Берлин–Мюнхен. Сценарист
СМС: Привет, я хотел бы завтра поехать с тобой, но у меня относительно большой рюкзак. Это все равно в порядке? Сердечный привет, я – Амадей.
Ѻ
Амадей является с задекларированным большим рюкзаком – маленького ростика живчик, блондин с коротко стриженой бородкой, светлыми глазами.
Амадей: Кто-нибудь еще едет?
– Нет. Но не в количестве вопрос… По каким критериям ты выбираешь водителей?
– Свежо ли объявление. А то бронировал, переводил деньги, после чего оказывалось, что все места заняты. Также я знакомлюсь с рейтингом водителя. Когда нет ни одной звездочки, настораживаюсь.
…Ты сама откуда? Из Берлина?
– Из Мюнхена.
– Говорят, берлинцем можно стать, мюнхенцем нужно родиться. Все настоящие мюнхенцы рождаются в специализированной клинике на Майштрассе.
– А около площади Красного креста?
– Ну тоже, да. Считается.
– Слава богу…
– Но я родился на Майштрассе, и отец мой.
– А мать?
– Мать из Баден-Вюртемберга.
– Оба живы?
– Да. Ей семьдесят шесть, отец старше нее на двенадцать лет, совсем старенький.
– Ты – поздний ребенок.
– Сестра моложе еще на четыре года. Родители были современной семьей. Мать работала в аптеке, потом сама открыла аптеку и лишь через шесть лет после этого была готова рожать детей. Она очень энергичная, решения в семье принимала она. Отец работал инспектором на стройках, зарабатывал меньше нее. Выйдя на пенсию, посвятил себя нашему воспитанию. Воспитывал строго.
– Ты министрантом служил?
– Нет. Отец католик, но мать протестантка: делу – время, потехе – час! И я руководствуюсь этим принципом. В детстве родители от меня требовали хороших школьных оценок. После домашних заданий разрешали поиграть и посидеть перед телевизором, но последнее не больше получаса в день. С наступлением юношества разрешали висеть перед ящиком час-полтора, но у меня возникли другие интересы. Где-то с пятнадцати лет ходил в молодежный центр «Тюряга». Мать была против: «Там в туалетах валяются шприцы».
– Мать не запретила? Чем вы занимались в этом центре?
– Пили кофе, курили, трепались, рубились в настольный футбол. Точили лясы. По субботам смотрели кино, несколько фильмов или серий американских сериалов подряд. По сей день ежедневно смотрю по одной серии какого-нибудь сериала.
Мать – нет, не запретила. Но предупредила. Вообще у родителей была позиция – делай, что хочешь, пока оценки в рамках. А оценки у меня были отличные – по немецкому и английскому языкам, истории. Любимые предметы схватывал на лету, только математика давалась через пень колоду. Наша гимназия была одной из лучших в Германии, директор дружил с тогдашним министром образования Баварии. Когда нам хотелось какого-нибудь определенного учителя, он звонил своему дургу-министру, и нам учителя присылали.
– А наркотики?
– До героина у меня не доходило, но мы с пацанами перепробовали уйму чего.
– Твои родители не догадывались о твоих наркотических приключениях?
– Догадывались.
– Они с тобой об этом не говорили?
– Один единственный раз был разговор с матерью. И то вскольз.
– Но мать как аптекарь понимала опасность?
– И она, и отец о действии наркотиков мало что знали. А мое просвещение ограничилось рассказом о рисках привыкания. Да никто из нас не был в курсе о том, как наркотики влияют на мозг, какие могут быть последствия. Многие из наших погибли, попали в психушку, долго лечились, затормозились в развитии.
– Что вы употребляли?
– Анашу курили, грибы ели, баловались ЛСД. От одной капли – в приподнятом настроении, от двух веселишься как заведенный, от трех едет крыша.
– Где вы доставали наркотики?
– В нашей деревне они были свободно доступны.
– Ты что?!
– Так оно во всех деревнях. Молодежи в деревне скучно, развлекаться она не прочь. Столица наркоты, конкретно, героина, – городок в Баден-Вюртемберге.
– У тебя в Баден-Вюртемберге живут родственники?
– Да, по линии матери. По отцу практически никого нет, он был единственным ребенком в семье.
…В Берлине, то ли в Нойкёльне, то ли в Кройцберге, собирались обустроить «кофешоп» по голландскому образцу, чтобы очистить парки от наркоторговцев. Но побоялись, что усилится туризм за зельем. Сама полиция выступает за легализацию легких наркотиков – ей будет меньше возни, у них проблемы поважнее. Незначительные дозы, грамм семь, когда находят у людей, отбирают, но не наказывают. Ратуют за то, чтобы и за пятнадцать-двадцать грамм ничего не было.
