Cervix

 

Предисловие

Я не знакома с автором, знаю, что Маргарита Меклина родом из Петербурга, живет в Калифорнии. Она пишет на двух языках и считает, что билингвизм дает писателю двойную возможность наслаждения письмом, подобно бисексуальности. Она лауреат многих писательских премий, в том числе премии Андрея Белого. Начинала публиковаться в «Митином журнале» и «Вавилоне». Опубликовала несколько книг. Мне попалось ее произведение «Cervix», что в переводе означает «шейка матки». Для любой женщины это понятие физиологически конкретное: эта шейка открывается или не открывается, может подвергаться эрозии, она же объект манипуляции предохраняющих технологий (колпачки на шейку матки) и пр. Я помню, что снятие табу с физиологических описаний женских половых органов — это негласная этика феминистского текста. Рефлексия и поэтика, проникая в закрытые от языка зоны, сопротивляется ханжеству и патриархальной натурализации пола. Cледовательно, я не могу избежать обязанности прочесть этот текст через теорию женского письма и женской сексуальности.

«Cervix» Маргариты Меклиной — это соединение нескольких историй с разными персонажами в одном временном отрезке: ночная катастрофа на дороге сводит две семейные истории: женщины, с мужем и двумя дочками возвращающейся из отпуска, и любимого родителями сынa-гонщикa в недавно подаренной отцом машине. Погибают все и сразу, хотя мы уже успели вникнуть в локальный мир каждой из сторон. Одновременно случайный гопник решил обчистить, как назло, именно дом, принадлежавший семейству, и именно в то утро, когда они разбились. И именно этот гопник, попавший во все новостные ленты, неудачник во всем, кроме своих репродуктивных способностей, вызывает интерес бездетной дамы. Это набор историй из разных слоев жизни, на мгновение соприкасающихся друг с другом. Разные типы реальностей сходятся в одном происшествии.

Но и каждая из локальных реальностей представляет собой набор разрозненных деталей — кинофрагментов (щека, пуговица на выпуклом животе мужа, переживание тепла в районе резинового колпачка, перекрывающего вход в матку). По типу письма это смесь неореализма фактур и аутичной речи во время приема у психоаналитика. Поток сознания и липкость взгляда, привыкшего потреблять фетишистские объекты и зависать на частичных образах с неполными значениями. Между фрагментами устанавливаются смысловые резонансы (интертекстуальность в смысле Кристевой), как перескок между несвязанными значениями, в результате чего создается облако направленных ассоциаций, и читатель интегрирует свою локальную конкретность в пространство текстa.

Ассоциативные резонансы связаны пульсацией смысла вокруг воспроизводствa жизни: материнские опасения за дочек, хрупкость существования. Трагедия случайных и окончательных смертей, подгузники, кровь, младенцы — отцовская жизнь неприкаянного гопника. Истории переплетаются, не связываясь в одну, но сливаются в одно хрупкое поле ежедневного существования — единого лона воспроизводства жизни. Возвращающиеся описания сексуальных проникновений — закадровые переживания, не принадлежащие непосредственно героиням, но только самой по себе сексуальной чувствительности складок и бугорков, красного солнца возбуждения. Этa тональность женской сексуальности проходит через все повествование, примерно так же однозначно, как мужское сексуальное возбуждение становится бессознательной тональностью, например, тарантиновских фильмов.

Женское либидо — это известный концепт Кристевой. Это не либидо женщин (также и мужчин), но это другое либидо, другой теоретический концепт. «Другое либидо» занимает промежуточное положение между реальным и символическим, одновременно телесным и фантазматическим, в отличие от традиционной концепции фрейдовского либидо, производимого символическим порядком. Либидо до символизации, до значения переживается подобно фону, оно имеет множество потенциальных значений, которые вступают в игру в том случае, если разрывается единство символического покрытия нашей реальности. (Это полисемическое фоновое пространство с необозначенными границами у Кристевой получает наименование Хоры.) Эти разрывы заполняются фоновой полисемией: здесь-то и может начинаться многослойное и разнорегистровое повествование, ведущееся от различных представленных и остающихся «за кадром» речевых образов. Этот тип письма получил теоретическое определение интертекстуальности: разрывы речи и ассоциативные скачки, принуждающие работать фоновые, скрытые от осознания смысловые токи.

Экспериментирующее письмо Маргариты втягивает читателя в стратегии досимволической либидинальности, интертекстуальности, которые принуждают форматировать разнородные детали реальности в гибридные монстрообразные сюжеты, нецелые и незавершенные форматы телесности. И помимо всего это засасывающее — погружающее — депрессивное — увлекающее чтение.

 

Алла Митрофанова

 

CERVIX

 

1

 

Тото глянул на женщину у себя на плече.

Волосы у нее были распущены, нижняя часть тела расплывчата.

Обвел шероховатым пальцем контур лица: выражение оставалось таким же.

Верхний край проймы его сетчатой, бледно-голубой безрукавки доходил ей до макушки.

В предутренних сумерках, сам себе кажущийся несуществующим, смешанным с серо-формалиновым воздухом, вытянул из кома одежды в шкафу бязевую бесцветную мастерку с капюшоном, натянул ее поверх полиэстровой майки.

Синяя женщина скрылась.

Буквы на шее прикрыл старым шарфом.

Нащупал в неприятно-шершавых, катышковых карманах полуспущенных шаровар бумажку с косо написанным адресом, заучил наизусть, порвал на куски.

Во рту был вкус сырых шампиньонов; и без того неопределенная, склизкая жизнь ускользала, и каждая попытка схватить что-то увесистое и материальное была желанием ее задержать.

Крепкий, не очень спортивный, но без излишков жира Тото напоминал кэмпбельские консервы в красных передниках: пройдешь в супермаркете мимо этой солидной суповой яркости, мимо лоснящегося оскала наклеек — и, не нуждаясь в них, не заметишь, только, в отличие от консервов, Тото всегда извинялся, когда ему в бок упиралась чужая тележка с продуктами или чей-то барабанный, многодетный живот с осыпавшимися с него, как пигментные пятна, смуглыми малышами в суконных темных одеждах.

Намеченный розовый особняк пустовал.

Своей архитектурной ажурностью он напоминал домик принцессы из марципанового диснейского мультика.

Тото проезжал мимо него несколько раз; кружил, как паук, выпуская из себя связующие вязкие слюни, опутывая нитями будущих действий; на воображаемой гигантской веревке тащил, как игрушку, дом за собой.

В газетах — как он потом заявлял, и зачем-то колупал подбородок, проводя пальцем по кровоточащей точке, и божился двухлетними дочерьми, а потом, будто что-то припомнив, еще одной, семимесячной Тицианой, — было написано, что он не видел сообщений о смерти.

Он просто готовился к проникновению, забросив метамфетамин и шприцы.

Чувствуя себя слившимся, как асфальт или дерн, с этим районом, заглядывал за занавески. Как комар, запутывался взлядом в тюлевых складках, бился бессильно, опасаясь заметить в глубине комнаты шевеления; надеясь успеть, пока обитатели прохлаждались на лежаках.

Пока на подносы в курортной столовой набирали сочные, но побитые фрукты.

Пока надували матрасы, зарывались в песок, покачивались на морях — на волнах.

Пока расхаживали по пляжам в белых портках!

Почти безвоздушные капсулы ноздреватой сырости, серости (квартира Тото) и образцовый, изразцовый принцессин дворец (дом, принадлежавший отдыхающим на югах) — как бы висели в пространстве параллельно друг другу.

Скоро Тото в грубых ботинках на рифленой подошве гулко взойдет на порог, по которому не так давно в воздушно-вельветовых, рубчатых тапочках нежно ступали они, но ни одна молекула этого тривиального, нетревожного существования не перенесется из их мира в его.

Они никогда не узнают, что мать после разговора с учителем всегда выдавала ему чупа-чупс, когда понимала — с ватной головой после вахты на мебельном складе, — что опять не сможет помочь с собиранием катапульты, катодом-анодом и «гитлеркапутом», а потом шла в близлежащий «Фудмакс» и брала под процент деньги в аванс.

Помимо матери у него было все: белые носки из «Уолмарта»; зеленая, мелкая, со сгибающимися конечностями, уступчивая ему, но воинствующая в устраиваемых им сражениях солдатня; кроссовки с бегающими по подошвам яркими огоньками; махровая подушечка с вышитым на ней символом любимой бейсбольной команды; деньги на сверкающий лотерейный билет, с которого ногтем нужно было соскребать серебристую краску; пластмассовый черно-белый автомобиль co словом «Шериф» и полицейской сиреной (настоящие сирены часто ревели в районе), а также размалеванный cуперменскими подвигами металлический чемоданчик, куда мать клала ему резиновую пластину сыра, мытое, с обязательной вмятиной, яблоко и пропитанный вечной сыростью на их кухне, похожий на ткань пористый бутерброд.

Если верить тому, что говорил Тото в зале суда, пока жена с размытым расстояньем лицом пыталась поймать его взгляд, а голова судьи, уставшего от монотонности, склонялась все ниже, он понятия не имел, что в газетах уже появились их лица.

И понятия не имел, что местные жители кликают — расцвечивая обыденность рабочих будней цветными портретами навсегда переставших работать людей — на лбы и носы, чтобы их увеличить и с удовольствием убедиться, что люди на портретах уже находятся «Там», в то время как они сами — c пожелтевшими глазными белками, раковинами, унитазами и зубами, запивая пивом жаркое или чмокая жирным обжигающим чили, — вглядываются в скрытое до поры до времени разложение и тени судьбы.

Тото клялся, что про «Там» он не в курсе, как будто надеялся, что из-за незнания ему навесят наказанье поменьше, а ему все подсовывали портреты мужчины с белой остроугольной бородкой и женщины с открытым честным лицом.

В жизнь Тото назойливо лезла чужая. Эти распечатки с Инета, чьи-то переставшие существовать мольбы с молекулами не имели к нему отношения, он так и говорил:

— Газеты мне не нужны, Сетью не пользуюсь, для погоды слушаю радио…

Он отталкивался от этих людей.

Чем дотошнее ему расписывали их достижения, тем яснее он понимал, что его непроникновенное проникновение в принцессин дворец никак не приближало его к их ежедневной рутине: отчитыванию подчиненных, подсчитыванию дневной выручки, игре на рояле, на бирже, гитаре, собиранью картин.

В квартире Тото висела всего одна репродукция: консервные банки в красных передниках, и, глядя на них, Тото вспоминал, что так и не сходил в магазин.

Сам он в детстве так хорошо рисовал человечков, что мать отдала его в изощренную изостудию, но там он оказался единственным с распространенной в их районе фамилией «Гутиэррес», и учительница не одобрила его усатых героев в сомбреро и с подсмотренными на улицах пистолетами, вместо них предложив рисовать панамы, парусник и залив.

Ах да, панамы, парусник и залив — уже тогда его пытались втолкнуть в их надутый блескучий мир, с сытым довольствием покачивающийся на волнах… Пытались столкнуть их лбами — а у Тото в двадцать семь лет он весь изрезан морщинами…

Судья прервал ход его мыслей:

— Вас даже не остановил факт, что этих людей уже нет в живых…

— Ну зачем бы я стал обирать мертвых? — повторил Тото и указал рукой в сторону, где с малышками рассиропливалась, расплывалась жена. — Разве я не понимаю про смерть? Вон у меня свои дети.

У судьи была черная мантия, покрывавшая полностью все его тело, и по контрасту с мантией — казавшаяся еще более открытой, незащищенной и обнаженной, лысая голова.

Тото взял видеотехнику, растянутый свитер — он вовсе не взял чью-то смерть.

— Видеокамера и лэптоп — при чем тут мертвецы?

Адвокат начал описывать, как мать растила Тото одна, без отца, как вынуждена была работать в две смены, ночами, чтоб заплатить за квартиру, за мелкую солдатню из «Уолмарта», за чипсы и чикенов от «Полковника Сандерса», белые носки и бегающие огоньки, за детсад.

Тото возвел глаза к небу. У него тоже, как у судьи, была голая голова.

Детский сад в голове у Тото совмещался со смертью.

Тото не слушал адвоката — мужчину с мучнистым женским лицом, кудрями и рюшечками на голубой блузе, высовывающейся из-под асфальтового пиджака; он видел неподвижного человека, плащ, кепку, скамейку.

Это было в детском саду.

Он только закончил работу с лопаткой. Оставил в покое куда-то ползущую гусеницу и распрямился.

Он был в красных любимых шортах c белой отделкой, с так и не снятым после дневного сна стыдным «памперсом»; ему было пять лет.

Поднял голову и увидел, что за забором собрались люди.

Они смотрели на застывшего человека в кепке, сидящего на скамейке в небольшом скверике, смежном со сквериком, где стоял Тото.

Тото поглядел на него из-за куста. Переступил с ноги на ногу, но ближе подойти не решился.

На человеке был длинный, бежевый, до бедных стертых оттенков, до коричневатых дождливых разводов застиранный плащ; брюки не доставали до остроносых ботинок и виднелись дешевого материала носки; глаза закрывала тень козырька.

