмных волос…

Расточительность жестов.

Жёсткое лицо и мягкие руки // седина // секс // серебро //

струящееся по экрану нагое тело // ад и Даос садизма //

плётка и кожа // фантазии // фильм // а совсем рядом – этот

стёганый, набитый невесомым пухом // картинками // кадрами //

плотью // кровью // лимфой // вагиной // влагой

жилет.

К ней подходят со словами и с книгой.

«Мэри, автограф, пожалуйста».

И тут я понимаю, что это она.

Подхожу ближе.

Ещё ближе.

Ещё.

Затем внедряюсь.

Вхожу.

Вхожу в зал.

И засыпаю в кинозале через сорок сонливых минут.

Теперь! Внимание! Просыпайтесь!

Кушетка, на которой перед началом показа разглядывает публику и общается со своими поклонниками знаменитая «Челси Гёрл», оказывается в сто раз интереснее черно-белого, развёрстого киноэкрана, разделённого по замыслу Уорхола на черную и белую части.

Википедия кратко глаголет (urlит): «Mary Woronov, актриса, писатель, фигуративный художник, ставшая культовой фигурой после участия в авангардном фильме Э.Уорхола, где она сыграла ханойскую Ханну».

И тогда я заказываю её биографию – из cетевого магазина «Гудвил», а затем – в автомобиле, в пробках – пробую автобио на вкус и почти сразу же откладываю в сторону пропахший табаком, тараканами, сыростью и отмершей бумагой пожелтевший массив…

Удар хлыста! Nota bene!

Автобиографическое повествование Mary Woronov оказывается намного скучней её жизни на «Уорхоловской фабрике», той жизни, которую представляет читатель, листая страницы…

Легендарной, летальной, летящей, полной «креативного спирита», секса и alcohol spirits, жизни, которую не показывает, но на которую лишь намекает скучнейший, несоблазнительный, повергающий в сон уорхоловский фильм «Челси Гёрлз».

6 ноября 2014

[Просто Piero B. #1]

Дорогой Пьеро, на свой день рождения приглашаю тебя на ужин в «Чикаму». Этот новый ресторанчик открыт выходцами из Перу и находится как раз по пути к «Африканскому Сафари», в городке Санта-Роза, на которое я уже купила билет. Не удивляйся, что билет только один и он твой – ведь стоимость общения со слонами и страусами вдали Африки запредельна, а мне на самом деле доставит неизъяснимое удовольствие думать о Тебе, моём самом любимом и родном человеке, находясь снаружи забора. Ты же будешь разглядывать тропических птиц, разъезжать по «джунглям» на джипе, слушать рассказы о шимпанзе и потом мне всё это опишешь, так что, опосредованно, я как бы буду присутствовать на Сафари вместе с тобой… Поверь: этого мне будет достаточно, а оплачивать два билета – явное расточительство, особенно в виду того, что ты не работаешь уже одиннадцать лет, пытаясь «найти себя» (как, кстати, насчёт медальона такси, который ты грозишься получить уже несколько месяцев?)

твоя Маргарита

5 июня 2014

[Просто Piero B. #2]

Маргарита, пересылаю письмо, которое я только что послал своим кузенам в Перу, описав ту незабываемую встречу, которая случилась во время празднования твоего дня рождения в «Чикаме» (и, конечно, прости, что я испортил нам праздник, вспылив, когда ты спросила, почему я не дал попробовать тебе своей севиче – ведь мне показалось, что утром ты глотнула вина, а я читал во многих статьях, что женщинам вино исключительно вредно: оно влияет на мозг, печень, настроение, продолжительность жизни и даже на грудь). Более того, по пути в ресторан ты попросила меня остановиться у магазина, чтобы сходить в туалет – и там я видел, как ты беспомощно тыкалась в мужские кабинки и каждый раз выходила, вместо обыкновенного унитаза обнаружив непривычный себе писсуар, а иногда и писавшего, позабывшего закрыть дверь мужика – ведь ты была абсолютно пьяна!

1 июля 2014

[Перуанка, подавальщица Gilda Сespedes]

Милая Марта // дорогой Карлос // дорогой Иисус // дорогой Хаиме // дорогой Доминик // милая Марта // впрочем, я повторяюсь, хотя имя прекрасной женщины можно произносить бесконечно… Так вот, слушайте: две недели назад мы с Ритой оказались в непримечательном перуанском ресторанчике в городке Санта-Роза, выбранном лишь потому, что он был по пути.

Ничто не предвещало чего-либо необычного. Обыкновенная «дыра в стене», где не было даже вина! Впрочем, это и хорошо, ведь я ничего не имею против безалкогольной чичи мораги, хотя Рита, в честь своего дня рождения… да и без дня рождения она бы, конечно, заказала бы чарочку… но не будем об этом сейчас…

Так вот: только сели за стол – как сразу же к нам приблизилась привлекательная полноватая перуанка в пёстром полуэтническом платье. Слово за слово, и нам стало понятно, что разносящий солонки и ложки обтерханный мужичище в футболке с хипповатыми гитаристами – это одновременно и владелец «Чикамы», и её муж.

– Вы русские? – он тут же спросил, уловив в ритином английском акцент, и как бы ступая на сцену. Затем добавил серьёзно:

– Моя бывшая супруга была украинкой и мы с ней открыли кафе, где подавали борщ и котлеты!