– Тебя твои прогрессивные родители назвали Амадеем?
– Нет, это придумал кто-то из школьных товарищей или приятелей по молодежному центру. Я под этим именем писал в школьную газету, потом пользовался им как «псевдонимом». По паспорту я – Готтлиб.
– Почему молодежный центр называют «тюрягой»?
– Потому что большинство ребят, посещавших его, в тюрьму и угождают. В центре сформировалась своя банда – «ЗТКГ», Зе тюряга кидс генг.
…В школе у меня был один товарищ, я давал ему списывать на контрольных, он получил оценку лучшую, чем я. Это было двадцать лет назад, перед Рождеством. В благодарность парень на перемене отвел меня в сторонку, сунул в руки пакетик: «Половину съешь, на славу побалдеешь, съешь все – забудешь себя». На новый год мы с друзьями уехали на старое фермерское хозяйство в Баден-Вюртемберг. Все были под кайфом – кто что принял. Я съел гриб и лег на матрас. Видел друзей за столом, но искажалось пространство, пропорции всего, что меня окружало, даже время, начались глюки. Лица и одежда у друзей менялись, то они превращались в людей раннего средневековья, то в ковбоев, то в пришельцев – феерическое театральное представление. В итоге вспарил земной шар, прицепленный к пуповине младенца, младенец земной шар проглотил, и все вокруг почернело. Это был конец света.
– Довольно страшно.
– Да, глюки бывают жутковатыми. Техно я прочувствовал только под воздействием «Экстази». Я много его слушал, на пати, где его крутили.
– Тебе наркотики не повредили?
– Бог его знает.
– Вовремя остановился?
– Я из другого круга, из бюргерской семьи. Те ребята проще, из восьмилетки. Но меня не били. У меня волосы отросли до плеч, я их годами не расчесывал. По прическе меня причисляли к дредменам, но по своим взглядам я был хиппи – носил фиолетовые клеши, на шее золотистую трубку для анаши. Ребята рассудили, что меня бить не обязательно, ведь «У того, кто смеет ходить в таком прикиде, яйца есть!» Меня за мое обличье называли «Цветок».
…Летом случайно встретил одного из тех ребят на автомобильной стоянке в нашей деревне. Он пошел по преступной стезе, уже успел отсидеть и выйти, руки от плеч до запястий в наколках. «Цветок! – на радостях заорал он, – я молюсь за тебя!» Я, признаться, был тронут.
Амадей смеется: Я хотел снять фильм о них, но Титус был недосягаем, он разошелся с друганами, скрывается, я вышел на младшего его брата, Кики, но и он темнил. Они относятся ко мне с подозрением, ничего не выдадут.
– Почему?
– Я отдалился от их компании – постригся, «влачу» жалкое буржуазное существование, я уже не один из них.
– А наркотики?
– Давно ничего не потреблял. Меня тянет забить косяк, но я все медлю, потому что вечно «Завтра – работа». А с возрастом стал отходить дольше. Причем после косяка еще ничего, а после кокаина мне нужны уже дня три, чтобы прийти в себя. Косяков за год выкуриваю штуки четыре-пять, один-два раза принимаю что-нибудь пожестче.
– Ты сказал «Я хотел снять фильм о них»?
– Да.
– Ты – журналист?
– Нет. Пишу сценарии для телевидения. С детства читал детективы, любил истории об убийствах и прочих преступлениях, о них и пишу.
– Почему?
– Меня привлекают бездны человеческой психики.
– Достоевщина.
– Но это – интересно! Как и интересны наркоманы – они всегда на пределе, ходят по лезвию ножа. Они жаждут переживаний, приравняя их к жизни! Они – более многогранны, азартны. Погибают в авариях, не рассчитывая силы, переоценивая свои способности, неправильно воспринимая пространство.
– Похоже, применение наркотиков всего лишь сокращенный путь к тому, чего можно добиться, допустим, и медитацией, — измененное состояние духа?
– Да, разумеется, тот, кто вскарабкался на гору на своих двоих, видит то же самое, что и тот, кто поднялся на фуникулере, но испытывают они различные ощущения.. Ты права, это – сокращенный путь, но у меня не было бы терпения, чтобы пройти всю ту дорогу, я выбрал кратчайший путь и рад тем откровениям, которые он мне подарил. На медитацию в тех же целях моя жизнь коротка.
– Чем тебя так завораживают преступления?