Люди боялись войти в окружающий человека невидимый круг.

Тото не мог оторваться от этой удивительной неподвижности. Он ожидал окончания, но оно не наступало. Человек не шевелил ни рукой, ни ногой, и ничто не указывало на то, что он жив.

Тото ждал, что хотя бы один из собравшихся что-то скажет и подойдет к сидящему на скамейке мужчине.

Что мужчина проснется.

Что опять завертится ежедневная чехарда, полная мелких дерганых действий.

Что взрослые наконец объяснят детям, что на самом деле случилось.

Он стоял и ждал со своей лопаткой в руке. Стало быстро темнеть. В скверике медленно осыпались желтые листья с деревьев. Ничто не шевелилось вокруг человека, сидящего на скамейке, кроме деревьев; люди стояли, смотрели; Тото тоже стоял.

Он так стоял до сих пор.

Он до сих пор стоял и смотрел на человека, который, по всей вероятности, был давно мертв, но ни у кого не хватало смелости это проверить.

Воспитательница его увела (он пытался ей объяснить насчет гусеницы, чтоб задержаться, но на самом деле хотел посмотреть, что же будет происходить с человеком в плаще, упирался, оставлял на песке дорожки от волочащихся сандалей, коленей), и он так ничего и не узнал.

Вот это и была для него смерть.

Портреты, которые для него увеличивали, его не касались.

У него в голове были собственные большие снимки — слепки с событий.

Они никак не собирались смешиваться с чужой разрозненной, раздражающей ерундой. Его снимки и слепки были бедны и просты, не желая слепляться ни с остроугольной бородкой, ни с чисто промытыми женскими волосами, ни с бесполезно-честными лицами.

«Теперь уж совсем бесполезными», — подумал Тото.

Судья повторил, что женщина с портрета была маркетологом, но ставила слово «мать» на первое место; мужчина, только-только закончив писать сборник рассказов, доступный подросткам из всех социальных слоев, возвратился в свой банк.

Но Тото понятия не имел, почему ему предлагают заглянуть в эти глаза!

Почему спрашивают, не склонен ли он к сетевому бездумному кликанью!

Почему развешивают перед ним эти разноцветные прямоугольники бытового былого счастья?!

Похоже, его главное преступление заключалось не в воровстве, а в том, что он обеднил, обобрал этих богатых мертвых людей.

Как будто «Там» им действительно нужна видеокамера!

Как будто и умерев, они не желают иметь ничего общего с людьми в покрытых катышками рубашках; как будто и на том свете предаются коллекционированию картин с изображенными на них консервными банками или разноцветными точками, ничем не отличающимися от оберток конфет!

— Я взял то, что плохо лежало, но какое отношение имеет смерть к видеокамере? Ну как я мог определить, просто по взгляду на аппаратуру, что ее владельцев уже нет?

Ему казалось, что его, обыкновенного парня, пытаются затащить в какую-то сложную, свежую яму, суют под нос кладбищенский холм.

Просроченное водительское удостоверение лежало у него в портмоне.

В поясной черной сумочке — отмычки и потертые на сгибах квитанции с газостоянок, которые он, заметив там свое имя и номер кредитки, выбросил в мусор.

Это было полгода назад.

Он выехал на фривэй, чуть не задев чей-то дребезжащий, потерханный грузовик с торчавшими из кузова швабрами.

Эти швабры сразу же напомнили Тото, как они переезжали с матерью с места на место, один раз из-за неуплаты помесячной ренты, а все остальные — в поисках лучшей квартиры и вместе с ней — нового, чистого счастья (например, мать считала огромной удачей, что однажды им досталась стиралка в подвале, так что ей с сыновьями не надо было тащиться в коммунальную прачечную с зажатыми в кулаке потными квотерами, с грязным бельем на горбах).

Ее кузен владел бизнесом по уборке домов и одалживал им грузовик.

Тото запомнилось, как при очередном переезде он сидел в кабине, плотно зажатый между матерью и ее двоюродным братом, чьи тела заменяли ему отсутствующий ремень безопасности. Когда машина бойко спешила под гору, позабыв про натужно воющий, не справляющийся со скоростью старый мотор, он опасался, что они сорвутся с тормозов и помчатся без удержи, со всеми своими моющими, ноющими и скрипящими веществами, швабрами и облупленной фанерной мебелью, вниз!

Соседи косились.

У Тото на кухне тек кран, вытершиеся ковры были в разводах и в дырках, прожженных предыдущими обитателями, но они не вызывали в нем никаких чувств. Этот же грузовик напомнил детство и как-то умалил и унизил: он увидел себя таким же беспомощным и беззащитным, как и тогда.

Только реальные увесистые вещи в крепких шершавых руках помогали очнуться.

Тото сжал руль, перевел взгляд на игрушечный игральный кубик из плюша и висевший рядом с ним на зеркале позолоченный крест, пришел в себя.

Приехав и повозившись с замком, вступил в полупустую прохладу.

Перевернул постель в поисках денег, залез в морозильник, нашел под пачкой журналов (нечитаны, отложены на потом) несколько бумажных купюр. В комнате, где жили подростки, — на стене кричащий плакат с волосатиками в неприличных лосинах — обнаружил гитару, свитер, нетбук, и только в гараже, под дерюгой, увидел дорогостоящую видеоаппаратуру.

Жизнь принялась качать в него свои соки!

Он стал деятельным, повеселел, начал грузить.

Закончив, в последний раз зашел в ажурный дом, заметил, что наследил, стер себя с их порога, смел с половиц отвалившиеся от рифленых подошв плоские, остроугольные кусочки земли.

Сел в свой пикап.

Выехал на фривэй, и вдруг сзади замелькали огни.

Красные и синий сверкали, механический голос что-то вещал. Тото включил поворотник, перестроился, не торопясь, в крайний ряд. Освободил дорогу полицейскому прилипале. Но навязчивые, как шмель, зудящие огоньки перестроились вслед за ним. Рупор опять что-то сказал. В зеркало заднего обзора Тото увидел полицейскую форму, белые квадратные подбородки, черные солнцеочки.

Так никуда и не приехав, остановился.

 

2

 

Кто-то в это время просовывал палец…

Кто-то в это время подкладывал подушечку под мягкие части…

Кто-то в это время поднимался с кровати, бросался к комоду, выхватывал оттуда четвертушку бумаги и, шевеля губами, читал, сразу же по прочтении забывая слова…

Кто-то в это время, прочитав слова по белой бумажке, кидался обратно в кровать и опять просовывал палец, блуждая в бугристых потемках…

Кто-то в это время то никак не решался просунуть в увлекающую глубину одновременно указательный и безымянный, то вдруг старался просунуть в растягивающиеся потемки всю руку…

Кто-то в это время проверял потемки на осадки и влажность…

Кто-то в это время, отчаявшись и не в состоянии засунуть всю руку, чтобы во всем убедиться на ощупь, думал о леденящей, абстрактной помощи зеркала, но потом забывал…

Кто-то в это время просовывал один палец и удивлялся, что тот почти исчезает в неизведанном лабиринте и продолжает продвигаться куда-то одновременно и вверх, и назад…

Кто-то в это время опять находил в комфортной постели острый, режущий угол бумажки, судорожно разворачивал и читал строчки одну за другой, поднимая к небу глаза…

Кто-то в это время, следуя распечатанной инструкции с Интернета, трогал округлое затвердение с небольшим зевом, «на ощупь напоминающее кончик носа», и убеждался, что сегодня зев полураскрыт…

Кто-то в это время продолжал исследовать со всех сторон твердоватое закругление, не понимая, то это или не то… (перед глазами, будто сойдя с диаграммы из медицинской статьи, стоял загадочный круг розоватого цвета с узким черным глазком)…

Кто-то нащупывал это непроницаемое молчаливо-медицинское солнце и пугался находящегося в нем узкого непонятного глаза…

Кто-то оглаживал со всех сторон это мерцающее шароподобие, обмакивал палец в слюдянистую беловатую жидкость и нес ее к розоватому солнцу… Обмазывал жидкостью черный глазок, а другой рукой держал перед носом бумажку, шепча лихорадочно «Господи, помоги…».

Кто-то, страшась этой самодостаточной плотной округлости, тем не менее пытался до нее «достучаться» и вел палец вверх, а потом выводил его из неосвещенного лабиринта и оказывался на другой, давно изведанной тропке, которую принимался топтать и топтать, пока тело не содрогалось и не становилось сухо во рту…

Отдохнув, доставал с прикроватного столика стеклянную баночку, засовывал туда палец, вытаскивал его обмазанным в тянущейся слюдянистой прозрачности и проталкивал палец в глубины, опять удивляясь, насколько далеко тот проходит и сколько в этом подземном лабиринте гротов, закоулков, пещер…

Кто-то проталкивал палец, находил мистическое розовое солнце с черным глазком и ему поклонялся, окутывая глазок слюдянистостью, принося дары влажной субстанцией, лаской, словами, повторяя про себя «Господи, благослови».

 

3

 

Солнце светило так ярко!

Когда Эстер увидела ослика и женщину с кнутом в пестрых одеждах, которая отвезет их в ущелье, она испугалась. Но женщина, оглядев всю галдящую кучку, попросила их подождать и, оставив ослика отдыхать, привела лошадей.

Девочки забрались на переднее сиденье разухабистой брички. Рыжеватая Эстер, сидя с мужем на заднем, оглядывала свои бриджи с разрезами, обнажающими тугие спелые икры, и думала, что не все еще потеряно в 41 (она была такая же высокая и костистая, как эти две цифры).

Сердце екало, когда бричка, запряженная лошадьми, рывками, уступами тряслась вниз по горкам и пыльным острым камням; ветка с опутанными паутиной красными ягодами, хлестнув по лицу, чуть не выколола ей правый глаз; «разобьемся!» — дрожало в груди. Муж, в надетой задом наперед выцветшей бейсбольной кепке, c выскальзывающими из петелек пуговицами на высоком холме живота, в стоптанных теннисках на босую ногу с чешуйчатыми, толстыми пятками, щурился и улыбался. Бричка то бежала, то застывала; возница, миниатюрная женщина с иссиня-черными волосами, состоящая из термоса с терпко пахнущим кофе, трико, густого, почти театрального, макияжа и таких же театральных, громких покрикиваний и почему-то находящегося в бричке весла, рассказывала, что живет в ущелье, без Интернета и газа, в самом низу.

Эстер забыла о ловких разрезах и впилась взглядом в тонкие дочкины спины: десять, двенадцать, какие умные, стройные выросли дети, как же ей повезло. За несколько дней до поездки она копалась в Сети, искала на туристских сайтах отзывы о сходе в ущелье, чтобы увериться в безопасности и педагогичной полезности подобного спорта.

Ее жизнь давно превратилась в собранье структур, прочных основ без нежного наполненья; днем они помогали делать без думанья, спешить из одного прямоугольного зданья в другое, переливать жидкость из пластмассового сосуда в фаянсовый, разогревать обед в керамическом белом гробу; и только ночью ее раскрытые глаза и губы не находили ответа, ресницы дрожали, она, желая сама не зная чего, представляла себя сидящей у камина не с мужем, а с кем-то другим.

То, что было внизу, с некоторой долей приятности и с определенными промежутками наполнялось, хотя отверстие было закрыто от слюдянистой неопределенности резиновым колпачком, надетым ее гинекологом, внешне чуть более симпатичным, чем муж, но чего-то воздушного, когда подгибаются ноги и структуры, как оттаивающий ледяной дом, расплываются и текут, недоставало. Тем не менее, представляя окружающим только самую показательную, отполированную сторону семейного «счастья» и гладкие ноги вместо распечатки анализов с тревожащей трансаминазой, она решила все оставить как есть.

Поездка не обошлась без проблем: домохозяйка, бывшая медсестра, живущая на Гавайях больше двадцати лет, чем-то их отравила. Только утром Эстер восхищалась бьющим в окна насыщенным солнцем и прозрачными шторами, а вечером уже настоятельно обнимала прохладный горшок. Мужу тоже стало плохо после этих яиц. Дочки не обращали на их страданья внимания и чирикали между собой, таская из холодильника чужую крем-соду и сыр.

— Пора нам прощаться с Гавайями, — сказала она мужу сразу после того, как тошнота отпустила.

— Да и я перезагорал и перекупался, — отвечал он. — Надо действительно уже возвращаться, волнуюсь за маму, все-таки живет одна в семьдесят девять лет.

Вечером, в одинаковых спортивках из флиса, они отправились смотреть на вулкан. Она сидела рядом с ним, таким привычным и мягкотелым, старалась ловить носом ветер и свежесть, а не отдушку его пропахнувшей в чулане одежды, глядела на красные языки в кратерах и не выпускала из виду Пайпер и Грэйс.