Во время этого разговора столик наш покачнулся и он тут же привычным жестом подпихнул под ножку стопку салфеток. Я представил жизнь подавальщицы-перуанки – этой выписанной издалёка «невесты» – и почувствовал странную симпатию к ней.

Что-то вдруг меня подтолкнуло спросить:

– А вы знаете, мои кузены живут в Лиме… вы тоже оттуда?

Она взглянула на меня с интересом:

– Да, оттуда, конечно. Я почти всё потеряла в землетрясение – и решила уехать… сразу же начала искать в Интернете партнёра…

Будто заслышав, что она говорит про него, супруг с тарелками супа в руках «вырос» перед нашим столом: майка с хипарями запачкана старым, успевшим высохнуть, соусом, волосы грязноваты, сам – белый как блин. Этакий перебравшийся в Белоруссию Жерар Депардье…

– Джильда, им что-то нужно? Какие проблемы?

– Нет-нет, дорогой, всё хорошо.

Он поставил супы на столик нашим соседям и оттуда продолжал за нами следить…

У неё было цветастое, как всегда бывает в таких случаях, платье. Груди большие и между ними – открытая платьем ложбинка, то, что я в немолодых женщинах очень люблю. Резкие морщины перечёркивали неброскую миловидность. Солнце, стирка, стряпня… Так и чудилась она где-то на кухне в Перу, а рядом – коты, дерущиеся за уроненный ею кусочек котлеты… Воспоминания о Лиме, оставшейся позади… Забота о подрастающей дочери, подсчитывающей немудрёные доходы здесь же в ресторане за кассой, – вот о чём я размышлял, сидя за столом и переводя взгляд с её начавших седеть прядей на дебелые, как престарелые куртизанки, сырные сытные эмпанадас…

– Джильда, проверь, как там на кухне, – вовсе не сухо, а «жирно» и властно бросил ей он, но она, вместо того чтобы кинуться в кухню, притворилась глухой. Или, возможно, просто была увлечена разговором. Затем указала на какую-то фотографию на стене. Там, на фоне горы Мачу Пикчу, красовалась эта белобрысая глыба в своей неизменной хипарско-гитарной футболке, а рядом – она сама, лет на пять-восемь моложе, и её тогда совсем юная дочь.

«Это наша семья».

Мне стало неловко, ведь во мне почему-то поселилась уверенность, что следующий его ресторан будет кубинским. Или хорватским, в соответствии с национальностью очередной новой жены. И, чтобы перевести разговор с её семьи на Перу, снова повторил, что я был там несколько раз и что там у меня до сих пор живут и работают родственники.

«Как их зовут?» – из вежливости спросила она.

«Марта, Хаиме, Иисус, Доминик, Карлос. По фамилии Сольди», – я перечислил. Её лицо осталось бесстрастным. Имена казались ей совершенно чужими и я уже готовился впиться в только что принесённый её супругом острый лимонный севиче, как вдруг…

«Ты сказал Сольди?» – как-то встревоженно переспросила она.

Затем повторила: «Сольди звучит очень знакомо… кажется, я знала женщину-археолога с этой фамилией».

Я встрепенулся – ведь археологом была ваша мать!

Милые Марта, Хаиме, Карлос, Доминик и Иисус! Вы только послушайте! Вы только представьте! С этого момента всё, что происходило в «Чикаме», начало мне казаться чудесным – как будто из сказки.

«Да, продолжала она, в Перу мне повстречалась умная, образованная, очень тактичная женщина по имени Анна-Мария, и, более того, я даже помогла ей приобрести помещение, где она смогла разместить всю экспедицию!»

Я сидел в полном шоке, уставившись на неё.

Она продолжала:

«Анна-Мария, я её хорошо помню. Маленькая, сухенькая, сосредоточенная и замкнутая за работой, но такая открытая и разговорчивая с людьми ниже по статусу, за чайным столом… Она очень любила меня! Не только я, но и мои родители ей помогали, когда она приехала к нам в Чинчу в 1985-м году. Мне тогда стукнуло четырнадцать лет…»

Глаза Джильды сверкали. Куда-то ушла четверть века. Она снова стала подростком. Тогда ещё не случилось ни землетрясения, во время которого она всё потеряла, ни рождения дочери, ни дегенеративного Депардье. А была заехавшая из Лимы в их провинцию учтивая женщина-археолог благородного происхождения, которой необходимо было помочь.

Джильда очутилась в далёком прошлом, в Перу. Ушла за горизонт Санта-Роза. Пропало «Сафари». Страусы и слоны затаились в своих вечереющих клетках. На передний план выступили инки со своей мистикой и культурой, и немолодая, странствующая женщина-археолог, полностью экипированная для экспедиции: шляпа, шляпеншток, большие очки. Куда-то исчез Джильдин белобрысый супруг в псевдо-белой футболке, хотя краем глаза я продолжал за ним наблюдать: он посверкивал глазами в нашу сторону, дёргал ногой, и, сидя с падчерицей, помогал ей нанизывать чеки на железный прут на квадратной подставке.

Джильда повторяла: «Анна-Мария… Анна-Мария… Она всех одаряла своей добротой. Понимала и простых крестьян, и учёных… она увлекла меня, девочку, культурой инков, которую знала и почитала сама…»

Дорогие Марта, Карлос, Хаим, Доминик и снова Марта, а также Иисус: как можно поверить, что в далёкой Америке, в захолустном городке Санта-Роза с заспанными слонами и снулыми страусами («Сафари», на которое я поехал один, было так же безумно дорого как безумно ужасно; возможно, Рита, одарив меня этим билетом, не знала, что все животные кроме собак мне неприятны! Родная, прости!), я встретил женщину, тридцать лет назад общавшуюся с Вашей мамой в Перу?