– Меня занимает вопрос о том, почему человек совершает то или иное преступление. И как он ведет себя после этого.
– Как ты находишь свои сюжеты? Тебе их заказывают?
– Нет, не заказывают, я сам их ищу. Мне друзья, приятели подкидывают. Среди родственников есть полицейские, они рассказывают о том, о сем. Через них связываюсь с их коллегами.
– Им не запрещено раскрывать подробности?
– Они, конечно, не в ходе расследования дела, а после его завершения…
– Им не жаль терять время на разговоры?
– Наоборот. Полицейские с готовностью распространяются о своей работе. У них такой наказ: просвещать население. Да и кто не любит говорить… и слушать себя? Молодые полицейские так и обволакивают тебя болтовней, рекламируя свою деятельность. Им хочется выставить полицию в выгодном свете. Повезет, если после такой беседы с молодым полицейским на станцию тебя отвезет старший его коллега, брюзгливо молчавший под его байки. Он за пять минут раскроет всю подноготную.
– Гражданские к полицейским, может быть, не часто обращаются с просьбой поделиться информацией?
– Нет, пожалуй. Но немцы к полиции относятся со сравнительно большим уважением, чем нации других стран, где полицейских ценят меньше. В Германии любят порядок, упорядоченность. На этом и строится детектив – что-то происходит, нарушающее эту упорядоченность. Приезжают полицейские, восстанавливают порядок и расставляют все точки над «i». Кино, телевидение дают зрителям возможность испытывать эмпатию к героям, переживать эмоции, хотя бы к вымышленным персонажам. В этом смысле кино и телевидение имеют ту же функцию, что и литература, и театр. По сути, моя профессия очень стара – тот, кто не мог участвовать в охоте, оставался дома в пещере и рисовал охоту на стенах. Охотники, вернувшись, любовались изображениями себя, задумывались над своими судьбами. Приятно и полезно увидеть себя со стороны, глазами художника.
– А как устроен механизм подачи-приема сценария?
– Пишу, иногда с соавтором в Мюнхене, проект, аж на двадцать-тридцать страниц, при том, что конкуренты отделываются двумя-тремя страницами. Проект рассматривают продюсер и редактор.
– В какой срок рассматривают?
– Это зависит от них.
– А сколько требуется времени на составление проекта?
– Заявку пишу с месяц. Получив зеленый свет продюсера с редактором, разрабатываю сценарий.
– На сколько страниц?
– Страниц сто.
– Сколько времени ты тратишь на это?
– Несколько месяцев. Легче всего мне даются диалоги, другим сценаристам они почему-то тяжелее.
– А с чего ты начинаешь?
– С костяка истории, с «рамок», словом, со вступления и окончания. Набросав заключительную сцену и две-три предшествующие ей, отталкиваясь от начала, последовательно дополняю все остальное.
– В ступор не входишь?
– Да, но я просто горбачусь дальше.
…У меня на примете один фильм о «Кристалле». Мне отказали в финансировании, что чудовищно расстроило меня. Тема насущная – немецкая молодежь с «Кристаллом» легкомысленно влетела!
…Моя мечта – в год писать по четыре-пять сценариев для кино или телевидения. Я еще не столь знаменит, чтобы у меня их заказывали, приходится предлагать. А редакторы работают не спеша…
– Им пачками присылают, наверное, конкуренция жесткая?
– Они ленивые…
– Затягивают?
– Да.
– Их никак не поторопишь?
– Нет. К ним не пробьешься.
– Тридцать страниц не многовато?
– Считаю необходимым детально расписать, что подразумевается, как будет выглядеть весь сюжет. Иначе слишком широко поле для домыслов.
– А режиссеры сценариям следуют?
– Режиссеры меняют сценарии, тексты, убирают персонажи или заменяют, из профессора химии лепят тупого дворника, диалоги коверкают до неузнаваемости.
– Продюсеры и редакторы, одобрившие сценарий в первоначальном виде, не против такого вольного обращения?
– Им все равно. А многое определяется режиссерами прямо на съемочной площадке, спонтанно. К тому же практически нет репетиций, в отличие от театра, где в этом отношении райские условия – репетируют месяц перед тем, как выпустить спектакль. В театре актеры играют самые разные роли, диаметрально противоположные типажи, в кино редко используют актера против типажа. Это делают разве что в качестве эксперимента, но обычно актеры изображают один и тот же типаж в одном и том же жанре – к примеру, злодея в детективах.
– Откуда это всевластие режиссеров – из Америки пришло?