Она знала, что должна всегда быть рядом с ними, охранять, предвосхищать, предупредить о беде. У нее был тик все закрывать: водопроводные краны, двери, картонные папки, баночки с кремом, как будто что-то легкое, неощутимое могло выскочить из коробки, из крана, из папки и в одну секунду все изменить. Много лет назад она отправилась с подругой на отдых в Боливию, и там, посреди лиан и мартышек, а также заливаемой мартини и лимонадом жары, сын подруги был сбит дребезжащим таксомотором, выскочив из их вставшей на обочине легковушки за выметнувшимся из приоткрытой двери щенком.

Собака — как обычно бывает — осталась в живых, а дошколенок расплавился на горячем асфальте. Превратился в кровоточащий снимок, каждый день проявляющийся в ее голове. Может быть, Бог прятался в этой душной смеси? Таился в крике подруги? В золотом перстне и грязновато-белом костюме водителя, который выскочил из такси и кинулся на асфальт?

Она не спускала глаз с дочерей. Не веря в существование невидимых, благоволящих к человеку существ, предполагала, что сама станет защитной стеной. Да, конечно, жизнь была наполнением полой бетонной структуры вещами и вехами (последнее кормление грудью и одновременно первая седина на висках, первая менструация Грэйс, второй разряд по гимнастике Пайпер), но если бы она встретила того, от кого бы задрожали ресницы и смогла позабыть единственное определяющее ее слово «мать» (и стала любовницей, творцом или тигрицей), фундамент бы размягчился…

Общество вознаграждало структуры и прочный, понятный бетон. Думая о жесткой решетке каждодневных решений, видела себя уже не матерью — бабушкой c черными точками на бульбообразном носу, все последнее десятилетие ожидающей отправки под плиту с гравировкой «помним, скорбим». Совсем как бабка Пайпер и Грэйс, из-за которой они сейчас на два дня раньше возвращались с Гавайев. Эти буквы, выведенные не знающим сомнений резцом, можно было потрогать или украсить принесенным на кладбище выразительным, неярким букетом — однако никаких следов, никакой легитимности не было у дрожащих ресниц.

Когда-то давно, когда она еще раскрывала крышку рояля и наигрывала либо себе, либо беременному, барабанному животу, она прочла про соответствие четырех музыкальных октав невидимым сферам. Существовала якобы и еще одна, пятая, которая появится после прихода Мессии. Там же писалось, что созданный по подобию Божьему человек после смерти оставляет после себя пустое место, в которое слетаются демоны. Что это значило? Живой человек был доступен и виден, мертвый исчезал под землей, и его место заполняла нечистая сила, но как это затрагивало лично ее? Встречавшиеся в магазине мамаши с колясками разговаривали лишь о кормлениях по особому графику, «органике» или «химии», ускоренном усыплении своих драчливых, дерганых малышей.

Эстер пыталась заполнить любое пространство любовью, которую чувствовала, думая про детей, но в их присутствии теплота превращалась в физический гнев.

Ей было стыдно. Как себя оправдать? Утром она раскричалась на Грейс, когда та заплыла за буек, потащила ее буквально за шкирку на сушу и, когда Грэйс получила возможность твердо стоять на ногах, ударила по лицу.

— А если бы ты утонула!

— А если бы наглоталась воды и превратилась в бессмысленный овощ!

— А если бы Пайпер кинулась за тобой и, не умея плавать, пошла к дну!

Эстер знала, что как только они доберутся до своего марципанного домика в обжитой, обжаренной на солнечном масле, никогда не подводившей их Калифорнии, опасность уйдет.

Улетим!

Выплывем!

Выберемся из кратера, из ущелья!

Преодолеем тысячи километров, положившись на железные крылья!

Проделаем остальной путь на резиновых шинах, благополучно минуя безличные города!

Взойдем на родимый порог и успокоительно щелкнем стальным английским замком!

«Сорок один, мне уже сорок один, — размышляла она, разглаживая мягкими пальцами „птичьи лапки“ у глаз — как будто по шоссе мчится машина, а я гляжу назад и вижу всю свою жизнь».

В соответствии со статистикой выходило, что, продолжая проживать в спокойном спальном районе и не испытывая потрясений от смены мужа, пола, работы, она сможет легко дотянуть до восьмидесяти четырех лет.

Однако цифры эти давались для общестатистической особи, а не для конкретной, веснушчатой Э. с десятым, а после обеда двенадцатым размером одежды. Не для этой вот Эстер, у которой более упругая и округлая правая грудь. Не для Эстер, у которой такой твердый характер и такая размягченная кремами кожа. Не для этой Эстер с широко расставленными голубыми глазами и правильно очерченным подбородком, который совсем не портит маленький, как канцелярская скрепка, пятимиллиметровый шрам. Не для Эстер, которая в отсутствие невысокого мужа носит высокие, хотя и такие устойчивые, такие все-таки старомодные квадратные каблуки. Не для Эстер, которая, суматошному сексу предпочитая размеренный спортивный шаг и здоровье, приобретает простое белье из хлопка вместо слюноотделительных «сеточек» или жарких жгутиков и жутких полосочек, не прикрывающих, а обнажающих плоть. Не для этой Э. с неизменной стрижкой «каре», из-за нечастых визитов в парихмахерскую превращающимся в «нечто неопределенное с длинными, секущимися, опускающимися почти до плеч волосами», которая, в очередной раз соблазненная крупными заголовками, читает, как Библию, дурацкий совет:

СКОЛЬКО ДНЕЙ МОЖНО НОСИТЬ ФУТБОЛКУ БЕЗ СТИРКИ? А БРЮКИ? А СВИТЕР?

Увы, для дышащей, пористой асимметрии с быстро сгорающей кожей и библейским именем «Эстер» рекомендаций в Интернете не находилось. Где же ей прочитать про себя? Что придумать, чтобы влечение к мужу после сотого застегивания выскальзывающей из петельки пуговицы на его обвислом, запущенном животе никуда не ушло? Как реагировать, когда Пайпер слезно настаивает на «слипоуверс»¹ с бесцеремонной безотцовщиной С.? Что делать, когда на родительском собрании ей выносят вердикт, что она, со своими длинными ногами-руками, должна удерживать валкие, сварганенные любителями-малевателями театральные декорации, пока все остальные мамаши делают вид, что примеряют на юных актеров птичьи перья и принцессины шлейфы, а на самом деле злословят про чужих мужей и детей? Что делать, когда Грэйс ей грубит?

Порой ей хотелось побыть на природе. Заменить отсвечивающую, ледяную поверхность экрана спортивным катком, оптико-волоконное окно в мир ужасов со всех сторон света — прохладным лесом, просветом между деревьев, в котором можно увидеть удаляющиеся ветвистые рога лося. Но только она собиралась вывезти семью на пикник, как на ум приходила туристская экипировка, которую обязательно надо купить, чтобы капли дождя не тревожили кожу, чтобы соседи и дети глядели на нее с одобрением, чтобы понравиться не только обитателям леса, но и себе.

Понятие «природа», «сезон», «дождь или ветер» подменялось «одеждой по сезону», «ветровкой из вчерашнего реалити-шоу» (в каком магазине найти?).

Любовь к солнечным светлым лучам становилась «легкой невесомой футболкой из органического бамбука и льна», к осени — «кашемировым кардиганом с сексуальным начесом», к лесу — пятнистым маскхалатом для мужа-охотника и бежевыми, не пропускающими влагу куртками для Пайпер и Грэйс. К зиме — теплыми одеялами и ватным клоуном на шпагате, которого она ставила перед дверьми, чтобы не дуло; к лету — купальником, скрывающим полученный еще в детстве (стругала палку перочинным ножом) небольшой шрам (уже второй по счету на теле).

Ложась спать за несколько часов до отлета, она потянулась к мужниной лысеющей голове с двумя толстыми складками сзади, дунула в разлетающиеся во все стороны тонкие волосы, обнажив розоватую кожу, приняла снотворное и, как по небесной команде, заснула.

Завтра утром надо будет засунуть жизнь в чемоданы и перетянуть радужными цветными ремнями, чтобы отличить от других, а потом, вернувшись домой и продолжая курсировать между офисом, овощной лавкой и школой, осуществлять нескончаемые, но такие надежные ежедневные переходы из одного бетонного склепа в другой.

 

* * *

 

Утром они проснулись, выпили разбавленный молоком чай, поданный расхлябанной в походке, но деловитой в собираниях на стол медсестрой («к сожалению, сообщал Интернет, это понижает противораковые свойства напитка»), вежливо отказались от дежурной глазуньи, но съели бородавчатый, усеянный изюминками морковный кекс и заплатили строго по счету, решив не добавлять ничего сверху из-за преждевременного отправления. «И отравления», — мужу было неловко, что они оказались такими скупыми, и он пытался сам себя оправдать.

Благодушно и благодарно обняли хозяйку и обещали приехать опять (твердо зная, что никогда сюда не вернутся).

В полете девочки поссорились из-за электронной планшетки, но сразу же помирились; затем, не попав ни в одну турбулентную зону, не задев ни одной птицы, не нагрубив, как в прошлый раз, ни пограничнику, светящему фонариком прямо в глаза удостоверению личности, ни стюардессе, не желавшей бесплатно давать «эм-энд-эмки» с орешками, легко коснулись колесами не видной в окошко земли.

Нашли на парковке оставленную в одиночестве на две недели машину, без споров и криков усадили на задние сиденья уставших, притихших девиц (Пайпер успела немного со старшей сестрой потолкаться, высказывая претензии по поводу ее полноты), бесшумно тронулись с места, предвкушая марципановую домашнюю теплоту и надежную уютность постелей…

— Девочки, ну сколько можно уже!

— Мама, можно я раньше всех в ванную?

— А что же мы с папой?

— В школу уже завтра надо идти?

— Ну-ка хватит пихаться, поимей совесть!

— Нет, завтра не надо, мы же раньше вернулись!

— Да она первая начала!

Когда они были всего за два квартала от дома, в плотно запаянную капсулу их салона, в притихшую тесноту и темноту, в их ласковые, ленивые пререкания по поводу школы и ванной вмешалось то, что умом не объять.

Машина сплющилась и превратилась в груду из металла и пластика.

Радиоантенна погнулась.

Темно-зеленая краска превратилась в черную грязь.

Все это случилось так быстро, что Эстер даже не успела подумать, что это конец. Не поняла, что больше не будет дуть в розовые волосы мужа, мечтая о чьих-то сторонних жестких ресницах. Что больше нет Пайпер и Грэйс. Что никогда не будет раскладывать отчеты и графики на рабочем столе. Что больше не будет гордиться тем, что совмещает должности матери и маркетолога, что пытается стать для дочек защитной стеной. Что лица больше не будут касаться ладони мягкого солнца.

Умерла, так и не узнав, чего же в конечном счете достигла.

А ведь когда-то думала: живу, чтобы посмеяться, живу, чтобы, дойдя до последней черты, оглянуться назад и увидеть всю свою жизнь…

Но сейчас, поздней ночью, на сухой и чистой дороге, а затем на комкастой, бурой обочине она не заметила, что жизнь прекратилась.

А ведь так можно было бы повеселиться в конце, сравнив предсказание школьной подруги с тем, что на самом деле случилось.

Но ведь не узнала и не сравнила!

Ведь так и не дошла до момента, когда органы отмирают почти безболезненно и организм перестает сопротивляется, зная, что давно пора уходить. Когда любой сон, любое забвение воспринимается как отдохновение.

Но ведь не дошла ни до ручки, ни точки!

Всегда полагала, что жизнь — это линия, простирающаяся от А до Я.

Хотела с вершины прожитых лет оглядеть достижения, оценить прошедшие годы.

Без наличия конечной точки любой момент мог стать главным, событие — всеобъемлющим.

Главный смысл лопался и зарождался ежесекундно.

Не слева направо, а постоянно, разноречивыми силами раздирался каждый случай, каждый момент.

Эстер не предвидела такого конца.

Эстер не знала, когда умерла.

Эстер думала, что до сих пор дышала, жила.

