Берлин–Мюнхен. Журналист
Ник ждет меня в кафе на углу. Раскрыв ноутбук, пьет кофе.
– Пишешь в блог? Опаздывает, мол, водитель?
Ник, захлопывая ноутбук, улыбается:
– Нет, я по работе. Блога у меня нет.
– А страничка в социальных сетях?
– Меня нет и в соцсетях – я никому не даю свои личные данные.
– Сурово.
– Самозащита. Социальные сети – мощнейшее орудие сбора данных… о предпочтениях, вкусах, потребностях, соответственно – рекламы, продажи товаров и, в конце концов, контроля. Кто хочет вступить со мной в контакт, пускай напишет мне имейл или позвонит по телефону.
Ник – европеец, но на немца не похож. Тип и не южный, скорее восточный: тонкий профиль, нос и брови дугой, мягкие карие глаза, озабоченные складки у рта. Худоба.
– Ты из Мюнхена? Берлина?
– Из Мюнхена.
– В Берлин съездил…?
– По делам: я – журналист.
– По-немецки пишешь? У тебя – будто французская фамилия.
– По-английски. Предки отца – из Савойи.
– Где это?
– На юго-востоке Франции.
– А мать?
– Мать из вальзеров, вольных крестьян в горах Швейцарии. После войны она ребенком попала в Австралию.
– Какими путями?
– Эмигрировали с родителями. Жили в лагере для мигрантов.
– Из Германии?
– Из Германии, Англии, Украины…
– Немцам в лагере не туго приходилось из-за второй мировой?
– Нет. Как ни странно, они занимали высшую ступень в лагерной иерархии.
– Ты вырос в Австралии?
– Нет, в Германии. Ходил в школу в Мюнхене, изучал звукотехнику, затем журнализм. Уже после этого поехал в Австралию – работать. Имел пожизненный пост на государственной радиокомпании.
– И ушел?
– В Австралии отвратительная общественно-политическая ситуация, она развивается аналогично ситуации в США: население в политике по-настоящему не участвует, уровень политической просвещенности запредельно низкий. Поэтому и уволился.
– А после Австралии?
– В Лилле поступил на экономический факультет, год учился на МБА, магистра бизнес-администрирования.
– В Астралии был корреспондентом?
– Вел ежедневную передачу о всякой всячине: рассказывал о том, что было, что есть, что будет, о случившемся, происходящем и предстоящем.
– Из какой области?
– Из всех – политики, экономики, финансов, культуры. Только о музыке материалов мало давали. О ней были другие передачи.
– Сама работа тебе подходила?
– Да, подходила. Примечательно, что я устроился именно на радио. Я грезил о телевидении.
На том посту я многому научился. Очень полезно, когда твои тексты читает редактор. Он притворяется наивным простачком-незнайкой: если он с этих позиций не поймет, что написано, значит, надо переписать. Четыре глаза видят больше двух.
– Критика тебя не задевала?
– Переступая порог редакции, ты должен отказаться от гордыни, самолюбия.
– Как ты выбирал, кем стать?
– Методом исключения. Когда решал, на кого учится, составил список, кем стать не хотел – остались архитектура и журнализм. Архитектура изначально отпала, так как я никогда не умел рисовать. Мечты о звукорежиссуре пришлось похоронить из-за того, что не играю на пианино.
– На чем-нибудь играешь?
– На гитаре.
– А что склонило тебя к журнализму?
– Профессия весьма любопытная, многогранная – нужно интересоваться всем, изучать и освещать любые темы. Иногда неожиданно открываются двери, где ты их и не подозревал. Единственный существенный минус – она все хуже и хуже оплачивается. Предложение превышает спрос, конкуренция беспощадная, появились интернет-порталы, на которых информация бесплатна. Читатели без разбору ругают всех журналистов за «недостаточную осведомленность», но часто времени на поиски и проверку информации нет, когда, к примеру, статью требуется написать за час. Твой реальный доход за этот час – двенадцать евро. Ремесленник зарабатывает в разы больше. Помимо этого СМИ сокращают штатные места, они берут материал у фрилансеров – да везет, когда берут, могут и не брать.
– Блоги любителей влияют на медийный ландшафт?
– Лет десять назад казалось, что да – образовалась сеть блоггеров, пишущих о своем районе города, но быстро выяснилось, что разузнать побробности и грамотно написать любители не в состоянии.
– Зачем ты учился на МБА?
– Чтобы повысить квалификацию. Рассчитывал, что дополнительное образование увеличит мои шансы найти приемлемую работу.
У меня раньше были предрассудки против студентов экономики, но экономисты и финансисты оказались нормальными людьми, просто с другими основными интересами. Некоторые увлекались искусством, музыкой, кое-кто жалел, что сам не творит.
– Ты финансировал учебу за счет своих накоплений?
– Нет, на МБА у меня была стипендия, а то не потянул бы. Во Франции бешеные цены на жизнь – жилье, продукты, транспорт… Немаловажный плюс учебы заключался в том, что у меня образовались связи по всему миру. А в международном рейтинге тот университет занимает одну из первых строчек. Гарвард лидирует, но в Гарварде стоимость учебы свыше ста пятидесяти тысяч евро – мне он был не по карману.