– Нет, в Америке режиссеры сценарии не портят, там уважают авторские права сценариста.
…Вуди Аллен как-то сказал, что режиссеру достаточно владеть всего шестью словами, но он должен уметь употреблять их в нужный момент: «Да – нет – пожалуйста – спасибо – быстрее – медленнее».
– Немецкие режиссеры самоутверждаются за счет сценаристов?
– Режиссура – профессия премудреная, каждую секунду надо принимать решения: так или так, и сколько… состояться в этой профессии трудно, тем более девушкам, они или становятся помощниками на съемочной площадке или выходят замуж за режиссеров-мужчин.
– Написание сценариев доходно?
– Еле свожу концы с концами. Семью, ребенка на такие деньги не заведешь.
– Как ты сочиняешь диалоги? Не сложно ли писать их так, чтобы они звучали праводподобно? У каждого социального слоя, а также у работников любой профессии свой сленг, жаргон, свои термины.
– Это вовсе несложно. Я читаю книги, журналы, репортажи о преступлениях, в которых приводятся цитаты, общаюсь с преступниками.
– Как ты с ними устанавливаешь контакт?
– Через знакомых.
– Не боятся, что раскроются их дела?
– Они могут не договаривать. Или выложат все, но я не назову имен. Людьми двигает тщеславие, они любят хвастаться, им льстит, что запечатлевают их историю, что им, хоть под чужим именем и с измененными нюансами, воздвигнут памятник.
…Порой складываются опасные ситуации. Тот или иной раз я обладал более полной информацией, чем полиция. Вот отсюда и берутся сюжеты.
– Персонажи в течение написания сценария сами по себе меняются?
– Иные персонажи развивают свой характер, свою собственную динамику, случается, они уходят в другом направлении, чем я задумал, и приходится крепко пошевелить мозгами, как заставить их далее поступать так, чтобы на выходе сложилось по моему замыслу. Тогда работа стопорится.
– Ты работаешь тогда, когда на тебя находит вдохновение, или планомерно?
– По классической модели – с понедельника по пятницу. После некоторой фазы проб и ошибок три с половиной года уже придерживаюсь этой модели как самой эффективной.
– Трудишься как Лев Толстой.
– Полагаю, все успешные люди работают по этой модели. Утром я коротко залезаю под душ, сажусь на велосипед, еду в университет и приступаю к работе – без компьютера или ноутбука, чтобы ничего не отвлекало.
– Внушительно.
– Для такого режима нужна дисциплина, а то день пройдет впустую. По мне можно ставить часы.
– Как по Канту.
– В девять я в общем читальном зале универа, открытом не только для студентов, но для всех посетителей. За столом без доступа в Интернет. Если рано пришел, вещи оставляю в ящике, запирающемся при помощи карточки из студенческой столовой, иначе довольствуюсь ящиком подальше, на который вешаю свой навесной замок. Он у меня всегда с собой. В зале умеренная температура, воздух кондиционирован, не дует. Ни холодно, ни жарко, как зимой, так и летом. Я люблю спокойную обстановку без лишних звуков. До десяти пишу, в десять съедаю кусок пирожного, продолжаю писать. Около двенадцати полчаса прогуливаюсь, в четырнадцать съедаю фрукты. В пятнадцать – пятнадцать тридцать я дома. Дома расслаблюсь за всякой второстепенной, механической ерундой. Пороюсь в Интернете, осведомлюсь, что нового в мире, в кино, почитаю о футболе, итогах матчей, отвечу на имейлы.
– Не зависаешь?
– Нет. Я за десять долларов скачал приложение «Фридом», которое на время отключает Интернет.
– Ты платишь и за присутствие Интернета и за его отсутствие?
Амадей, улыбаясь: Да!
Четыре раза в неделю хожу в Парк Генриха Клейста заниматься спортом. Мы встречаемся при любой погоде, кроме проливного дождя. От упражнений по телу течет энергия, через десять минут разогреваешься, снимаешь шапку и верхний слой одежды. Я ношу их, слоев, несколько.
– Какой это спорт?
– Багуа, Синьи, Тайцзицюань.
– Что это?
– У истоков Тайцзи – двоеборье. Движения выполняешь в подходящем тебе темпе, в одиночку или с напарником. Я осанку улучшил, походку.
– Походку?
– Ходить надо, будто подвешен к вселенной ниточкой, привязанной к макушке головы. Подбородок слегка прижат, таз опрокинут, попу оттопыривать нельзя. И сидеть надо прямо, ничего не пережимая. Раньше у меня болела спина, теперь не болит. В прошлом я увлекался кикбоксингом и футболом. Футбол травмоопасен, игроки пинают друг друга, травмы серьезные, долго лечатся. Позже я открыл для себя Кунг-фу, в переводе с китайского – «ежедневные упражнения».
