Staying in is the new going out

Staying in is the new going out. Когда все бродят там, за окном, даже под дождем, отмериваются шаги по квартире. Но для этого надо сначала проснуться. Что же видно? Потолок с легким оттенком голубого и тени предметов. Если повернуть голову, то — вот — подушка в синюю полоску, под стать потолку, и такое же одеяло. Протянув руку, можно нащупать распечатку о неопатримониализме — о нашем настоящем. Полынь-полынь она судьба. А истина она у каждого своя. Да и действительность вечно размыта разнообразными состояниями, от нервных срывов до провалов в сознании. А какая же истина без того, что действительности соответствует?

Воспоминание о вчерашней застольной болтовне об абсолюте, которого называю богом, потому что об абсолюте не знаю ровным счетом ничего. Подсказка: Гегель! Но его вряд ли читали. Как, впрочем, и Маркса. Зато все ели кислоты. Теперь им видите ли покоя не дает тикающий механизм в небе над головой. Эти белые зубчатые колесики на голубом фоне отмеривают, отмеряют, удаляют от безрассудства, беспредельности и приближают к… О мертвом либо хорошо, либо ничего. Хорошо еще что волнует время, а не текущие события. В них можно утонуть, если следить без конца, хотя, вспоминая Оксфорд, не прошлое, а настоящее только и имеет смысл. И тут всплывает в памяти закостеневшее словосочетание «смысловая нагрузка», грузит и грузит.

Итак, полосатые подушка и одеяло. Под гнетом обстоятельств приходится выбираться отсюда, чтобы коснуться ковра, давно не мягкого из-за прожитых в этой спальне лет. Обязательный взгляд в окно: труба никто-не-помнит-когда обанкротившегося молокозавода, которая теперь служит рассадником вай-фая: зеленые огоньки на установленных там трансмиттерах (и тут есть слово «транс»), нахохлившийся ясень, ветви которого зачем-то подрезали в позапрошлом году, зеленые и бордовые крыши окрестных домов и уходящая вверх улица, ведущая к станции метро. Слышен трамвай и стук капель. Чтобы встать, нужно собраться с силами. Открывается дверь, направо — еще одна, ведущая в кухню. Ровно 17 шагов. На завтрак кофе с молоком. Из кухни, аккуратно переступая через предметы, разбросанные на полу, пробираюсь к письменному столу и открываю новости. Во дворе пищат дети — эхо разносится по округе. Колодцы. Наводнение в Хьюстоне. Вот она, эпоха глобального спектакля: перед глазами на лодке плывет увядающая дама, она расстроилась, что из трех кошек ей разрешили взять с собой только одну, да еще собаку, она плачет, глядя в камеру, представляя, что произошло с ее животными. Я представляю тоже. Пока сопереживаю, но вспоминаю слова о старости, когда становится все равно, потом радуюсь, что все еще ого. Т. зовет сегодня вечером в кабаре, но мне придется остаться дома, ох уж эти чертовы те, кого приручил. Они заставляют через силу наслаждаться домашним настоящим. И закуривать. За окном льет все сильнее. В почте — письмо о переводе. Много ли там было ошибок? Немного, все ок.

Снова взгляд в окно. Вышло солнце. А потом — на черного пластмассового солдатика времен войны севера и юга. Цена: 25 копеек. Случайность, что он попал сюда, если бы не В., схвативший его в гостях. Рукоятка ружья на днях усердно подклеена: ему довелось побывать в боях, бился об стену. Многое забыто, даже то, что читано вчера: информация, как источник Мнемоси́, для питья, но не усвояемости. Упражнение: решать каждый раз перед прочтением любого текста, нужно ли все это знать? Пока без большого успеха. Задумавшись, вперившись… всплыл типичный детский пейзаж: голубые облака и капли, желтое солнце, зеленая травка, надпись на рисунке стерлась, но, помнится, было там вроде бы посвящение. Посвятить бы кому чего, да нечего. И конец не близок. «Будешь весел ты мой друг, будешь крут ты, если по пяти раз на дню кушать фрукты» … Тянусь за бананом. Второй завтрак. От скуки обнимаю плюшевую собаку с маленьким красным язычком. Как же легко из-за обременяющих обстоятельств впасть в инфантилизм, будучи еще совсем недавно вполне себе ratio. Что еще на обширном столе? Луи Фердинанд «Селин» — слишком военная вещь, свастика зачем-то на обложке, как будто специально напоминающая. Но ведь всем и так давно все известно. Внезапно: ну, вот, 10 процентов осталось на ближайшее время. Зачем все это знать? Толстошеий Ловинк попирает централизацию, призывает собираться в группы по интересам и создавать искусство. А мы уже в замке! Мечем со стен гром и молнии. Но Красотой тут не пахнет. Да и нужна ли она им, у которой ни рода, ни племени, росла без матери. Да и это, греческое, им не по душе: давно прошло.