Более того, передо мной сейчас лежит снимок. Фотография, пришедшая своим ходом из прошлого. Вот посмотрите.

На ней запечатлена Анна-Мария и встреченная мною в «Чикаме» Джильда Чеспедес (в ресторане мы обменялись имейлами и, только я приехал домой из Санта-Розы, как нашёл в своём электронном ящике бледный, полувыцветший снимок: Джильда умудрилась его разыскать, отсканировать и прислать мне после окончания рабочего, ресторанного, рабского дня!)

2 июля 2014

[Учёный Paul Kammerer]

отрывок из научной статьи

Учёный и музыкант Пол Каммерер выступил с Теорией Совпадений. По-немецки она называлась «Das Gesetz der Serie», «Законом Серийности». По мнению Каммерера, все совпадения являются проявлениями некоей скрытой структуры. Структура эта пытается сама себя сохранить изнутри и поддержать свою неизменность. Однако, несмотря на все усилия по сохранению, в результате она всё-таки распадается, и её части, сохраняя в себе накопленный опыт, отпочковываются и начинают двигаться по собственным траекториям, выстраивая свою собственную уникальную жизнь. Видимое целое таким образом исчезает – но система продолжает существовать в отдельных частях. Эти «части» с виду больше не имеют с исходной структурой ничего общего, а продолжают эволюционировать и формировать свои собственные системы, свою отдельную жизнь.

Изначальная система не погибает, а лишь перемещается в тот диапазон, где мы её не можем распознать и увидеть. Становясь частью фона, она растворяется и маскируется в окружающей среде, обволакивает себя ей. Самоподобные части продолжают составлять единую целостность, но в таком масштабе или месте, где мы этого не можем заметить.

Отдельные части продолжают эволюционировать, претерпевают распады и трансформации и продолжают распадаться и трансформироваться до тех пор, пока не сливаются и не выходят на поверхность, часто одновременно в нескольких разных местах. Так возникают неожиданные и необъяснимые совпадения. На самом деле они происходят в полном соответствии с законами природы – просто прежде невидимое и забытое вдруг снова объявляется перед нами.

Как полагал Каммерер, никакая информация вообще не может исчезнуть; некий порядок оказывается скрытым в окружающей среде и эта среда содержит ключи к тому, где скрытый порядок вновь возродится в дальнейшем. Не важно, с какой скоростью происходит видимое рассеивание информации – но она никогда не теряется. Она лишь исчезает из диапазона нашего восприятия – но потом возвращается в изменённой, но в узнаваемой форме. Даже тогда, когда вещи полностью исчезли, энергия и информация, потерянная в гонке за равновесием, остаётся сохранённой в смежных системах и может вернуться в обновленной форме, чтобы вдохнуть новую жизнь в исчезнувший было оригинал.

Из трёх несоединяемых совпадений сложился рассказ.

Мой текст, опубликованный в журнале с обложкой художника, выставлявшегоcя в галерее моего любимого человека.

Трансвестит, заговоривший о встрече с актрисой уорхоловской «Фабрики» прямо в такси, в тот день, когда я и сама собиралась на встречу.

3. Женщина-подавальщица в санта-розовском захолустье, знавшая женщину-

археолога в провинции Чинче тридцать лет назад, в 1985-м году.

Выхватываются случайные яркие кусочки из бытия.

Зацепляется крючочком плотно сотканная, замысловатая ткань.

Увереннее бьётся пульс жизни.

[Художницы Таня Рауш и Рани Амиди]

ирландская вставка

«Риточка, громадный текст оказался, сплошной лавиной. Лава с пульсацией. Я читала подряд. Периодически текст выгибал спину и я оказывалась на гребне. Все эти гребни были и неожиданны, и ассиметричны. Кульминация и главная красота – во фрагменте по Перу, разумеется. А последний рассказ про Аню вообще воспринимается как нечто отдельное. Даже при том, что формальные связи между рассказами постоянно подчеркиваются и очевидны, рассказ про неё силен сам по себе (она будет в ярости, ведь он еще более испепеляющий, чем два предыдущих – неужели ты решишься на то, чтобы дать ей прочесть?)

«Чтобы вдохнуть новую жизнь в исчезнувший БЫЛО оригинал»! Этот кусок гениален. Как мне это близко! Ведь и люди умирают мнимо порой. Теория совпадений – это не теория совпадений, а речь об упразднении смерти. Я думаю, что пазл складывается независимо от времени; это лежащая на плоскости картина мира. Картина как карта – как линии Наска. Картина с макро- и микро- изображениями. Я в своих работах занимаюсь тем же самым: сшиванием кусочков и вытаскиванием из небытия еще не умерших.

Сейчас в ф-буке идет дурацкий флешмоб про 90-е, все тащат свои фотографии, а я все более косноязычна становлюсь. 90-е – это вся моя жизнь, а не какие-то «раритеты»! Не какие-то «одежды того времени», не «молодое лицо». Самое главное, что 90-е – это не прошлое, а будущее, потому что на карте «прошлое еще впереди». Я хотела сказать, что теорию совпадений, которую ты описала, я разделяю, но мне кажется, дело тут даже не столько в совпадениях (они – частное проявление картины), а в воскресении мертвых…»

Я боролась со смертью, а Рани воскрешала мёртвых всю ночь.