 

4

 

Кто-то тем временем поглаживал неготовое, вялое…

Кто-то тем временем отстранялся и рассматривал издали лежащее на боку, красноватое…

Кто-то приближался к лежащему то быстро, то медленно, меняя регистры…

Кто-то продолжал теребить небольшое овальное, красное, оттягивая назад складки и прикладывая теплые губы к обнажившемуся розоватому, тоже теплому, но не затвердевшему…

Кто-то прекращал двигаться, извинялся за перерыв и раскрывал достанную из комода четвертушку бумаги, держа перед глазами и мысленно читая слова…

Кто-то возвращался к неготовому, вялому, надеясь, что за это время его состояние изменилось… Кто-то заряжал энергией это бездвижно лежащее, так что в конце концов оно поднималось и в таком положении оставалось, и тогда кто-то принимался истово двигаться, все ускоряя и ускоряя движения, и вместе с животными чувствами где-то внутри произносил «Господи, помоги»…

Кто-то тер это красное между ладонями, и тело входило в необъяснимый физический раж, когда и продолжать не было сил, но и остановиться не получалось, и сами по себе на ум приходили слова «Господи, помоги»…

Кто-то нежно и осторожно садился на красное и представлял, как где-то в потемках, внутри, это овальное красное соприкасается с молчаливым округлым солнцем с черным глазком… Кто-то истово повторял «Господи, помоги», а перед глазами видел небольшое, уже размягченное, красноватое солнце… Оно было бессловесное и недоступное, и, наверно, глупо надеяться, что это телесное и далекое разбудят слова…

«Господи, помоги», — с нежностью и осторожностью садясь на снова опавшее, полутвердое красное, говорил кто-то и уже понимал, что сегодня опять все насмарку…

С каждым размягчением овального красного кто-то терял и нежность, и остатки надежды, и чем меньше оставалось надежды, чем больше хотелось произносить «Господи, помоги». И после этих безуспешных усилий кто-то тянулся к нераспечатанной коробочке с надписью, лежащей на ломберном столике, отколупывал ногтем картонку и кивал обладателю полутвердого, красного, полувялого, и тогда обладатель обхватывал ствол руками и с дикой силой принимался трясти…

Кто-то забирал из рук обладателя красного прозрачный сачок с густым наполнителем, пропихивал его в ночной, неизведанный лабиринт, убеждался, что сачок сразу же сам находил свое место, и тогда опять доставал из-под подушки бумажку и, обращаясь то ли к розовому солнцу с черным глазком, то ли к Всевышнему, то ли к тому и другому, читал:

«Господи, помоги, помоги, помоги».

Перед глазами стояло бесстрастное влажное солнце с раскрытым на несколько миллиметров, таинственным темным глазком.

 

5

 

Тото смотрел, как волосы неопрятными, неравными завитушками падали на пол. Голова стала холодной, и на ней проявились бугорки и порезы: он это и без зеркала знал. Знал, что стал страницами, лежащими на столе перед судьей; неспортивным белым телом в обложке оранжевых, неуклюжих одежд. Без привычных спадающих шаровар, без ковра в коричневатых разводах и старого кресла (садясь в него, он оказывался почти на полу, но именно так было удобней смотреть телевизор, составленный на пол со столика с подломившейся ножкой) он чувствовал себя неуместно.

Без присутствия знакомых предметов он находился в чужой пустоте.

Когда ему брили затылок, взгляд его уперся в железную пряжку (полицейский стоял напротив, расставив ноги и положив руку на кобуру), а когда подправляли висок, — в мягкую, переливавшуюся через край грудь перезрелой парикмахерши в фиолетовом платье (резиночки и оборочки не могли сдержать обильную плоть).

Видя твердую пряжку, ему хотелось вскочить и выбить головой дверь или окно. Когда переводил взгляд на трикотажную грудь, глаза щипало. После стрижки с кормежкой на него надели пуленепробиваемый тяжелый жилет и привезли в зал суда.

Он чувствовал себя как в супермаркете — и там и здесь вокруг него было много людей, и все они как-то косвенно к нему относились и толкали тележками, но никто не соприкасался вплотную, потому что перекидывание словами или скрещение взглядов означало потенциальный конфликт. Несмотря на то что все эти мужчины и женщины пришли в зал посмотреть именно на него, его окружала толпа в меру равнодушных, в меру разумных и разодетых, полностью отстраненных людей.

Вдалеке он увидел жену с выставленной в проход широкой коляской. Семимесячная Тициана спала под колючим радужным одеялом, привезенным из Тихуаны. Старшие спокойно сидели у матери на коленях в одинаковых велюровых розово-серых кофточках, расшитых сердечками. А ведь когда Тото был с ними, они скакали и крутились, как белки, падая, вставая и снова сбивая друг друга, игнорируя его жалобы на мигрень.

Он понял, что теперь оказался по ту сторону собственной жизни, и ему показывают один за другим людей и предметы, которые якобы к нему относились. Как будто это он умер, а не те, на непредставимой далекой дороге, из-за безмозглого палача-лихача!

Вот его неприметная неулыбающаяся жена с собранными в пучок волосами, а вот двойняшки с их зачарованностью лупоглазым Диего и дебиловатой Дорой из мультиков, от которых они не отлипали, даже когда голос родителей срывался на крик. Но теперь в камере его окружит пустота!

А ведь когда-то он полагал, что все изменилось: это было, когда родилась Тициана и он заявился в госпиталь прямо из бара, пряча недопитую бутылку в пакете; покачнулся, завалился на медсестру и на радостях ее ущипнул.

Жена с неизменным узелком на голове сидела в узкой высокой кровати, а прямо на груди ее, с лысой головой и непрояснившимися мутными глазками, лежала малышка.

Может быть, он сейчас тоже превратился в младенца, подумал Тото, ведь у него сейчас абсолютно лысая голова… Младенец в темной, стесняющей его матке-клетке… Младенец, которому нужно вырваться на Божий свет и всему учиться сначала.

Жена, увидев его, приподнялась, но с кровати встать не смогла. Попросила себя поддержать, чтобы пойти справить нужду. Он заметил, что ее руки были пронзены иглами и покрыты темными пятнами.

«Шит, — выругался Тото про себя, — ну и я попал», а потом увидел полный крови горшок, и ему стало страшно.

Весь последующий месяц он ухаживал и за преждевременно родившейся Тицианой, и за ослабевшей женой, сидел с малышками, ходил за лекарствами и, усмехаясь, сообщал приятелю по телефону: «Мать даже с дядьями из Мексики вставляла „велл“ и „ок“, а я у фармацевтов набираюсь латыни…»

Но его стихия вряд ли была стерильностью, милосердием, прозрачными склянками. Без пепельницы, окруженной тарелками с осколками говяжьих объеденных, обеденных ребрышек, без пагоды грязной посуды, без поздних запоев и утренней тошноты он перестал быть самим собой.

Собственная неожиданная доброта действительно его изменила, но эта доброта никуда его не вела.

Белые носки из «Уолмарта» сменились непромокаемыми трусами для дочек, мелкая солдатня с миниатюрными, но детальными ремнями и ружьями — мелкими голышами с большими глазами, а комната была заставлена «пеленальниками» и «джамперуу», на которые ночью он натыкался и падал, заодно увлекая с собой пылесос и приводя в действие противный, как у павлина, голос электронной игрушки. Этот попугайской расцветки «павлин» с рядом выпуклых клавиш якобы должен был развлекать малышей, пока родители занимались делами, а на самом деле включался в самый неподходящий момент, например, когда Тото ложился в постель…

А ведь обычно предметы помогали ему найти свое место.

Когда-то он просто не мог выйти на улицу без ярко-красной футболки, черных, разлапистых по-медвежьи кроссовок и выглядывающих из-под спадающих джинсов красных трусов. Когда-то уверенность придавала распахнутая дверца машины, бицепсы, выгодно оттененные майкой, и мощный динамик. Или можно было, выпросив у матери денег, загрузиться в магазине бутылью с бутановым газом и ящиком пива; теперь же сигареты и громкие звуки были заменены на простынки и ходунки.

Эти ходунки помогали малышке ходить, но отнимали у Тото свободу!

То, что составляло сущность Тото, сложно было определить, — но этой сущностью не были «суси-пуси», доставучее домоседство и наседочность неприметной жены.

Один только раз, когда он пошел с ней к врачу и увидел, на сроке в одиннадцать недель, своих двух малышек — микроскопические, кружащиеся на экране и сталкивающиеся головами тельца — он почувствовал странную теплоту. Доктор показывала рукой на экран, на какие-то маленькие пульсирующие жгутики и белые дрожащие пятнышки и объясняла, что через жгутики человечки получают питание, а пятнышки — это сердечки.

Тото прилип взглядом к овалам с прикрепленными к ним хлипкими палочками.

Сначала овалы лежали спокойно, и Тото забеспокоился, все ли в порядке, но вдруг один дернулся и исчез куда-то вбок, а второй повернулся. Доктор сказала, что это девочки движутся. «Точно девочки?» — разочарованно спросила жена. «Мне что девочки, что мальчики, один хрен, — заметил Тото и, увидев интеллигентный взгляд миловидной врачихи, поправился: — Парни будут бутузить, я девчонок люблю!» «А может, и мальчики, сейчас сложно сказать, — докторша ему улыбнулась и подбодрила: Молодец папаша, что пришел на осмотр!» Он кивал головой в ответ на объяснения про пятнышки, точечки, палочки, а сам не мог оторвать глаз от этих маленьких ныряющих, движущихся живых существ.

Что-то его заполняло, но что? Человечки были чем-то знакомы. Неожиданно на экране он увидел себя. Это был он, крохотный Тото, внутри своей растерянной, расстроенной матери, оставленной хахалем, и никто не стоял рядом с экраном, чтобы посмотреть, как кружится и вертится, как дергает за спасательную нить, соединявшую его с матерью, маленький человек. Никому не было дела до сокрытого ото всех тельца; ни у кого не возникало желанья проверить, дрожат ли белые пятнышки, пульсирует ли тоненький жгутик, никого не интересовал его пол.

Все это так отличалось от его привычного мира!

Изображения нежных овальцев не попадались ему ни в книгах, ни в магазинах; ни один из друзей, с которыми он в подворотнях или, оперевшись на тщательно вымытый бок лаковой лиловой машины с хромированными ободами, курил, не рассказывал об этих черно-белых экранах, и Тото потерялся. Какая-то незнакомая область, куда ему удалось заглянуть!

Но после того как жена родила орущих двойняшек, он быстро все это забыл.

Однажды, когда он пошел в магазин, чтобы купить жене прокладок, а всем трем дочерям дайперсы и молочную смесь (грудью жена не кормила, говорила, что округлость и форму бережет для него, он же не выносил ее волос в кучку и неожиданно постаревшего тела, а также такой рассудительной, такой расчетливой в магазине и в церкви скучной души), его остановила блондинка в длинном, потерявшем форму коричневом свитере.

Из-под свитера виднелось что-то нежное, нижнее… Его взгляд задержался на этих белеющих кружевах, а потом пошел вниз, к крепким щиколоткам и резиновым шлепкам. Затем их глаза встретились. У него они были темные, тускло сверкающие из-под насупленных густых бровей («Ты такой нахмуренный и родился», — смеялась мать, в те времена, когда у нее еще был повод смеяться), а у нее — зеленые и неспешные, которые, видимо, из-за царапины над верхней губой, тоже казались расцарапанными и больными, как будто она несколько дней не спала или долго смотрела на дымливый огонь.

Косой ворот свитера дополнял чуть косивший взгляд, почему-то делавший ее невероятно доступной, как будто это несовершенство предназначалось ему одному.

Тото, одновременно одичавший и одомашненный после «подай-поднеси-покачай-поменяй» понял, что домой уже не пойдет. Не зря его предплечья и шея были испещрены синими символами. Не зря в нем бродило бунтарское недовольство.

«Молодой человек, не одолжите мне десяточку, а?»

Это неуверенное высокое «а» сразу же выказало неопределенность; таким голосом она, наверное, уже выпрашивала деньги у нескольких человек.

«Вы дайте мне телефон, я потом с вами свяжусь», — на всякий случай сказала она.

В руке она держала рецепт.

Он посмотрел на ее зеленые, с золотыми лучами глаза и снежно-белые волосы, и как в забытьи вынул из кармана полуспущенных шаровар бумажник с нашлепнутым на ним кожаным «Харли».

Она протянула доллары, добавив своих, азиату-аптекарю с прилизанными волосами и раздраженными гнойничками и бритвой юными скулами. Тот сунул ей бумажный пакет.

«Спасибо», — сказала она то ли Тото, то ли в сторону азиата, а потом уже точно азиату-аптекарю: «Да я знаю, как принимать. Что, в первый раз, что ли? Не помнишь, ты мне на прошлой неделе уже объяснял?»

«А телефон?» — спросил Тото.

Она сказала: «Ну поедем со мной, я просто деньги забыла, а дома есть».

Эта простота соответствовала его представленью о жизни.

Он понял, что уже все решено. Незаметно опустил полиэтиленовый пакет с прокладками в серую урну. Сел в ее помятый с двух углов грузовик, на котором буквы «O», «T» и «A» были старательно стерты и поэтому от «Тойоты» осталось только одно слово «игрушка», и поехал вдаль от прошлого, вдаль от дочерей, дайперсов, зайчиков, мячиков, падающего пылесоса, «павлина», пресной жены, прыгающего «джамперуу».

Дотронулся пальцем до висящего на стекле незнакомки мохнатого кубика:

— У меня тоже такой.

— А мне в Лас-Вегасе дали, — сказала она. — Уж очень люблю в Лас-Вегас мотаться. Засяду перед автоматом с сигаретой и пивом — и все.

— А ты была там в «Стейкхаузе»? — Тото оживился. — Лучше их мяса не ел! Может быть, купим гамбургеров на дорогу?

— Держи! — она протянула ему недоконченный, с выступившими на нем жирными пятнами пакетик с соломкой картошки. На самом дне обитали поломанные полумокрые палочки.

— Да нет там уже ничего!

Он положил руку на спинку сиденья — как будто чтоб опереться, а не чтобы обнять.