Можно все! Только недавно открытое.

Приготовление обеда: рыба, паста, соус. Такая же мертвечина, как и в головах.

И такое вот оно получается домашнее, мирское, частное, даже мещанское. Вырваться бы, да невдомек. А за неимением собственных листаешь, листаешь чужие: вот — ноги без ботинок, вот — море, вот — новая книга вышла… только бы не разрядился, только бы не разрядился. Все эти скопления судеб, чужих, нечаянно ставших своими. Знаешь, кто куда поехал и с кем, зачем? В путешествии жизнь мелькает насыщенно, но понять это можно, оставшись надолго дома. Года эдак на два, а то и больше. Все равно что тюрьма. Как и там, общение на простейшем уровне. Много читаешь, много спишь, мало радуешься, монотонно повторяешь пройденное. От дождя за окном — еще тоньше, еще точней.

Страх, как шар, внутри раздувается. Еще вчера, когда солнце, — радостно, а сегодня, когда пасмурно, не думается. Близятся кризисные 40. Закончить надо все, что намечено, а потом хоть в кереметово с головой. Туман снился. И отдаленные вскрики. Сонник лучше в таком случае не открывать. А лучше и не спать днем. Снова слышу плач за стеной. Это, наверное, та соседка, которая уже почти не говорит из-за Паркинсона. Вспоминается «Любовь», когда он задушил ее подушкой, когда понял, что она перестала его узнавать. Значит, есть, есть надежда на избавление. Справочник по ядам пока боюсь открывать. С уважением поглядываю на него прерывисто. Еще рано, еще насмотрюсь на падающие листья.

Бои за Ракку, местами развеваются новые флаги. Теперь все начнется по новой. И может даже государство из обломков старых. Как впрочем! Солдаты на передовой — в шлепанцах и с автоматами. Девушек освободите, девушек, где они теперь их прячут, домов почти не осталось, солнца им, солнца. И мне тоже. А потому добавляю Каир в погодной программе телефона. Там все время без туч и плюс 28. Радуюсь от одной мысли, но туда пока не доеду: нет, ничего нет.

С нетерпением — возвращения, шар надувается сильней, страх — за него (родимое пятно на правой руке, а сам — левша). Признание: без него было легче. А, может, просто нужно было не бояться случайностей много лет назад… но решения не вернешь, теперь учи его рисовать. Поднимаю голову и смотрю на пять колосков пшеницы среди ручек и кисточек на полке над письменным столом. У д. таких был целый сноп и стоял он в тяжелой темно-зеленой керамической вазе. Мы с ним ходили к колодцу сидеть на скамейке, ходил он медленно, а теперь и скамейка сгнила от времени, и колодец прикрыли ветки ольхи — да так, что к нему не подобраться, и д. есть только в книгах. Одно пшеничное семечко в руки попало — вот и вспомнилось.

Вот так вот черпаешь, черпаешь, и непонятно: может, скучно. Марта вчера говорила. Хорошо говорила, по-русски. Спрашивала про то, здесь ли нам хорошо? Хорошо, отвечаю, хорошо, только скучаю по ним. Все шлю посылки с леденцами и подарками и готовлюсь приехать в декабре на выставку: будут дарить картины галерее, позвали в последний раз взглянуть и книжечку забрать о том подпольном времени, когда вот это вот все, что сегодня, — исключительно в дар, рисовали исподтишка и писали, чтобы никто не дай бог не увидел. Надеюсь увидеть их, ее старых подруг, постаревших, но таких живых. Пусть расскажут про записи домашних спектаклей и их потерю из-за смерти от алкоголя, про поздний ее портрет, не понравившийся, про росписи комнат, замазанные штукатуркой из-за продажи квартиры. А ведь там должен был быть музей! Истратилось все… Марта тоже об этом: мало что от Б. осталось, все только в архивах: подшивали к судебному делу ее стихи и письма. Сквозь сосновые иголки проглядывают исчезнувшие без следа.