Я ехала от неё обратно в автобусе, проиграв сраженье с тенью и телом, её тренированным кунфу и карате телом, над которым витала тень её недавно умершего мужа, и читала письмо Тани Рауш.

Накануне Рани сказала, что близится его день рождения (ему, армейскому офицеру, исполнилось бы в эту субботу сорок четыре; он умер от полученных на войне ран), и поэтому она просто обязана побыть одна.

Конечно, она мне врала. Она сказала мне, что «готова», но до сих пор была с ним.

Он умер три года назад. Его последний вздох её поразил. Всю ночь, пока я обладала её телом и сражалась с тенями, она рисовала картину. Она была со мной в постели: её кучерявая голова, её жёсткие, торчащие во все стороны волосы, которые она прикрепляла простыми заколками, удерживая свой необузданный дух и их волнистость, утыкалась в мою ключицу; её сильные руки, которые не остановил и артрит, витали в гостиной.

Там на столе она воодрузила мольберт.

Мои руки были на её теле – её руки дотрагивались до ткани холста.

Рисуя последний вздох. Его вздох, которого она дожидалась полтора года, приходя к нему в госпиталь и сторожа его жизнь, его желания, его желваки. Чем ближе она приближалась к оргазму, чем выше вздымалась её грудь – тем активней становился мертвец. У него была синяя голова, грубый нос, плоский рот, из которого вырывалось то самое последнее дыхание, которое тогда, три года назад, так её поразило.

В её спальне пахло сладко: потом и сексом.

В гостиной был смрад.

Чем больше она возбуждалась и хотела придти к разрешению и оргазму, тем сильнее он волновался и давил на неё. Ведь под этой посиневшей отвратной фигурой лежала она. Он был трупно-синим, она – ядовито-сиреневой. Но в жизни, в жизни, никогда я не видела такого снежно-белого, скульптурного, совершенного клитора!!

У него изо рта вырывался пар и смрад смерти; у сиреневой фигуры под ним из глаза катилась слеза.

И чем больше она увлажнялась и чем крупней становились высунувшиеся из своего ущелья складочки плоти, тем мощнее вытекала эта слеза. Чем больше я ложилась своим весом на её грудь, тем сильнее давил этот мертвец.

Он даже мертвый продолжал её домогаться, хотя она сразу призналась, что секс со мной был лучше, чем с ним. После его ночных приставаний у неё были круги под глазами. Она сама выглядела неживой. А он всё хотел её и хотел.

Утром мы встали с кровати. Я впервые взглянула на холст. «Эта картина называется ‘Последнее дыхание’», – сказала она. За ночь картина пришла к завершению. Ночью Рани впервые за все наши встречи не испытала оргазма. Зато на картине каждый штришок был завершён.

Что противопоставить этому последнему вздоху? Всю ночь она ласкала меня, одновременно добавляя синие мазки на холсте. Под утро – сжала ноги, положила руку на свою плоть, её прикрывая. Рука взяла кисть.

Его последнее дыхание.

Наша с ней последняя встреча…

(Где же тут совпадения?

Как и в В.Б., в ней текла армянская кровь.

Как и В.Б., она была загадочна и молчалива.

Как и он, любила Калила Джебрана.

В.Б. в своё время разыскал племянницу Калила Джебрана и, испросив у неё разрешения, издал его каталог:

После расставания с ней, я пошла в туристический офис, чтобы поменять евро на датские кроны.

Африканка в красном платке билась в стекло. Распластывала на прозрачной перегородке своё удостоверение личности. Кричала: «Дайте мне деньги». Ей не давали. Ей, кажется, говорили, что на фотографии в паспорте не она. Я спешила – спешила удрать в Копенгаген, чтобы отдохнуть от битвы со смертью, спешила убежать от неё. Чернокожая женщина бесновалась. Клерки прижались к стенам и виновато махали руками, но она ничего не могла с ними поделать. Они были защищены от неё стёклами с маленькими дырочками, в которые можно было просунуть монеты или в которые можно было что-то сказать. Я стояла без слов, думая об одинокой предстоящей поездке к Русалке. Неожиданно на меня полетело что-то большое, что-то железное, ударило по ноге. Разлетелись буклеты. На полу валялись различные бумажные города. Карты. Веер маршрутов. Рисунки мира. Сквозь штанину проступали капельки крови. Люди ринулись наружу из офиса, а безумная продолжала громыхать и громить. Клерки стояли стеклянными истуканами. Затем африканка с гордо поднятой головой грозно вышла наружу. Я задрала брючину. Кожа становилась синей, сиреневой, вбирая в себя краски картины. Красная линия проходила через вспухшую моментально икру. Зазвонил телефон. Зазвучал требовательный голос моей ирландской хозяйки.

– Cкорее же приезжай!

– В чем дело, Эдита?

– Мне нужно попасть к тебе на чердак, а ты там всё заперла!

– Мне надо в госпиталь, я сейчас не могу.

– А мне на чердаке необходимо взять лодку. Чтобы отправить в Литву!

– На меня напали. У меня что-то с ногой. Не в состоянии сделать ни шага.