Она, неумело вывернув руль, выезжая с парковки, даже не постаралась заметить его ухищрений. Резиновый шлепок спадал и, нащупывая его где-то между тормозом и педалью, она чуть не наехала на какую-то женщину, ставившую на тележку автокресло с лысым младенцем. «Холли-молли!» — Тото перехватил руль; она, отведя его руку, невозмутимо поехала дальше, продолжая ерзать резиновым шлепком и поглядывать вниз.

Дома сковырнула скрепку с пакета, достала бутылочку, высыпала на ладонь пригоршню таблеток и сколько-то проглотила, затем протянула оставшиеся таблетки ему. Он даже не успел ей сказать, что ее продавленный протертый диван в точности похож на его, тот, который они с матерью притащили из дешевой «Сальвешки»².

Находясь в полной власти у жизни, которая привела его в чужой дом, он взял таблетки из ее рук. Неужели она предлагает подобное угощенье каждому пришедшему гостю?

«И как часто ты принимаешь гостей?» — хотел спросить он, но подумал: «Потом, сейчас не время, потом разберемся».

— А теперь я обычно смотрю «Симпсонов», — сказала она, указала ему на место рядом с собой на раздерганной старой кушетке, и голова у него закружилась, новая жизнь накинулась на него со всей своей алчной энергией, и он впал в забытье.

Сейчас, с большим животом, она тоже присутствовала в зале суда.

 

6

 

Кто-то тем временем пролистывал китайские гороскопы…

Кто-то тем временем читал Кьеркегора…

Кто-то тем временем смотрел на гадалкину сухую, шевелящуюся, как клешня, руку и спрашивал, что же на самом деле случится и как в одном случае посодействовать, а в другом — предотвратить…

Кто-то тем временем отказывался в церкви поставить свечу и вместо этого безбожно бродил в Интернете, выбирая посты из безбумажной неоформленной бездны и решаясь действовать в соответствии с каждым вторым, отметая все, что было сказано в третьем…

Кто-то дезинфицировал пальцы и пропихивал их под затемненные своды, нащупывая непременно круглое, твердое, и тогда гадалки со свечками уходили в небытие, так как под этими сводами скрывался истинный храм…

Кто-то обмакивал палец в жидкое, слюдянистое и бережно обводил по контуру своды, а потом рассматривал то, что осталось на пальце, и видел в негустой пустоте чью-то жизнь…

Кто-то спешил в магазин, находил нужный ряд и нужную полку, и нахождение этой полки и было будущим возникновением жизни… затем доставал из кармана четырнадцать долларов, расплачивался на кассе с пасмурно-смуглым индийцем и шел, помахивая мешочком из полиэтилена, а потом, придя домой, расправлял на колене инструкцию и заучивал ее — как молитву, как «Господи, помоги», — наизусть…

Кто-то разглядывал сиреневые пакетики из белой коробочки, вскрывал их нетерпеливо и оказывался с эластичной, легкой, силиконовой Граалевой чашей в руке… кто-то разглядывал эту прозрачную чашу и видел там мириады несостоявшихся и мириады проклевывающихся будущих жизней… кто-то подносил близко к глазам эту чашу, чувствуя себя слугой круглого, твердого, красного солнца… кто-то договаривался с разочаровавшимся уставшим мужчиной, чтобы тот, опять не справившись с полутвердым, вялым и красным, наполнял до самых краев Граалеву чашу, потому что, в отличие от него, верил и знал, что сегодня опять состоится подношение молчаливому солнцу…

Кто-то дезинфицировал руки, доставал этими руками из картонной коробки пакетик, протягивал лежащему рядом разочарованному раздетому человеку, который производил несколько резких действий-движений, стряхивал что-то в прозрачную чашу и передавал ее обратно в ждущие руки… кто-то смотрел на стоящий рядом будильник и отсчитывал ровно десять минут, а после этого сжимал розовый резиновый ободок, нагибался чуть ниже и продвигал чашу поближе к могущественному розоватому солнцу, давая солнцу напиться…

Розовый ободок плотно обволакивал красное солнце, и тогда руки выходили из-под темного свода, тело расслабленно раскидывалось на постели, а губы шептали «Господи, помоги». При этом глаза видели не золоченые купола и священные храмы, а ждущее, красное, твердое солнце с распахнутым черным глазком.

 

7

 

В тот день красное солнце отказалось ее защитить.

В самолете, возвращаясь с Гавайев, она зацепила краем глаза какое-то зловещее посверкивание в облаках, и сразу же раздались крики. Самолет шел на посадку. У сидевшей через проход соседки слева, в свитере с вырезом и в беспяточных «сабо», нос был по-прежнему уткнут в малиновый ноутбук. Кричали только соседи, сидевшие справа. «Левые» озирались. Сидевшие справа держались за сердце и интересовались, как же такое могло произойти. Выяснилось, что другой самолет приземлялся рядом с их самолетом, причем невзначай оказался так близко (пассажиры смогли разглядеть все эмблемы и покрывавший стальной корпус коричневатый налет), что они почти соприкоснулись крылами, бортами, людскими жизнями, руками, ногами…

Еще в школе Эстер дружила с девочкой, которая хвасталась, что могла определять судьбу по лицу. Та девочка поставила Эстер спиной к изрисованной граффити школьной стене, долго вглядывалась в ее честные голубые глаза и наконец, поправив съехавшую набок колготу, сказала: «Самолеты тебе не опасны, можешь сколько хочешь летать, но у тебя, когда вырастешь, что-то заберут силой…»

Эстер рассмеялась: «Что заберут? Мой папа богатый, купит еще», — и предсказанье забыла. Но когда выросла, вспомнила, и каждый полет становился теперь поединком.

Когда он долетал, это значило, что предсказавшая ее судьбу одноклассница была права.

Если самолет приземлялся безо всяких проблем, значит, самолеты действительно были ей не опасны, и можно было пренебрежительно смотреть на незнакомого ей джентльмена, соседа по ряду, который крепко схватил ее за руку, когда они попали в воздушную яму, и долго не отпускал. Сначала она перепугалась, решив, что это маньяк, но потом разглядела обручальное кольцо на руке, его патрицианский, представительный, породистый вид и крупные капли испарины на скульптурном, ухоженном, унавоженном кремами лбу.

«Извините, — смущенно отвалившись от нее, когда самолет выровнялся и можно было снова просить бортпроводниц о напитках, не опасаясь пролить, объяснил он. — Не переношу таких встрясок…»

Эстер сразу же заказала: «Один кофе, один чай и еще яблочный сок», и смерила взглядом вытаращившего на нее глаза проводника-толстозадика и толстогубика, всю дорогу читавшего в самом конце салона журналы и не реагировавшего ни на пассажиров, ни на чуть не задевший их самолет.

Но если бы что-то случилось в полете, это значило бы, что одноклассница ошиблась не только насчет самолетов, но и насчет «заберут силой». И поэтому Эстер даже мечтала, что самолет когда-нибудь свалится — и тогда не нужно будет ожидать «грабежа»!

Машинально потрогала под сиденьем жилет — если самолет сядет на воду, она успеет его быстро надуть, натянуть. Отметила близлежащий запасной выход. В очередной раз отдернула локоть от соседской породистой патрицианской руки на подручнике кресла и открыла лэптоп, выданный компанией «Гугл» всем пассажирам этого рейса.

Углубилась в советы: «Как не выделяться в толпе», «По какой стороне улицы лучше идти ночью», «Где прятать бижутерию во время заграничного отпуска», а потом, забыв об изначальных запросах, принялась интересоваться, спрашивая замирающими пальцами, пульсом у Бога, кибордом и клавишей Enter — у «Гугла»:

«Полезны ли нектарины?»

«Какие нужные нутриенты есть в популярной приправе „тахини“?»

«Помогает ли гранатовый сок омоложению всего организма?»

«Правда ли, что от попадания в душе сильной струи на корни волос они разрушаются и выпадают?»

«Как поступать, если, с одной стороны, красное вино понижает холестерин, а с другой, может служить причиной рака груди?»

Затем, порываясь снова вызвать из прошлого одноклассницу в бежевых, сбивающихся на сторону дешевых колготках, путаясь в буквах, продолжала искать в Сети ответ на один и тот же вопрос:

ЧТО ЖЕ ПРОИЗОЙДЕТ?

Судя по страничке на «Одноклассниках», загадочная гадалка стала обыкновенным главбухом.

Эстер вглядывалась в этот завив, в этот зачес, в эти выкаченные, выпуклые бараньи глаза, уткнувшиеся в доступные всему сетевому сообществу затрапезные закуси (очередной «альбом», расписывающий празднование Рождества), и не верила, что такой баран-счетовод мог что-то знать.

Продолжала вперяться в многозначительные заголовки:

«Какие преимущества есть у органического трикотажа?»

«Полезны ли супы из банок или в них все-таки слишком много бисфенола, фталатов, нитратов?»

«СТОИТ ЛИ МЫТЬ КУРИЦУ ПЕРЕД ТЕМ, КАК ВАРИТЬ?»

Вопрос «Полезен ли сок, сделанный из концентрата?» неизбежно приводил ее к другому вопросу: «Может быть, лучше пить натуральный?», а этот другой вопрос вел к очередному вопросу: «Что, если сама в поте лица сажаешь фрукты и овощи и ешь их без соли и какой-либо дополнительной обработки, означает ли это, что никогда не умрешь?».

«Сколько часов нужно спать?»

«Какую еду выгоднее всего покупать в супермаркетах?»

«Что сделать, чтобы свекровь относилась к тебе с уважением?»

«Где хранить деньги, девичью честь, детские молочные зубы, молотый кофе, мыть ли бананы, как одеваться как дива, как Леди Гага, как Эми Уайнхауз, как не стать жертвой несчастного случая, как разбогатеть в один день».

Она больше не носила драгоценностей: ни в ушах, ни на пальцах.

Муж, не замечая, продолжал дарить ей — на День Матери, на День Валентина цепочки и брошки, но она относила все в банковский сейф, с испугом ожидая вопроса: «А где мой недавний подарок тебе?». Но муж почему-то не спрашивал — да и комплиментов по поводу ее удачно подобранной блузки или туфель не делал, только, оглядывая ее «кожу да кости», просил не худеть.

Домой приходил поздно, объясняя, что на работе вечером опять пришло вдохновение, и он смог добавить к книжке «для подростков из всех расовых и социальных слоев» очередную главу.

С самой свадьбы они жили только в самых безопасных районах, и Эстер даже ушла с предпоследней работы, потому что идти к машине приходилось через плохо освещенный автомобильный плацдарм, где не было ни души, а всегда озабоченный золотозубый охранник плохо говорил по-английски и был так нелюдим и неулыбчив в своей плотно насаженной на низкий лоб кепке, что у нее мурашки шли по спине.

Однажды, правда, он сообщил ей, что одессит, но она, не поняв, переспросила несколько раз: «Дис ит? Вот из дис ит?» — и он, наверно, решив, что они совершенно из разных миров, опять насупленно, с нахмуренным лбом, замолчал и только поднял повыше воротник черной форменной куртки.

Она носила с собой бумажку в сто долларов, чтобы сразу же отдать любому грабителю.

В другом кармане у нее был баллончик с газом со снятым предохранителем — чтобы, если что, сразу нажать.

В самолете, на обратном пути из Гавайев, она опять зашла на страницу на «Одноклассниках», чтобы увидеть баранью, предсказывающую с бухты-барахты, бухгалтершу, и с удивлением увидела, что страница закрыта. На ней была надпись: «Попытка взлома. Зайдите в следующий раз».

Что это значит? Почему слово «взлом» постоянно попадается ей на глаза?

И с поднятыми бровями она опять начала спрашивать угодливый «Гугл»:

«Какая может быть польза от брокколи?»

«Что лучше: зеленый виноград или красный»?

«Что делать, если, с одной стороны, вино способствует работе сердца и пищеварительных органов, а с другой — повышает риск развития рака груди?»

«Ах да, — подумала Эстер, — про это я уже когда-то читала».

Затем продолжала исследование:

«Есть ли связь между наличием большого количества рыбы в диете и количеством прожитых лет?»

«Как узнать, если правительство забыло возвратить вам налоги?»

«Полезны ли семечки?»

Устав, она нажала кнопку на ручке сиденья и откинулась в кресле. Давно спал ее скульптурный сосед. Она подумала о своей чистой постели, о марципановом домике, об ожидающем ее в ванной геле для душа, сулящем сенсорное счастье: «Умойтесь утром заморскими кофейными зернами, привезенными из далеких загадочных стран!».

Слова на бежево-белом флаконе с нарисованными на нем темными зернами, которые она запомнила почти наизусть, вносили международный размах и размеренность в ее жизнь: «Добро пожаловать в тропические сады сказочной страны под названием Африка, где тропинки покрыты ожерельями из зерен какао. Неожиданные, нежные запахи пронизывают трепещущий воздух. Отдайся великолепию этого поэтического питательного крема для душа с его обильной обольстительной пеной. Каждое утро заново открывай для себя эту экзотичную, соблазнительную смесь сладости с горечью…».