– Почему туда отправляются учиться?
– Потому что гарантирована крутая работа, расходы на учебу мгновенно окупаются. В прошлом выпускников и нашего факультета работодатели разбирали сразу после экзаменов, теперь это не так.
– А почему ты остановился на экономике?
– Думаю о журналистике в этой сфере – финансово-экономической. К сожалению, вышло так, что и в этой области толком уже не заработаешь. Корреспондент журнала «Экономист» по Восточной Европе получает зарплату в тысячу евро и вынужден бороться за выделение средств на командировки. Поездки в такие страны, как Венгрия, Албания, Румыния редакция расценивает как лишние – никто якобы не знает эти страны и знать о них не хочет.
…После учебы я поначалу искал работу в Швейцарии, сейчас переключился на Германию. В Берлине у меня было собеседование на зарубежной студии ВВС. В этой студии всего два сотрудника – на мой взгляд, она мала. Зато я навел справки об Аль-Джазире, они относительно независимы, несмотря на то, что их спонсирует катарская правящая семья – а мне нужны деньги, срочно нужны.
Ѻ
На полпути застреваем в пробке. Справа от нас – автомобиль с замысловатым черно-белым узором.
– Чудаковатый окрас. И нет номеров.
– Это – «Erlkönig» (прим.: нем. – «лесной царь»).
– Что?
– Замаскированный прототип. При таком узоре контуры автомобиля нераспознаваемы, даже по фотографии их сложно проследить. Таким способом камуфлируют разрабатываемые модели. Поскольку нет никаких надписей, и не угадаешь, какая это марка – Мерседес ли, БМВ или Ауди. Они в таком камуфляже выезжают на тест-драйв.
– В пробке не покатаешься…
Заряжает ливень. Хлещет в лобовое стекло.
– Однажды, – вспоминает Ник, – я автостопом путешествовал по Новой Зеландии. Двадцать пятого декабря, шел такой же мерзкий дождь. Я был одет в темную одежду, вид у меня был оборванный, подозрительный, никто меня не взял, я до нитки промок. Час я голосуя протопал в по направлению к деревне, в которую должен был поехать. Поняв, что мне в этот день доехать не суждено, вернулся. Свободного номера в гостинице не было, снял гостевую комнату в пабе – скромно, грубо и грязно, но радушно: «Да, конечно, ночуй! На тебе Гиннес, пей!» Назавтра меня настоятельно звали на торжественный обед, но я уехал.
…Потом я съездил в Россию.
– Один? С группой?
– Один, в Петербург. Познакомился с Николаем, русским студентом, изучавшим «философию путешествия», ни разу не побывав за пределами города. Он делил коммуналку с другими студентами – по трое в комнате. Николай помог мне сориентироваться, обзавестись сим-картой, водил по Петербургу. Я восхищался им, но не хотел бы поменяться с ним местами.
– В Москве был?
– Был. Гигантская, бесчеловечная. Купил билет на Транссиб, в первый класс. Купе на двоих, с душем. Соседом был немец. В дорогу я захватил «Войну и мир». Прочитал три страницы, дальше общался с пассажирами из соседних купе, они меня приглашали к себе, я их – к нам. Стоял теплый август, я распахивал дверь тамбура последнего вагона, садился на пол и курил, созерцая сибирскую природу, элегичную, исполненную бесконечной тоски… О России у меня сложились романтические представления. На станциях мы простаивали по полчаса, я покупал бутерброды у бабуль, разговаривал с ветеранами войны.
– На каком языке?
– На смеси языков, с каждой стороны по паре слов на немецком, русском, английском… В ту поездку я совершенно не скучал. Я умею проводить время, семь дней в поезде пролетели как миг. Из Пекина я перебрался в Австралию.
– «Войну и мир» не дочитал?
– Нет. Общение меня больше развлекало. А что – стоит читать?
– По-моему, стоит.
– Так же, как и Библию?
– Затрудняюсь сказать. «Войну и мир» читала, Библию – нет.
– Я много куда хотел бы съездить еще, например, на самый восток России, Сахалин, через Китай или Японию, когда-нибудь. Но я уже смирился с тем, что везде, увы, не успеть.
Ѻ
Час спустя пробка рассасывается. На противоположной обочине автобана дежурят полициейские машины. Ник:
– Они располагают сведениями, где толкают наркотики, где отлавливать дилеров, кого остановить. У них есть нюх на те машины.
Ник из рюкзака вынимает CD-плеер.
– Какую слушаешь музыку?
– На данный момент – свою. Пишем ее с певцом. Выпустим диск.
– Вас двое?
– Нет, мы играем с басом, скрипкой, ударными. Cобираться в одном пространстве физически у нас нет возможности, мы записываемся отдельно, в разных странах, и монтируем.
– Необычно.