– У меня оказия сейчас, тут как раз один парень собирается в Каунас. Ну ты же знаешь, я владею усадьбой в Литве. И там на середине пруда выросли сорняки. На лодке можно было б доплыть и их вырвать. Обычно я просто заходила в воду и их вырывала, ну понимаешь… но недавно прошли дожди и сейчас там стало совсем глубоко. Ты слышишь меня? Что у тебя там пищит? Где ты? Лодка пришлась бы так впору! А мне её не достать, ты всё закрыла! Да ещё оставила свет! И чашки и ложки не вытерла! Что с тобой произошло?

Но в госпиталь я не пошла. Сидела на работе, бродила в Сети. Вечером поняла, что хозяйка обязательно спросит меня про визит к врачу. В Гугле ткнула пальцем в первый попавшийся госпиталь. Под названьем Ротунда. Запомнила адрес.

Полил сильный дождь. Накануне дублинские футболисты как всегда победили и поэтому на главной улице организовали парад. Перекрыли движение. Проиграв смерти, с сиренево-красной ногой, я ковыляла по лужам.

Подошла к дорожным рабочим в жёлтых жилетах.

– Вы не знаете, где следующая остановка автобуса?

Рабочие начали во всех подробностях объяснять:

– Пройдите вверх по О’Коннэлл, затем у светофора – налево. Потом – перейдите дорогу наискосок к Парнелл Стрит и там наткнётесь на госпиталь. Прямо напротив госпиталя и находится следующая остановка.

– Как называется госпиталь? – на всякий случай решила я уточнить и услышала в ответ знакомое слово: «Ротунда».

22 сентября 2015

[Антрополог Maria Reiche]

В блоге внука Анны-Марии записана история про Анну-Марию и Лестницу. Про Лестницу, которую Анна-Мария Сольди подарила известному антропологу Марии Райхе.

С той лестницы немка Мария Райхе разглядывала и изучала Линии Наска.

И в Перу, как оказалось, она приехала неспроста.

Ведь в Куско у неё случилась гангрена, в результате которой ей отняли палец. Не было пальца и у одной из нарисованных на песке громадных фигур. Как будто сама Вселенная этим совпадением указывала Марии Райхе, что её судьба, несмотря на потери, – именно здесь.

Местные жители до сих пор вспоминают пожилую леди, старую и седую как лунь. Каждое утро она выходила к линиям Наска с метлой. С обыкновенной деревянной метлой. И мела, мела, мела земной шар, сметала, буквально сдувала с рисунков пылинки.

Изо дня в день эта женщина сдувала соринки с километров земли, чтобы сохранить в целости и сохранности, донести до потомков чудные геоглифы.

Но сколько же непогашенной злости хранилось во мне!

Она была вызвана дальними расстояниями между мной и моей возлюбленной, проживающей в Вятке. Та, казалось, терпеть не могла всех подряд и обожала только животных, часто представляя им, грязным, неухоженным замарашкам, мяукающим и воющим, – и воюющим, и воняющим темноте, – бесплатный ночлег. Бездомные собаки и кошки – а также петиции в их защиту, которые она всем рассылала – были для неё превыше всего.

Не желая ничего менять в своей жизни, она постоянно призывала меня к изменениям. Убеждая, что нам изо всех сил «надо меняться и работать над нашими душами».

Запутавшись в её паучьих упрёках, я, видимо, создала отрицательное поле своими рассказами – вложив в них и своё отчаяние, и свою злость… Стоило ли удивляться, что буквально через день после записанного мной текста о чудной, чудаковатой учёной, трогательно сметающей пылинки с мистических и до конца не исследованных Линий Наска в Перу, я обнаружила следующий заголовок в газетах:

«Линии Наска истоптаны и изувечены надписью ВРЕМЯ МЕНЯТЬСЯ».

Оставила этот отвратительный отпечаток заботящаяся об экологии и спасении Арктики группа Гринпис.

16 ноября 2014

[Писатель Margarita Meklina]

Пьеро, в лучших традициях своей семьи (брат прадеда изобрёл детектор лжи и исколесил, вернее, на ослике изослил остров Крита в поисках древностей; прадед изучал «температуру тела собак, питавшихся только хлебом и сахаром», а кузина отца, уже взрастив четверых сыновей, в преклонном возрасте публиковала исследования о цивилизации Инков), решил заняться воздухоплаванием: не только научиться управлять стропами воздушного шара и изрыгающим шумный огонь драконьим котлом, но и вываливаться из распахнутой вертолётной дверцы на чьей-то спине, надеясь, что подобный плотный тандем поможет ему не только распахнуть парашют, но и раскрыться как личности.

Более того, недавно он начал составлять собственное генеалогическое древо, советуясь со знаменитыми генетиками мира и периодически навещая то одного, то другого отдалённого родственника с ваткой в руке. Стоило родственнику захмелеть от тёплого разговора – как Пьеро тут же подкрадывался, просил его открыть рот и быстро влезал туда с этой ваткой, таким образом накапливая генетический материал и впоследствии отсылая его на экспертизу. А число расходов вместе с числом всё новых найденных родственников увеличивалось и увеличивалось… В результате, вынужденная поддерживать его начинания, я устроилась на две с половиной работы и впоследствии утратила способность отдыхать, спать и писать.

Но я автор! Я рождаю миры! Я обязана сотворять новые смыслы!

И тогда мне открылся метод, при котором тексты пишутся сами собой.

Стоит только начать пестовать и записывать совпадения – и тогда события, вместе с их описаниями, начинают бешено размножаться.