Но ей не удалось заново отдаться экстазу зерен какао, а грабеж действительно состоялся, но только через день после того, как легко внушаемая, благонамеренная, такая американская Эстер погибла в сплющенной, стукнутой, горящей машине вместе с мужем и дочерьми.

 

8

 

Кто-то в это время, уверовав в прозрачную чашу, выжидал, сидя с нею в руке…

Кто-то вглядывался в полиэтиленовое окошечко будущего и пытался различить там людей, плечистых сынов и дочерей…

Кто-то взглядывал на часы, убеждался, что прошло десять минут, для того чтобы густое, мокрое, белое разжижело и превратилось в проворное и прозрачное, а затем выуживал из комода бумажки, на одной из которых было написано «Господи, благослови и помоги», а на другой напечатана сухая «Инструкция по введению цервикального колпачка»…

Кто-то брал двумя пальцами резиновый ободок и вводил прозрачную святую чашу под темные высокие своды…

Кто-то укладывался на кровать, подсовывал под мягкие части подушку и принимался дотрагиваться чисто вымытым пальцем до твердого наружнего бугорка…

Тело неожиданнно содрогалось, и с каждым остро-радостным спазмом божественная прозрачная чаша все плотней прилегала к красному твердому солнцу, а в темную скважину устремлялись микроскопические, невидимые человечки и продолжали по узким дорожкам свой сложный путь…

Тело опять и опять содрогалось, сердце принималось биться сильней, и с каждым спазмом прозрачная чаша все плотней обнимала и налегала на твердое красное солнце, прося его принять прозрачный прорастающий дар… Каждый спазм придавал сил человечкам, и они лезли один за другим в темный лаз, под высокие своды, устремлялись вверх по узким дорожкам и без устали продолжали свой путь.

Через несколько лет они уже будут топать кривыми ножками по настоящим дорожкам!

Но только в том случае, если истощающие терпенье инструкции хорошо выполняются и только в том случае, если того хочет красное твердое солнце с темным глазком.

 

9

 

На стоянке их ждал микроавтобус. За две недели отпуска он покрылся зернистым налетом аэропортовской пыли, и к правому переднему колесу прикрепилась бумажка. Другая такая же бумажка, закрученная жгутиком мягко-марлевая туалетная лента, была загнана ветром в угол и приклеилась к днищу. Эстер, в удобных спортивных зеленых штанах, целенаправленно сберегаемых для путешествий, присела на корточки и оглядела колеса. Подкрутила колпачок ниппеля, замерила давление в шинах. Сняла изнутри закрывающий лобовое стекло блестящий щиток. С ним руль и салон не так нагревались от солнца.

Подергала крышку багажника: да, все закрыто. Оглядела асфальт рядом с машиной: нет ли осколков стекла и гвоздей. Проверила в очередной раз, хорошо ли пристегнуты дочки на заднем сиденье. Они, зная о ее «тщетной тщательности», не сопротивлялись, только возводили уже подкрашенные глаза к потолку. В «бардачке» лежал резец на случай аварии, если необходимо быстро выскочить из машины, а замки ремня безопасности вдруг заклинит. Сама села впереди, рядом с мужем, чмокнула его в щеку, соответствуя образу примерной жены и давно уже не противясь тому, что своим поведением напоминает сотни других.

Когда машина только тронулась с места, Пайпер, младшая, вскрикнула, и у Эстер сжалось в груди. Она сразу же обернулась и увидела, что девочки уже вцепились в волосья друг другу. Некоторое время, очевидно, они таскали друг друга за волосы, но без единого звука, чтоб не рассердить мать.

«Что, что случилось?» — неудобно повернувшись к ним всем телом, спросила она. Принялась растирать шею, показывая дочерям, как ей все сложно дается.

«Она измяла мне платье!» — вскричала Пайпер.

Грейс промолчала.

«Пожалуйста, перестаньте», — веско, вежливо сказала Эстер, сдерживаясь, чтобы самой не начать дергать обеих за волосы. А так бы хотелось! Да и мужу бы с удовольствием поддала — почему дочки дерутся, а он все время молчит? Ей было не по себе. Она опасалась: а вдруг они приедут домой, а грабеж будет в самом разгаре? Сможет ли чурающийся любых конфликтов супруг в сандалетах противостоять хулиганам с кастетами? Сейчас была суббота, десять вечера, самое время для предпочитающих темень воров.

Она поглядела на Тома: тот вел машину, не обращая вниманья на крики.

За спиной Эстер опять раздались вопли. Эстер снова стало не по себе, как будто эти неожиданные воззванья о помощи были предвестником катастрофы. «Может быть, мы приедем домой и там будет грабитель, который нас сразу застрелит, если мы все так начнем кричать!» — пронеслось у нее в голове, но она постаралась взять себя в руки.

«Я пересяду», — сказала она.

«Хорошо», — ответила до той поры молчавшая степенная старшая дочь, предпочитавшая давать бессловесные увесистые тычки младшей.

«Том, останови», — попросила Эстер.

Том, даже не спрашивая в чем дело, остановился. Он знал, что легче сделать все так, как нужно жене, чем начать — в десять вечера, на пустынном шоссе, когда так хочется поскорей приехать домой и заснуть, — пререкаться.

Эстер вылезла из машины и пересела на заднее сиденье, оказавшись рядом со старшей; младшая Пайпер села с отцом и сразу же — переключив радиостанцию — прибавила звук. Теперь вместо классической музыки в салоне раздирал уши дебильно-децибельный «металл». Том хотел воспротивиться, но отвлекся ловлей «зеленой волны».

Часто подобные остановки и пересадки спасают жизнь одному из пассажиров.

Но в данном случае перестановки не имели значения: погибли все.

 

10

 

Кто-то в это время выискивал новые методы в Интернете…

Кто-то изучал чью-то статистику и примерял к собственным нуждам…

Кто-то высматривал в спутанных, сбивчивых сообщениях, которые обычно начинались словами «Ой, девочки», толковую толику правды…

Кто-то разглядывал непрерывно растущий куст комментариев по поводу доноров IM747 и FF1733 и подсчитывал, сколько вышеупомянутых «девочек» от него понесло…

Кто-то вглядывался в цифровые снимки простолицых мамаш, царственно рассевшихся с «целыми выводками», и пытался понять, почему к ним благоволило красное солнце…

Кто-то продолжал выполнять утробные упражнения, сжимая между пальцами резиновый розовый ободок и вводя под священные своды прозрачную чашу…

Кто-то, устав от щемящего сердце щебетания «девочек», периодически принимался просматривать в Сети местные новости и вдруг остановился на репортаже из зала суда…

Бросились в глаза бугристая голова, сошедшиеся на переносице мохнатыми черными гусеницами широкие брови, и такая же широкая грудная клетка в защитном жилете, буравчатый взгляд, изборожденный морщинами лоб и, опять же, — бугристая голова.

Взглянула на фото, возвела правую бровь и пошла на кухню снимать пену с японской «адзуки»; прищурилась, видя в кипящей воде защитного цвета и материала жилет и мучительные морщины на лбу. Чуть не упала, поскользнувшись на мокром пятне на полу от переполняющей кастрюлю коричневой жижицы. Вытерла руки, затем лужу возле конфорки, затем, нагнувшись, пятно на линолеуме — везде отражались напряженные, непростые черты. Она уже где-то видела это лицо!

Держась за перила, спустилась по внутренней лестнице и, распахнув входную дверь, оглядела крыльцо. С коврика на нее глянули исподлобья глаза. Жилистые руки в железе. Грудь, распирающая стальной обруч-жилет. Боксерские бицепсы под бесформенной униформой. Рядом — кокарды фотогеничных, стриженых стражей порядка. Газета мокла на улице со вчерашнего дня.

Грабеж, еще грабеж, мелкое воровство.

Двадцать лет — первый привод, двадцать два года — отсидка. Срок чуть скостили, так как выдал подельников — посулили возможность покупать из тюремного автомата «Сникерсы» с «Твиксами». «Я люблю Милки Уэй». «Ничего, и Млечный Путь тебе тоже дадим». Следователи ухмылялись, глядя на дурака.

Только вышел, как опять сразу же загремел. В короткий промежуток между нахождениями в камере обрюхатил жену. Сидя в тюрьме, добивался развода. Выйдя после отсидки и, не зная, куда пойти жить, вернулся к супруге. Опять обрюхатил. Родилась еще девочка. Снова сел в тюрьму за воровство, потом вышел и в перерывах между отсидками походя обрюхатил подругу, с которой познакомился в хостеле для слезших с иглы. Падок на передок и чужое добро.

Вот они, его отпрыски, на фотографиях в местной газете: двухместная коляска в проходе и в ней, прикрытая какой-то дешевой дерюгой — прехорошенькая мелкая девочка с миниатюрным и круглым, как фаянсовая тарелочка, бледным лицом.

На другой — двойняшки в велюровых спортивных костюмах, еще неиспорченные копии измочаленной матери. А где еще один, от подруги? Да тоже здесь — вон в зале сидит девка с большим животом…

Кто-то на время забыл о прозрачной чаше и священных слизистых сводах…

Кто-то перестал оглаживать розовый ободок и читать по бумажке…

Кто-то перестал окучивать все растущий куст комментариев в Интернете и вместо этого впился глазами в эти кустистые брови и бугристую голову; кто-то ясно увидел две линии в жизни данного человека: воспроизводство ему удавалось отлично, он умел и вводить, и попадать в красное солнце, не теряя ни капли, но неудачи подстерегали во всех других областях.

Судья спрашивал:

— Знали ли Вы, что владельцы этого дома погибли в страшной аварии, также унесшей жизнь налетевшего на них лихача?

— Я понятия не имел, — подсудимый придерживался коротких, четких ответов.

— Знали ли Вы, что вместе с возвращающимися с курорта Эстер и Томом Девери погибли их дети?

— Нет, конечно, не знал, — он отвечал односложно, — так ему подсказал адвокат в рюшечках и кудрях, предоставленный государством.

Судья настаивал:

— А как же газеты, радио, Интернет?

— А я не смотрю.

Судья не понял:

— Что вы сказали?

Он поправился и повторил:

— Не смотрю, не слушаю, не интересуюсь… в тот день мне как раз исполнилось двадцать семь, и я хотел как-то отметить, но денег не было даже на бутылку вина…

— Знали ли Вы, что их дочерей настигла моментальная смерть на пустынном ночном перекрестке? Девочки-школьницы… — судья нервно сглотнул и не мог продолжать.

В зале раздались ахи и охи, две женщины, одна черная, другая белая, достали из сумочек носовые платки.

— Да разве я изверг какой? — божился молодой человек и кривил лицо. — Да у меня же есть свои дети… да я все понимаю… клянусь именем собственных дочерей…

— Почему же Вы выбрали именно их пустующий дом?

— Адрес этого дома мне дали знакомые… но о смертях в автомобильной аварии я понятия не имел. Я же не монстр! Разве полез бы я в дом только что погибших людей?

Кто-то внимательно прочитал в оставляющей черную пыльцу на пальцах газете статью про ограбление дома погибших, а потом посмотрел сюжет в новостях. Спрятал сиреневый пакетик подальше. Оставил в покое розовый ободок и священные своды. Забросил в платяной шкаф бумажку с заветными закорючками.

Конкретного плана не было, но решение уже вызревало, будто фолликул.

 

11

 

Отец, увидев сына, идущего к нему по летному полю, оторвался от дел, отложил в сторону тряпку, которой оттирал грязь с самолета.

У сына были узкие бедра, по-голливудски обтянутые белесыми брюками-клеш из джинсы, а его светлые, доходившие до плеч волосы и нарочито небрежная манера ходить и одеваться напоминали отцу самого себя в двадцать лет.

Вот он шел, розовый пухлощекий младенец и одновременно выросший, порывистый юноша, который для своего отца был и тем и другим. Ведь Эрл за клетчатой рубашкой с модными кнопками и красным язычком фирмы видел пеленки и бульбочку, очищающую от приставучей простуды маленький нос, за гламурной улыбкой — беззубость, за успехами за школьной партой — дни, когда Джаред только научился сидеть, а потом и вставать на ноги в своем детском манеже.

Только круглый манеж сменился теперь на «кольцо».

— Ну что, готов? — даже не поздоровавшись, спросил он сына, зная, что не родительских рассусоливаний он ожидает, а действий.

Когда-то, в самом начале спортивной карьеры, Эрл был боксером.

Боксер противостоял другому боксеру, чьи умения и недостатки — просматривая пленки с давешними состязаниями — можно было заранее изучить. Но слишком легко сражаться с тем, что у всех на виду. За спиной явного всегда должно прятаться тайное. Гонки дали Эрлу возможность состязаться с невидимкой — с Другим.

Чем дальше уходил он вперед, тем незначительнее были оставшиеся позади. Другой в гонках — в отличие от боксерского матча — причинял боль только косвенно, то обманывая и отставая, то вдруг объегоривая и обгоняя, и винить за эту причиненную Другим боль можно было только себя.