– Они у тебя ежедневные?
– Нет. Но в выходные я прошел семинар у Пола Роджерса из Англии. Он провел двенадцать лет в Китае. Ему построят специальный центр в Ахене. Хочу попроситься к нему в ученики. Учитель должен быть один, ведь у каждого свое толкование борьбы, истоков. На данный момент учителя у меня нет, есть ученик предыдущего учителя, но он не дотягивает до нужного уровня.
– Ты сказал, что каждый день смотришь по одному фильму. В кино ты ходишь?
– В кинотеатре давно не был. Хорошо бы сходить в Мюнхене. Если будет вечер незанятый.
– Живешь у родителей?
– Нет, я сохранил свою комнату в студенческой коммуналке. Хотя решил жить в Берлине уже на все сто, а не пятьдесят на пятьдесят, как в течение трех последних лет.
– Коммуналка не противопоказана размеренности, дисциплине?
– Моя коммуналька – нет. Соседи – молодая пара. У них скоро родится ребенок, я на полгода самоустранюсь. Пускай побудут одни.
– Будешь останавливаться у друзей?
– У меня в Мюнхене девушка, могу перекантоваться у нее пару-тройку дней, но жить вдвоем, даже если девушка будет постоянной, я бы не хотел, только в коммуналке, в клане, как в старые времена.
– Старые времена? Шестидесятые?
– Студенческие коммуналки вышли из коммун шестидесятых годов. Но те были такими же тоталитарными, что и то общество, от которого обособились жители коммун: жесткий внутренний режим, принуждение. А так называемая «свободная любовь» на протяжении длительного периода не жизнеспособна. Но я имею в виду первобытное время! Я смогу задержаться в коммуналке до преклонного возраста, это – социальное существование. У тебя своя комната, но соседи позаботятся о тебе, если заболеешь. Когда я хочу покоя, я закрываю за собой дверь. И я не принимаю аргумент людей, проживающих отдельно, о том, что нельзя, мол, голым пройтись по коридору, если делишь квартиру с кем-нибудь. Обвяжись полотенцем и вперед!
– А когда приходят гости?
– Да что гости? Это же любопытно – гости у соседей! Староста моей берлинской коммуналки – доктор Крамер, физик, основатель нашей коммуналки. С ним живет «тетя Лени», эрготерапевт. Еще две соседки – девушка, изучающая англистику и германистику, вторая – арабский язык. Когда в дверь звонит курьер пиццерии, я распахиваю ее и как церемониймейстер объявляю: «Доктор Крамер сейчас будет с вами». Курьеры очень забавно смущаются.
…Работать, впрочем, тоже естественнее в присутствии других, в библиотеке, как я, или в коворкинге. Арендуешь рабочий стол, чтобы корпеть не в одиночестве в своей каморке, а подпитываться рабочим настроением соседей по столу.
– Обстановка у тебя икеевская?
– Нет, винтажная, как раз тех самых шестидесятых – лампы, мебель тик, темная, кое-что азиатское.
– Ширма?
– Ширмы пока нет. Комната небольшая, слева – кровать, справа – рабочий стол. Ширму бы хотел, но она место займет, нужно подумать, какую, если…
– Ты когда определился, что будешь писать киносценарии и зарабатывать этим? Школьником?
– Нет. Школьником я помогал матери в аптеке, она мне платила гроши. Лет в пятнадцать я грезил стать фотографом. По пятницам подрабатывал в фотомагазине. Но я не рукаст, да были разногласия с владельцем магазина, и я все планировал уйти. Наконец, собрался подать увольнительную, но в тот день его не было в магазине. Бросил монетку, спросил: «Что будет, если не уволюсь?» Получил ответ: «Наладятся отношения». Так оно и произошло. Со следующего рабочего дня.
– Монетка предсказывает или подсказывает? Ее «вердикт» не – самореализующееся пророчество?
– Нет. Я неоднократно бросал монетку, гадал по гексаграммам, чтобы узнать будущее. Однажды я спросил, что выйдет, если приглашу на съемки такого-то актера. Ответ: «Семь дней в твоем доме будет весело. Будут приходить и уходить из него». И это оказалось правдой, и многое другое. Но потом я перестал спрашивать. На меня это слишком сильно влияло.
– И чтобы не пытать судьбу?
– Может быть, и так. Неизвестно, чем гадание обернется.
.