Во Вьетнаме – ноябрь. Отсутствие нежности с неблагодарной, нервной, но верной подругой – нас с ней завезли в магазин «свежайшего чая и кофе», и как раз за день до этого волна у меня с носа сорвала очки.

Да и баба эта оставила меня с носом – со своим острым и наглым носом – разбудив посреди ночи, сразу же после моего трёхступенчатого, трёхсамолётного, турбулентного перелёта, и принявшись требовать то ли бутылку то ли плотских утех.

Спросонья я не могла догадаться, чего она хочет, но она явно чего-то хотела. Рот кривился в обвинениях. Она заявила, что я принимаю её за грязную девку, а не за любимую женщину, которую обязательно надо часто ласкать и любить.

Но вот туроператоры завезли нас в лавку «свежайшего чая и кофе», и лучик солнца проник в мою душу.

Солнце и слёзы заливали глаза.

То, что обещало стать несанкционированным Мизулиной и Милоновым свадебным путешествием, превратилось в страдания и лобное место (да, да, я уже оставила идею выйти за Пьеро и решила провести оставшуюся жизнь с Ней).

Но вдруг… пора оглядеться. Этот магазин полнился полками. С запрещённой крокодиловой кожей. С жасминовым чаем. С жень-шенем. С какими-то глупыми веерами и веером алкогольных напитков. В это время она сосредоточенно и целенаправленно склонялась над кассой и продавщицами, прося ей «сразу открыть». Штопор, который она везде возила с собой ещё со студенчества, она забыла в гостинице. Никто не глядел на неё с удивлением, кроме меня, в десять утра ожидающей, что все эти вьетнамцы выскажут сейчас злоупотребляющей алкоголем туристке, что так себя не ведут. Но нет, они уже открывали вино, а она уже галантно благодарила на их языке. Я же стояла посреди запрещённых кожаных скульптур крокодилов, стараясь не глядеть на её оголённые плечи… на острый нос… на прикрывающую крашеные волосы остроугольную вьетнамскую шляпу… она ведь так умела предохраняться: шляпами, «запасами на чёрный день», чтобы выплатить ипотеку, кремами от загара, жидкостью, санитизирующей кожу рук… но неважно, неважно… ведь только я отвела от неё взгляд, как увидела рядом с фигуркой крокодила очки!

Лежавшие так непринуждённо, так естественно, так позабыто, что было просто очевидно, что они ожидали меня.

Новая оптика вместо старой, сорванной с меня этой безжалостной женщиной, этой солёной волной!

Мои глаза почти сразу раскрылись. Не из-за этого ли я поняла, сидя с ней в Долине Любви, что у меня больше нету любви?

Я до сих помню, как мы выбирались с ней из жёлтого Южно-Китайского моря.

Она в своём чёрном купальном костюме и я. Наши тела с перемежающимися полосами загара и солнцезащитного крема. Только море нас освежило, как опять начала скапливаться влага на животе. Моё удивление. Взгляд на болтающийся на шее пустой шнурок. Верёвка без Анны на шее (её как раз звали Анна, хотя незнакомым девушкам она почему-то представлялась «Алисой», в честь Льюиса Кэрролла, по которому писала диплом). Шнурок, на котором больше не висели очки. Только что купленные модные очки от солнца, которые мне очень шли!

И как мы сидели потом, все в песке, в мокрых купальниках, с босыми ногами, на дощатой веранде, и официантки приносили нам самое экономное блюдо: зелёную морскую капусту и вино в ведёрке, заполненном льдом.

Утро. Жара. Мы поливаем перчёным соусом эти черепашечьи водоросли и запиваем вином.

Этого больше не повторится, Анна-Алиса!

Где же теперь твоя вятская ипотека, оккупировавшая теперь все твои мысли и потенциальные путешествия; где те очки?

Одни, любимые, навсегда остались в мутных жёлтых волнах Южно-Китайского моря… Другие, от крокодила, теперь всегда ездят со мной…

Когда в аэропорту города Хошимин мы с ней распрощались, я полетела домой через Корею. Долго скиталась в громадном, пустынном аэропорту под названием Инчеон. Час ночи. Я шла налегке (я так всегда к ней летала). Офицер, дружелюбно кивнув мне и пропустив через металлоискатель, сообщил, что пошёл дождь. Я не расслышала. «Что вы сказали?» Он повторил: «Вы обязательно попадёте под дождь». Ведь я объяснила ему, что заказала бесплатную экскурсию на восемь утра. Возможно, эта одинокая прогулка по городу будет нежнее несостоявшегося свадебного путешествия с ней.

На мне была только лёгкая куртка. Самолёты заливались слезами. Асфальт и мой нос от недосыпа блестел.

Я даже подумывала, не купить ли мне зонтик?

Как я буду, мокрой, холодной, ранним утром смотреть на Сеул?

Или защититься от каплей дождя бейсбольной кепкой с какой-нибудь надписью?

И тут я увидела зонтик, лежащий в бесхозном столе.

По столику были рассыпаны привязанные к нему ручки и таможенные декларации, а в открытом поддоне под ним отдыхал простой чёрный зонт. Оглядевшись на не глядевшего на меня полицейского, я положила зонтик в рюкзак.

Когда мне была нужна новая оптика – она появилась.

Запрещённый крокодил и очки.

Когда мне необходимо было укрыться от слёз корейского неба, передо мной как из-под земли вырос зонт.

Простой таможенный столик и зонт.