На всех фотах в «Фэйсбуке» голубоглазый Джаред в зеленой облегающей рубашке от «Ecko» красовался на фоне машины. Девушкам там места не было — только приборным щиткам и рулю. И даже отец в его сетевой повседневности почти не появлялся — только когда что-то успешно чинил и машина начинала гонять еще лучше, и тогда появлялся ликующий пост в социальных сетях. Эрл и Джаред следили за этой блестящей, урчащей грудой металла, резвой резины и смазки, как за ребенком. Это был их общий проект. Отец знал, что, несмотря на то что ни он, ни жена, оставившая автоспорт «из-за грудничка», как она сама говорила, в гонках ничего не добились, Джаред установит хотя бы один рекорд трассы.

Когда-то давно сын хотел быть как отец, теперь отец хотел быть как сын, но тут машина выигрывала: это не отец и сын, а машина и Джаред были одно.

Отец волновался, когда сын пропадал то на стадионе, то просто гоняя по пустынным поселковым дорогам, но был уверен: если на состязаниях сможет стоять вплотную к трассе и своим присутствием ему помогать, все будет тип-топ.

— Нет, папа, вплотную к трассе стоять не надо, — сын, уловив внутренний ход мыслей отца, усмехнулся. — Это опасное место, там может сбить.

Порой тревожило это слияние сына с машиной (даже обедая, сын клал связку ключей на стол рядом с собой) и отца с сыном, которое сразу же распадалось на части, когда Джаред покидал летное поле (отец держал бизнес по починке самолетных моторов). Насколько важно в жизни понятие скорости? Пригодится ли ему умение побеждать, когда, сидя в офисе, будет гонять по столу туда-сюда канцелярскую скрепку? Предохранит ли занятие спортом от неверных решений? Может быть, наряду с гоночными умениями отец должен учить его чему-то еще?

Эрл не знал. Он просто ожидал сына, разогревал для него мотор, как женщина разогрела бы суп, и садился с ним рядом.

Плечом к плечу на сиденье.

В час ночи ему позвонили. Он лежал обнаженным в постели. Такова была его манера спать уже двадцать лет. Рядом с кроватью лежала газета, изогнувшаяся в своем сползании с пододеяльника, когда его сморил сон, и похожая теперь на большое крыло. Жена улетела в Ирландию, где у нее были подруги, где до сих пор жили мать и отец. Эта обнаженность и отсутствие рядом сына делали его беззащитным. Вдали от летного поля он не знал, за что в первую очередь приниматься и что говорить. Вдали от сильных моторов ослабевал.

Ему позвонили, и он сразу надел защитную оболочку, помчался сквозь все светофоры. На желтый, на красный. Только пять минут назад он был обнажен, а теперь его защищала броня.

Эта броня из блестящего железа и скрипучей новенькой кожи сразу же спала, когда он увидел сына, прикрепленного к бессмысленным проводкам, превратившегося из связки молодых мышц с неизменной связкой ключей в пучок постоянно меняющихся показателей.

Гонки — это противостояние смерти.

Так его учил тренер в спортивной школе: в отличие от бокса, ты выигрываешь не потому, что сразил своего окровавленного, с опухшим носом противника, а потому, что смог вырваться за пределы себя, обуздать собственный дух. Эрл услышал глухой голос тренера, потерявшего способнейшего ученика на обыкновенной дороге (гнал по ночной улице и не заметил запаркованный около стройки каток), и вспомнил себя в двадцать лет. И сыну сейчас тоже двадцать. И потом ему исполнится двадцать пять, тридцать пять… Неужели ему хотят сказать, что этого не случится? После бешеной езды по фривэю, когда он пытался поспеть, чтобы сказать сыну хотя бы полслова, он был уверен, что вот сейчас и состоялась настоящая гонка, вот сейчас он и противостоит смерти, и, как на состязаниях, делает это совершенно один.

Жена, даже находясь рядом, всегда была где-то там, в далекой Ирландии…

Провода должны были быть под капотом машины, а теперь его сын превратился в поддерживаемый при помощи аппаратов гоночный автомобиль. Отец знал в машине каждый проводок, чувствовал пальцами, но тут, в госпитале, они были абсолютно другие, и он был бессилен. Даже с проводками машина была живой. Сын, с израненным лбом и руками, дышал с хриплым свистом.

Но ведь он тоже был жив!

Машина и человек, бинты и болты. Что за катавасия с ним приключилась! Он дернулся к телефону, чтобы, как духа, моментально, из Ирландии сюда вызвать жену.

Единственный сын.

К отцу подошел доктор в белом халате:

— Простите…

Отец смотрел на него в ожидании продолжения фразы.

— Мы можем поддерживать в нем жизнь бесконечно. Все зависит от вас.

— В каком смысле? — спросил отец.

— Мозговая активность прекращена, — ответил доктор. — Что вы собираетесь делать? Не торопитесь c решением. Вот, действительно, можете родственникам позвонить…

Эрл знал, что и совершенную развалюху с «усталым металлом» можно превратить в неплохо ездящий драндулет. Но конечно, уже не для гонок, для гонок кузов должен быть идеален, но хотя бы для развозки пиццы или пьяных туристов.

Необходимо только терпение.

В данном случае терпение необходимо было, чтобы не разломать вот этот стул. Или вот этот столик с каким-то металлическим тазиком. Или чтобы не отшвырнуть в сторону хлюпика в белом халате. Когда Эрл все еще пытался стать профессиональным спортсменом, тренер ему говорил: чем меньше боишься, тем быстрее ты движешься. Он больше ничего не боялся; его сына не существовало в природе; сейчас он двигался очень быстро, быстрее, чем его собственное тело и мысли; он теперь находился совсем в другом измерении: в том, в котором у него не было больше ни семьи, ни родных, в холодном застывшем агрегатном пространстве, в разреженном воздухе, где неоткуда было ждать спускавшейся откуда-то на ниточке маски со спасительным кислородом; он победил Другого, он вышел теперь на состязание с Богом, он до него дотянулся, заглянул в его плоскую белую бесстрастность и понял все. Страх был, только когда был жив сын. Теперь страха не было, и без страха он перестал быть человеком; он стал равным огромному холодному льду.

Такой большой сильный мужчина с жесткими, коротко остриженными волосами и мягким сердцем, в черных башмаках с заклепками, с решительными чертами лица и руками в машинном масле, магнитом притягивающий всех женщин за стойками бара. В его мужественной экипировке не было места возвышенной сентиментальности. Там были крошки табака в правом кармане, швейцарский нож с крестиком на малиновой рукоятке и на шее подаренная женой на День Отца серебряная цепь с ирландским трилистником, которую он носил только из-за нее, не желая превращаться в новогоднюю елку.

Не оставляла места тонким переживаниям грубая ткань.

Эрл очнулся, посмотрел стальными глазами на доктора.

В данном случае даже подсоединение проводков не значило «жизнь». И отсоединение проводков тоже не значило «смерть». Тут не имело значения, что они с сыном умели чувствовать трассу, — сейчас его сын был подвешен на ниточке меж двумя безднами, завися от «проводка».

— Вы знаете, что произошло? — спросил доктор.

— Знаю, — с вызовом в голосе ответил Эрл. — Мне сказали, что Джаред проехал на красный и врезался в микроавтобус с какой-то семьей. Там все четверо насмерть.

— Да, — доктор готовно кивнул. — Вместе с вашим сыном сюда привезли еще мужчину и женщину. Может, они?

— Все это не имеет ко мне отношения, — отчеканил отец. — Мало ли на свете семей.

— Тогда подпишите бумаги, — приказал ему доктор, и Эрл увидел много-много маленьких букв. Сменить клапаны, прочистить впуск, заменить свечи. Он тоже просил расписаться клиентов перед началом выполненья заказа.

Вот такой ему выпал сегодня заказ.

Он хотел скорей расписаться, закончить с этим томительным делом, чтобы кинуться к сыну. Во время разговора он поглядывал на проводки, на бинты. Сын дышал! Сказать ему, что скоро прилетит мать? А вдруг он ответит? И как продолжать разговор? У них с матерью всегда были секреты; она просто не вынесет этого, когда узнает, когда прилетит.

Эрл аккуратно расписался в трех «накладных». В одном месте подпись вышла нечеткой. Он обвел ее, изо всех сил нажимая и делая дырку. Ему было известно, что жизнь Джареда закончилась не сегодня. Не сегодня, когда с разрешения отца отсоединят проводки. Не с того момента, когда в трех местах появился вот этот вот росчерк пера. И даже не тогда, когда купленный отцом сыну поджарый, стремительный «Мини Купер» красного цвета врезался на перекрестке в овальную тушку микроавтобуса с откормленными обитателями.

Жизнь Джареда закончилась, когда отец, в чьих генах была заложена любовь к скорости, встретился с матерью, моющей машины на автостоянке и все свободное время проводящей на трассах. Жизнь Джареда закончилась до того, как они решили не делать аборт, когда она забеременела совершенно случайно и когда эта случайность превратилась в осознанный выбор.

Жизнь Джареда закончилась, когда встретились отец и мать.

После этой смерти, состоявшейся в момент их встречи, когда ее глаза распахнулись при виде его мощной шеи, как лепестки девственно-белых цветов, которые он ей в тот же день подарил, все остальное было лишь скучным проживанием того, что случится. Джаред был мертв и когда отец в шесть лет купил ему модель болида, и когда в семь стал брать его в авторемонтные мастерские, и когда Джаред сам выехал в первый раз на «кольцо».

Отец просто был так озабочен другими делами, что вовремя не прочел этого на красивом сыновнем лице.

Но сейчас, вглядываясь в фото смеющегося голубоглазого Джареда в ярко-красной машине, на которой он ночью разбился, он ясно видел на лице сына смерть. Эта смерть была написана и на сморщенном личике, которым он любовался в роддоме: сейчас, раскладывая перед собой фотографии, отец ее наконец разглядел. Просто раньше он был слишком занят своими моторами, чтобы заметить. А сейчас, когда у него неожиданно появилось столько свободного времени, он стал натыкаться на нее на каждом углу.

 

12

 

Кто-то оставил в покое красное солнце…

Кто-то забыл о любых проявлениях страсти…

Кто-то придирчиво сравнивал параметры G502 и DK-101, понимая, что не может позволить себе пятисот долларов в месяц на прозрачную жидкость…

Кто-то продолжал разглядывать фотографию Энтони Гутиэрреса, или «Тото», в газете (тот стоял перед фотокамерой, немного набычившись, с набрякшими веками, в мешковатых штанах, с бугорками на голове, но если снять с него этот оранжевый балахон и отрастить волосы, то его будет не отличить от сотен замотанных, законопослушных, усталых прохожих…)

Кто-то уже решил для себя, что нужно представиться девушкой Тото…

Кто-то пытался выяснить, как навестить человека в тюрьме…

Кто-то успел позвонить в Управление по тюремным делам и, упомянув полное имя и день рождения арестанта Энтони Гутиэрреса, узнать адрес тюрьмы, в которой он находился…

Кто-то заплатил определенное количество долларов и отправил Тото электронное сообщение: «Мне нужно с Вами перекинуться парой слов, позвоните сюда…»

Кто-то узнал, что запрещается появляться в блузах с глубоким вырезом и коротеньких юбках, чтобы избежать возбуждения особо чувствительных к женскому телу мужчин…

Кто-то проведал, что нельзя надевать джинсы и светло-голубые рубашки, чтобы не быть спутанной с заключенными…

Кто-то, чтобы не быть внешне похожим на надзирателя, исключил из гардероба поливиниловую куртку со светящимся оранжевым треугольником на рукаве…

Кто-то был вынужден отбросить вариант с фривольной кофтой, сквозь которую виднелся соблазнительный снежно-кружавчатый лифчик…

Кто-то взглянул на другой, простой, «рабочий» лифчик «на ребрышках» и решительно вытащил из него подозрительные металлоискателю полудуги…

Кто-то отыскал в шкафу невыразительную, с провисшими петлями и зацепками кофту и катышковую, какашечного оттенка простоватую юбку, полностью покрывающую раковины круглых колен…

Кто-то с предчувствием исполненья мечты прочитал на сайте Департамента исправлений, что можно взять с собой бутылочку для детских смесей и обыкновенную соску…

Кто-то с энтузиазмом открыл для себя, что преступивший закон может держать в своей руке ладонь визитера и даже обнимать своих любимых детей (это впоследствии поможет ему быстрее и радостнее коротать время в тюрьме)…

Кто-то рассчитал, что как раз через месяц нужно будет сидеть дома с годовалым племянником, пока его родители увлеченно смотрят в Лас-Вегасе водное шоу, и принялся с замиранием в сердце ожидать ответа от Энтони Г… Пока же, ожидая звонка, набрал найденный на сайте Департамента исправлений казенный номер и договорился, что такой-то мобильник сможет принимать бесплатные звонки из тюрьмы, а также послал заключенному Г. несколько посылок из специального, находящегося под надзором госдепартамента, магазина, включив туда необработанный и потому более питательный рис, фортифицированные фолатами макароны, конфеты-сосалки и даже двойные брусочки сладкого-пресладкого «Твикса»…

Наконец, когда кто-то в очередной раз разглядывал на грязноватой газетной бумаге жесткие брови и набрякшие веки, раздался звонок. Металлический мессенджер сообщил: «С вами хочет поговорить исправительное заведение Сан-Маринского графства… Вы принимаете вызов? Нажмите на единицу».