Итак, письменный стол: бежевая столешница изъедена следами от ударов на нее упавших предметов. Маленькие и средние рытвины, поверх которых — нагретый от работы ноутбук с клавишами, а над ними приготовились неустойчивые руки. Глаза в это время устремились к месту на экране, где появляются буквы. Голова почти неподвижна, лишь изредка рука отрывается от клавиатуры, чтобы почесать висок, или голова поворачивается направо, чтобы убедиться, что за окном все на своих местах, кроме туч, неумолимо рано или поздно исчезающих за горизонтом. Передавать движение. Вот что имеет смысл в отличие от ярлыков «она располнела», «он утонул», «они сошли с ума». И — да — редко эта характеристика положительна, как будто изъяны нам милей. Но правда: запоминаются они куда лучше, чем красота. Вот из последнего… Недостающие фаланги пальцев на курящей руке в каком-то документальном фильме, запекшаяся кровь на брови у мужчины, встреченного на улице, разбитая ее сыном деревянной игрушкой и зашитая губа знакомой журналистки и моя собственная сильно покрасневшая на щеках от ветра кожа. Все остальное — не так выражено, а оттого задумчивый голубой глаз, тонкие пальцы рук или густые волосы остаются незамеченными. Изъяны устранить сложнее.

Взгляд скользит не вправо, а влево: бежево-коричневый ковер требует немедленной уборки новым пылесосом, который мощней предыдущего, он тише и легче. По дороге в кладовку, где пылесос хранится (эта вызывающая ужас цифра тринадцать, но все же тринадцать шагов), — на полу разбросанные салфетки, крошки от торта, увядшие в вазе цветы, а лепестки розовых гербер от времени побелели у основания тычинки. Вот уж действительно: время, когда живешь надеждой, насыщенней момента исполнения желания… Время сыплется сквозь пальцы, оставляя на память лишь граммы набранного веса или сделанные прививки. Временем приходится платить за опыт. Время ужина.

Портативный гриль готов поглотить баклажаны с песто, мандариновый сок разведен водой, как греками вино. Вечером рано темнеет, но почти все равно. Когда ты мертв — тебе уже почти все равно. К счастью в этой квартире еще никто не умирал. А в соседних — под номерами 13 и 15 — уже двое. Зашипело: готово! А в воображении — покрытая татуировками рука официантки, приносящей гору картофельного пюре на белоснежной внушительной тарелке. Капли раскаленного масла залили молочную поверхность на кухне, но с этим нет смысла спешить: уставившись в неконкретный узор на скатерти, жую подношение. Не из-за голода, а просто так. Заедая грусть. В старом молочнике — разнородные салфетки. Те, что с черными кошками, хотелось дарить сначала за дружбу, но нечаянно расходуются. В вазе с фруктами три блестящих мандарина, два яблока, два загнивающих банана (но когда кожа покрывается веснушками — так вкусней). Неподвижность — тоже состояние движения. Только слышен вздох. Тарелка отправляется в раковину, возвращаюсь к письменному столу: ровно восемь шагов. Пишу:

«Если отрубить голову курице, она еще шесть минут будет бить крыльями и пытаться вырваться из цепко держащих ее рук, как будто с ней ничего не случилось. Какое время проставить в ее свидетельстве о смерти?»

И еще:

«В этом моя сила — в постоянно повторяющихся действиях».

Ну, да, язык ставит подножки. «Я писала это, не зная, что вы решили…» Глоток мятного чая. Требуется книга. Но они свалены в беспорядке на полках, ничего не найти, только удается перевернуть песочные часы и мельком вспомнить об обстоятельствах, в которых была сделана фотография на стене: был дождливый день, но вид с горы, если стоять слева от памятника и справа от града, сохранен непоколебимо. Серость осталась за счет черно-белого и размытых фигур прохожих: ни одного лица не разобрать.

Фортуна — отворачивается, а как еще недавно все было хорошо! Обнаруженная рефлексия: воспоминание о нем и ДЦП, ведь и такая бывает тяжесть. Сложности коммуникации, чаще молчание, чем разговор, незнание, страх посмотреть в глаза, непонимание сказанных слов, склонность уходить в себя посреди беседы, недостаток образования, заниженная самооценка. Вот бы силу, какая есть у деревьев, без устали тянущихся к солнцу, даже когда им обрубают ветки! Я все равно везде хожу одна.

Вообще-то пора спать. Вот он, момент возвращения под полосатость постели.