Позже, когда я полетела к ней в античный город Аспендос, я испытала в аэропорту неодолимую жажду.

Как всегда, несли меня к ней три самолёта. Один – до Франкфурта, другой – до Стамбула, а третий – до находящегося недалеко от Аспендоса город Анталию. И вот в Стамбуле, после долгого перелёта и прохождения через паспорт-контроль, я шла еле-еле, умирая от жажды. На мне была тёплая шляпа, шарф и несколько курток, чтобы не отягощать чемодан.

Люди лежали везде. На подоконниках, на креслах, на мягких баулах. Это было похоже на вселенский хаос, международный кошмар.

Ночь. Сутки без сна. Я волокла тяжести мимо повёрнутых ко мне пяток, затылков, храпов, мешков. Тащила за собой пластмассовый чемоданчик, сгибалась под тяжестью рюкзака. Искала, где бы скоротать одиннадцать часов перед завтрашним рейсом. Перед полётом к ней: в телесную турбулентность, в эту болтанку, в смесь алкогольной агрессии и сексуального притяжения, в которую я с ней всегда попадала. Сердце уже начинало проваливаться будто при взлёте. Кровать ухала в воздушную яму. На подлёте к Мраморному морю трясло самолёт. И одновременно трясло и двух женщин. Её и меня.

И тут на моём пути попался «оазис». Пустой зал ожидания. Самолёт куда-то в Иран уже улетел и я увидела сразу несколько бутылок с водой, оставленных пассажирами. Две сразу напротив меня были открыты и выпиты почти до дна и даже чуть смяты, но одна, справа на столике от меня, – непочата. Бутылка с водой, появившаяся передо мной как раз в тот момент, когда я хотела пить. Я жадно отвинтила крышечку и выпила всю воду до дна. Затем выбрала почище скамейку и легла спать.

Казалось, эта поездка будет последней. Южно-Китайское море. Пятизвёздочные отели «на первой линии», вдоль которых бредём, с двумя бутылками виски в пляжном мешке. Трехзвездочные на второй (конечно, снятый мной отель на второй ей не понравился и она всё спрашивала, где же там тенты, где лежаки). Мы: обнажённые полупьяные женщины в шляпах. Бутылка вина в ведёрке с услужливо насыпанным льдом. Вьетнамско-русское Муйне. Турецко-античное Перге. Тут ветер пронзительней и холодней. И когда уже начинало казаться, что больше никогда не будет ни этого прозрачного лифта с приклеенной к нему голубой, какой-то очень набоковской, бабочкой, ни её синих от вина губ, ни её «учительского» красного свитера, ни её самой, совершенно опьяневшей, пустившейся в пляс, под льющуюся из ресторанного радио музыку, – вдруг откуда ни возьмись у меня в почтовом ящике народился новый билет.

Пропуск на железные крылья.

Командировка в Москву!

Очередная литературная премия!

И вот я уже лечу, пытаясь отсрочить беду. Пытаясь сказать ей, что не стоит строить долговременных планов на будущее. Надо жить здесь и сейчас. Не отравлять каждую секунду своему ближнему невозможными просьбами. Наслаждаться моментом.

Думая о наших предыдущих разговорах и её криках по телефону, случавшихся каждый раз после того, как она выпьет сто граммов, я гляжу на соседа. Он читает книгу её любимого автора, Экхарта Толле. Того автора, чьим советам она так старательно пыталась следовать – да не получалось. Книга называется «Здесь и сейчас». Только название у соседа, субтильного бритого гея в обтягивающем чёрном бадлоне и чёрных, шнурованных, высоких ботинках, написано латинскими буквами. Power of Now, Alisa. Неимоверная сила «сейчас».

Мой самолёт – а я сейчас в Вашингтоне – ещё не взлетел и я отправляю ей эсэмэску. «Здесь и сейчас. Рядом со мной. Твой Экхарт Толле. Опять совпадение. Скучаю. Лечу». Всё это не предотвращает её выхода из себя. Утренней московской истерики – без губной помады, без собранной сумки. Она хлещет меня по лицу. Ни за что. Просто так. Просто потому, что когда я ей нужна, я всегда так далеко! Я во «вражеской Америке», в «траханой, трясущейся от землетрясения Калифорнии»! Через океан! На расстоянии трех самолётов! Всё это, наверно, от нервов. Потом хлещет по щеке ещё раз. Когда я подхожу к ней ближе, пытаясь обнять. Она трясёт меня и сжимает. Взлёт и болтанка. Падение в воздушную яму. Вторая, третья пощёчина. Хватает помаду и сумку. Уходит фурией, захлопывая за собой дверь.