– Вовсе нет, в связи с растущей интернационализацией это стало рутинным ходом. Само собой, от этого страдает грув, каждый очередной член команды неизбежно подстраивается под записи предыдущих музыкантов… Но если записывать всех вместе, из-за ошибки одного перезапишешь всех. Когда же есть раздельные звуковые дорожки, исправить проще – можно ограничиться перезаписью одного.
– А выступления?
– Выступать на сцене – не мое, я чаще за пультом сижу. Альтернативную службу проходил звукотехником в «Файерверке» в Мюнхене.
– Фейерверк?
– «Файерверк» – молодежный культурный центр.
– Диск вы сами будете реализовывать?
– Ой, это не ко мне.
– А послушать? Не поставишь?
– Ни-ни!
– Зачем тогда диск?
– Чтобы закончить! Для себя!
– Скажи хоть, какая мужыка?
– Грустная, медленная… Я обожаю играть грустную музыку, при том, что сам не охотник слушать такую, она слишком сильно влияет на настроение. Для меня тот этап пройден и практически забыт. Надо довести диск и выкинуть из головы.
– Играть другую музыку?
– Вообще не сидеть за пультом, а играть. Что-нибудь поэнергичнее.
– С теми, с кем играл до сих пор?
– Не обязательно. Я знаком с десятками музыкантов, будет с кем… А слушать музыку как фон неправильно – музыканты постарались: сочинили ее, корпели над ней. Изредка, признаться, я слушаю музыку за работой – от скуки.
– Тебе бывает скучно?
– У меня скука возникает не от нечего делать, а от не той работы.
Ѻ
Движение замедляется: впереди перекрыта одна из трех полос автобана. С точки сужения до двух полос поток вновь набирает скорость.
Ник: Это как с экзаменом… перед ним тормозишь, а на нем прешь.
– Втайне не уповаешь прославиться как музыкант? Или звукорежиссер?
– Как-то я присутствовал на пресс-конференции с Гурским после продажи с аукциона его фотографии. Пришла тьма журналистов, он всем отвечал. У него спросили, каково быть автором самой дорогой фотографии, которую когда-нибудь продали с аукциона. Гурский на это отреагировал спокойно, разумно, без претенциозности. Очевидно, для него, как творческой личности, изменение его положения не имело значения. А любовь среднего потребителя отнюдь не пропорциональна качеству произведения. Сегодня и в музеях выставляют искусство популярное, то есть, хорошо все то, что нравится. Успехом пользуется не то, что истинно ценно, а то, что из общей массы выделяют кураторы, СМИ, потому что «отражает дух времени». Какую роль играет художник как индивид? Есть ли он в таких условиях выразитель самого себя? Не является ли он лишь медиумом для отображения актуальных, преходящих течений? Как бы то ни было, культуру всегда порождало небольшое число жителей каждой страны. В Германии художников, музыкантов и прочих творцов ныне пруд пруди, но на пользу ли это культуре? Или наоборот – вредит? Размывает ее, усредняет?..
Ѻ
– Где ты предпочитаешь жить? В Германии? В Баварии? в Берлине?
Ник усмехается: Одна моя знакомая, однокашница по МБА, египтянка, вышла замуж за студента из Германии, переехала к нему сюда. По три часа она учит язык, остальной день изнывает без занятий и без родной толкотни. Поражается немецкому порядку, изумляется, что в Германии так тихо и пусто, убрано: «Где здесь живут?».
…Берлин – город вдохновляющий, но Берлин – это и та же грусть, элегия, его минорные тона давят мне на психику, а я этого опасаюсь: я сам меланхоличен, и этот город усиливает мою меланхолию, я вхожу с ней в резонанс. В Берлине здорово быть художником или делать вид, что креативен, в городе целое сообщество подобных тебе. Бедность, бесперспективность породняют. Когда фигово всем, то всем и в кайф. Элегичность – удобное состояние, его легче поддерживать, чем оптимистичный или хотя бы нейтральный настрой.
…Несколько лет назад два журналиста устроили эксперимент. Переодевшись бомжами, они побирались, один из них в Баден-Вюртемберге, второй – в Нойкёлльне (прим.: район г. Берлин). Результаты шокируют: подавали «бомжам» те, кто сами нуждаются, а богачи их сторонились, более того, прогоняли их аж пинками, а матери, показывая на них пальцем, своим детям читали мораль: «Таким ты будешь, если не будешь учиться – опустишься». К чему такая жестокость?
– Боятся нищеты. Не подпуская к себе нищих, отгораживаются от нее. Достигши материального благополучия, его страшатся потерять, отстаивают его, охраняют от посягательств. Чураются «сглаза».
– Публикации журналистов о своем «бомжеском» опыте вызвали острые дискуссии в обществе… Но что касается твоего вопроса – мне комфортно в Баварии. Мы с подругой и друзьями вскладчину снимаем избу в горах, в ней отдыхаем в выходные. Чудно и ближе к Мюнхену: озера за городом, Изар. Вниз на юг если ехать вдоль реки – долины, изгибы, излучины! – Ник, описывая пейзажи, размахивает рукой, – У меня переполняется душа!
.