Наконец-то я отправляюсь на завтрак. Я известный автор. Русско-американский писатель. Я заслужила. Устроители премии забронировали мне этот отель. С горящей щекой, я тем не менее голодна. Спасибо тебе, отель «Новотель». Хотя уже поздновато, ещё ничего не остыло. Буфет. Булочки. Пирожные в гофрированной, как в детстве, бумажке. Начинается новая жизнь. Только бы избавиться поскорей от этой утомительной страсти. От этих пошлых полётов, извиняющихся копошений и извивающихся копуляций в постели. Щека горит. Критики за соседним столом обсуждают шансы на чью-то победу. Кажется, кого-то с птичьей фамилией. Нет, вроде бы цветочной фамилией. Или даже немецкой фамилией. Они все меня знают «в имейл и в лицо», но ни один из них не произносит моего имени в качестве кандидата. Я поворачиваюсь к ним спиной и жую бутерброд с колбасой. Подкалываю шампиньоны на вилку. Пью чай. Потом подхожу к кофейному аппарату. Прячусь за аллигаторским агрегатом (он очень огромный) и перевёрнутыми, подвешенными на него кофейными кружками. Смотрю сквозь висящую вверх ногами посуду, пытаясь подслушать, но никак не могу взять в толк, куда же вдруг пересели эти любящие посудить и посудачить эксперты. Отовсюду доносятся их голоса. Постструктурализм. Постмодернизм. Гомосексуализм. Они не догадываются, что рядом с ними сидит авторша, только что поругавшаяся со своей женщиной. Или, зачем автору преуменьшать: просто-напросто побитая ей. Мы с ней поселились в номере на одиннадцатом этаже. Я не хочу ехать ни с этим пожившим, ни с тем пожравшим, толстым, тонкоголосым критиком в лифте. Иду по мраморной лестнице. Задыхаюсь. Снизу слышатся голоса обсуждающих грядущую церемонию. Опять птичья. Снова цветочная. Уже без немецкой. Но моей фамилии в доносящемся снизу расплывчатом эхе нет.

Но я здесь. Я на лестнице. Я не хочу с ними встречаться. Ещё чуть-чуть вверх. Восьмой, девятый этаж. Разламывается голова. Постель залита разлитым вином. Это я чуть-чуть разлила вчера, когда рыдала. Достаю «Путинку» из холодильника, засыпаю на пару часов. Это Путинка-вездеход. Такое у водки название. «Прошла через всё и через вся, чтобы быть с ней». «Прошла через всё и через вся, чтобы быть с вами». Вот как мы с водкой похожи. Так размышляя, я проваливаюсь в залитую вином и солнцем постель.

Звонит телефон.

Она извиняется. Будит меня. Затем я опять засыпаю. Известный автор должен приобрести свежий, не винно-водочный вид. Ещё через полчаса она ломится в номер. С цветком Гербера. Губы – в яркой помаде. Допивает всю водку. Поддерживая меня под руку, ведёт меня в «Центр Мейерхольда». Во время церемонии, когда на экране показывают «во весь рост» мой портрет – чем она, будучи моей подругой, несомненно, может гордиться – она исчезает. Нам всем раздают пульты. Я жму на кнопку «четыре». Голосуя сама за себя. Беру её оставленный рядом пульт. Жму снова на кнопку. Голосуя за неё за себя. Жму и жму, пока щека продолжает гореть. Смотрю на себя на экране. Не получив главной премии, а всего лишь сорок тыщ «деревянников», выхожу, с кружкой «Новая социальность», подмышкой. Ко мне уже подбежали и сообщили, что с нею беда. Она растерянная сидит внизу, потеряв номерок. Спрашивает у меня, где рюкзак, где её кепка, очки; где паспорта, где ключи, где её штопор, где какой-то бронзовый набалдашник. Я корю её, что она ушла с церемонии, и сразу же понимаю, что она мертвецки пьяна. Она показывает мне средние пальцы сразу на обеих руках – жест неприличный – совсем позабыв кто я такая. Зачем мы с ней здесь.

Я автор без главной премии; женщина без подруги жизни, живущей хотя бы в соседнем районе; женщина, которая в любовницы выбрала стерву, человек без корней. Её рюкзак с моим паспортом в нём – у меня. А она волновалась. Я знала, что она к концу вечера наберётся до положения риз и всё у неё забрала. Она же вышла из зала, чтоб выпить и покурить и сказать «здравствуйте» знакомым издателям, с мефистофельским оскалом Макаренкову или карамельной Качалкиной, а также Пастернаку из «Времени» или Нарбиковой, ушедшей в безвременье, и, увлекшись разговорами, всё позабыла. И меня, и бронзовый набалдашник, и паспорта. Тщетно пытается выйти из двери. Без номерка, но зато со cвоим узким и жёстким, каким-то корсетным пальто. Видели ли вы, как утром в номере она делала приседания и вот так вот разводила руками? А теперь ей уже ни пройти, ни присесть. Почти ползёт. Жмёт на какую-то железную палку на двери, чтобы открылось. Женщины-вахтёрши смеются. Ветер её клонит к земле. Он ещё холоднее, чем в Перге – а она пьяней, чем во Вьетнаме. Злее, чем в Сербии. Агрессивнее, чем в уже ставшим нашим, от таких частых поездок, Стамбуле. Она в своей стихии – 1) пьяна и 2) в Москве! На следующее утро мы расстаёмся, решив в следующий раз встретиться в Питере на Васильевском. В отличие от её любимого Бродского, я прилечу в свой город спать с ней – а не умирать.

И я думаю: cколько ещё будет таких совпадений!

Книга «Здесь и сейчас» – тогда, когда она ещё шлёт мне ласковые эсэмэски и я надеюсь, что хотя бы в эту встречу она не будет пьяна…

Зонт, когда идёт дождь; очки, когда страсть и солнце застилают глаза; вода, когда жажда женского тела заставляет вас преодолевать континенты. Все эти вещи сами по себе появлялись передо мной.

Я говорю своим ученикам: сделайте так, чтобы в вас появился центр силы, который и притянет события. Жизнь, таким образом, будет писаться сама собой.

январь 2015 – сентябрь 2015

Сан-Франциско – Дублин