В волнении, с трудом попадая пальцем на кнопку, кто-то услышал хриплый и требовательный голос Тото:

— С кем я говорю?

— Я увидела Ваше фото в газете…

— Что это значит?

— Я собираюсь Вас навестить…

— А что вообще нужно?

— Хотите, я пошлю Вам посылку?

— Ну, еще ботинки пошли, у меня десятый размер…

— Меня зовут так-то, адрес такой-то. Можно, я запрошу с Вами свидание?

— Это меня не касается, — отрывисто сказал голос. — Но еды больше не посылай, тут кормят супер.

— До встречи, — сказала она и с бьющимся сердцем повесила трубку.

 

13

 

Мать прибирала комнату сына.

Она хотела все оставить без изменений — как и поступает в таких ситуациях большинство матерей.

Слепок с прошедших дней, склеп памяти — вот во что превращалась теперь его комната, склад ему теперь не нужных вещей, но еще и сущностей, никому не заметных, повисших в пространстве, ожидавших ее прихода и при ней оживавших, когда тени прошлого цеплялись за ноги и обнимали, как когда-то делал, доверчиво глядя снизу вверх на такую большую мать, ее маленький сын.

На двери висели «Правила для входящих».

На стенах — портреты музыкантов с золотыми цепями, в наколках, в лосинах, с толстыми ляжками и одутловатыми свирепыми лицами.

Эти портреты так не вязались с кукольным лицом по-юношески тонкого в талии Джареда с голубыми глазами и длинными локонами, которые он после выпускного вечера перестал стричь.

На книжной полке почти не было книг: только технические руководства по починке и эксплуатации автомобилей и еще покетбук «Какого цвета Ваш парашют?». Сын частенько заглядывал в него, когда пытался найти работу после окончания школы.

Мать, в неизменных ковбойских узорчатых сапогах и кожаной жилетке с вышитым на спине клювастым орлом, небольшого росточка, но такая сильная и мускулистая, что, казалось, может поднять на вытянутых руках, как трофей или балерину, горделивую груду металла, сама совсем недавно, после аварии, продала на запчасти свой мотоцикл. Не забывая о собственном влечении к скорости, автомобильный спорт не поощряла, но и не запрещала: сын мог заниматься всем чем угодно, главное, чтобы рассказывал ей обо всех новостях и вовремя приходил на обед.

Мать взяла в руки фотографию, где он, только извлеченный на свет, лежал в люльке, во фланелевой, выданной госпиталем шапочке, с браслетиком с датой рождения на руке.

— Вот и сейчас так лежит.

Голова Джареда в аварии была изувечена, и для похорон на сына надели лыжную шапочку.

Она не выдержала этой мысли и, закрывшись руками, села на его узкий топчан. Зажигалка в кармане тугих джинсов больно колола бедро, но в его комнате она не решалась курить. Пусть все тут останется, как и прежде. Даже пыль, даже тот скомканный квиточек в ведре… Вдруг ее осенила какая-то мысль, и она принялась рыться в редких бумажках, расправлять их на колене, как будто при помощи выкинутых счетов из банка и каких-то заметок и циферок сын из могилы сможет с ней говорить.

Она даже перестала выкидывать чеки из магазинов, датированные месяцами, когда сын был еще жив. Как раз в жилетке оказался счет на тридцать пять долларов тридцать два цента из «Трейдера Джо»: тогда она приобрела «ракушки» — коробку с макаронами с сыром, которые он так любил, какую-то тайскую или китайскую ерунду вроде перченой лапши, которую Джаред брал с собой в термосе в библиотеку, где готовился к так и не сданному экзамену в колледж, а также шесть банок австралийского пива, которые тогда вместо Джареда выпил отец. Они даже не понимали, как были счастливы, когда с ними был сын!

Был! Был! Теперь уже ничего нет…

Она вдруг ощутила его присутствие в комнате.

Когда он был жив, это присутствие было порой надоедливо и раздражающе, но все чаще приятно и радостно; теперь, когда умер, — невыносимо.

Она подняла голову, не зная, куда идти и что делать. Положила разглаженное на колене извещение о минусе на банковском счету Джареда обратно в ведро. Взгляд опять упал на книжную полку. Там красовалась модель болида с наклейкой «LOLA B99/00», которую Эрл подарил сыну на его десятилетие, в 1999-м году. Тогда же они собирались на гоночные состязания, проходившие в Калифорнии, где должна была участвовать эта машина.

Она помнит, как собирала отца с сыном в поездку, купила им новые трусы и носки, которые на них буквально горели, и набила рюкзак пачками галет и коробочками с орешками и сухофруктами, чтобы в дороге поесть. Сын, довольный, что в первый раз отправится с отцом в путешествие, уже восседал на переднем сиденье, но неожиданно новый мощный мотор, собранный Эрлом, чтоб пофорсить перед друзьями, фыркнул и не завелся, и хотя сын рыдал, предлагая поехать хотя бы на мамином мотоцикле, отец был так раздосадован, что сделал с мотором что-то не так, что весь день рождения сына провел в гараже.

Ей пришлось утешать Джареда, отвезти его на картинг и там, за отсутствием торта, воткнуть десять свечей в разогретую пиццу, а потом вытирать с его лица кетчуп и слезы. Обещать на следующий год другую поездку — всем вместе, дружной семьей. Она знала, как это Джареду важно: он даже держал их фотографию с надписью «Папа, Мама и Я» у себя под кроватью, там, где у него было свое детское царство, своя пещера, куда он тоже потом, как на дверь в своей комнате, повесил табличку «Без приглашения не входить». Как будто они были маленькими человечками и собирались подползти под свисавшую простынь. Сейчас она бы и туда подползла, навеки вошла в его мир.

Эрлу, кроме автомобилей и самолетов, больше ничего не было нужно, так что он в комнату сына вообще почти никогда не входил. Да и сейчас, заглянул в комнату, жестко спросил: «Опять тут сидишь?» — и сразу же вышел — наверняка теперь отправится к летному полю, к ангару, где после смерти сына каждый день появлялась не новая женщина, а бутыль. Он говорил, что врач прописал ему пить вино для снижения холестерина, но не холестерин был его главной проблемой, как и ее, а вызверин. Выть хотелось, как зверю — и на могиле, и здесь.

Она понятия не имела, кто же выиграл состязания в тысяча девятьсот девяносто девятом году.

Мать подошла к компьютеру сына. Заставкой была его фотография: он в зеленой рубашке на кнопках, с ярлычком модной фирмы, и рядом — «Мини Купер» ярко-красного цвета, которого теперь тоже нет, который с места аварии почти сразу увезли на автомобильную свалку. Иногда так хотелось его разыскать: а вдруг там на сиденье остались наушники или музыкальные диски? Или что-то еще?..

Она осеклась. Чтобы хоть как-то продолжать с ним общаться — стала искать информацию про те состязания. На «Ютьюбе» обнаружила ролик, относящийся к «Лоле». С замиранием сердца нажала на «пуск» и затем напряженно смотрела, как ярко-голубая машина резво двинулась с места и с силой врезалась в каменное ограждение трассы, перевернувшись несколько раз и разлетясь прямо в воздухе на мелкие части. Последние кадры: остатки «Лолы» падают вниз и приземляются на жалких останках, что остались от брюха.

В прямоугольник поисковика мать вбила имя пилота: конечно, погиб.

То, что ей сказали про Джареда, повторяло гоночные состязания с участием «Лолы» почти один к одному.

Он мчался со скоростью примерно в девяносто пять миль. Не рассчитав и не успев затормозить на красный свет, видимо, решил на полном ходу промчаться через перекресток, понадеявшись на «авось» и пустынную ночь. А в это время на зеленый откуда-то справа не спеша ехал микроавтобус с дружной семьей.

Буквально за секунду от этого микроавтобуса ничего не осталось. Джаред жил до утра, но утром его отсоединили от живительных проводков.

Мать прочитала про водителя «Лолы». Он был всего на пять лет старше Джареда, и у него были такие же, как у Джареда, светлые волосы, строгий отец, по совместительству являвшийся тренером, и открытое, с голубыми глазами лицо.

Накануне соревнований гонщик повредил руку, упав с мотоцикла. Доктор наложил гипс. Возник вопрос, не снять ли его с состязаний. Пришлось проконсультироваться у врачей спортивной команды. Руководство уже начало предпринимать меры, чтобы нанять другого пилота, но врачи неожиданно разрешили ему участвовать в гонках.

Не справившись с управлением, он на запредельной скорости врезался в ограждение.

Теперь мать поняла, почему Эрл вдруг на целый месяц запретил Джареду смотреть телевизионные передачи. Объяснял кратко: «Надо делать домашку». Джаред плакал, противился, говорил, что все равно уйдет в автоспорт, и правописание с математикой ему не нужны. Скорее всего, Эрл узнал, что пилот «Лолы» разбился, и не хотел, чтобы Джаред увидел сообщение в новостях.

А она дорвалась до «телевизора» и разглядела смерть сына через мерцающее голубое окно.

 

14

 

Кто-то в мелочах продумал весь план.

Кто-то в уме уже видел, как надевает коричневую катышковую юбку и стоптанные старые кеды; как доводит до горла заедающую щербатую молнию; как скрывает все выпуклости и приятности от отвыкших от тела женщины глаз…

Как, подъехав к тюрьме, предусмотрительно достает из карманов всю мелочь и ссыпает ее в полиэтиленовый прозрачный пакет…

Как, заполнив специальную форму и уплатив заранее известную мзду, проходит с квитанцией в комнату, предназначенную для семейных визитов… как крепко прижимает к себе одетого в желто-черный, полосатый комбинезончик племянника, у которого на шее висит на шнурке самая обыкновенная соска…

Как глядя в окошко, просит свидания с номером SID-128475IS, садится чинно, держа полосатого полусонного племянника на коленях, ожидая выхода этого самого номера и поправляя на груди малыша сбившуюся дешевую соску, подвешенную туда с особым значением, как будто знак отличия или медаль… (Тут важно, чтобы номер SID-128475IS, увидев ребенка, не испугался, предположив, что к нему пришла очередная мамаша, с которой он провел уже давно позабытую ночь, и поэтому, только он появится в комнате для визитеров, где может находиться до пяти таких же семейных или дружеских пар, его нужно вежливо поприветствовать, и подчеркнуть, как приятно это знакомство и первая встреча, а все остальное уже зависит от него самого… Например, поверит ли он, что неожиданно вызвал расположение задорной дамы в задрипанной юбке? Стоит ли вообще ему говорить, что та поражена его удивительным плодородием и хочет им поживиться? Подобные заявления могут ей повредить.)

Кто-то предполагал, что заключенный SID-128475IS не будет противиться плану, и, когда ребенка протянут ему, он хотя бы обнимет его как своего, и в этот момент нужно будет забрать у малыша соску и пихнуть ее номеру SID-128475IS, надеясь, что хватательные и сообразительные рефлексы сразу проснутся, и заключенный возьмет и спрячет соску в одежде, решив, что там записка или наркотический порошок…

Как только пустышка скроется в складках его тюремных штанов, ребенка можно будет забрать, и тогда он продолжит спокойно досыпать у нее на коленях, а заключенному нужно будет каким-то способом объяснить, ЧЕМ необходимо наполнить эту продолговатую штуку, чтобы тайно пронести ее сюда в следующий раз…

Кто-то знал, что если заключенный передаст во время свидания наполненную мутноватой жидкостью соску, то ее можно будет легко спрятать в кармашке ребенка и сразу же после визита, в одиночной туалетной кабинке или, на крайний случай, на парковке в машине, принести подношение красному солнцу c темным полураскрытым глазком.

 

15

 

Тото начала нравиться его жизнь.

После окончания школы он хотел пойти в армию, настолько не хватало ему дисциплины и строгого распорядка, но когда на собеседовании ему посоветовали сбросить излишний вес, он к армии охладел.

Здесь, в тюрьме, он даже постройнел от здоровой еды, которой ему недоставало на воле. Тут не было ни девчонок, ни психотропных таблеток, и пока не нужно было заботиться о завтрашнем дне.

К сожалению, только пока.

Тото записал всех своих знакомых девиц на лист посетителей, но почему-то никто из них не торопился его навещать. Мать его выслали в Мексику из-за каких-то иммиграционных проблем вместе с двумя его младшими братьями, и у Тото совершенно не было желания сейчас с ней общаться.

Он потянулся на узкой кровати, кинул взгляд на ботинки: надо же, что происходит, девки, которых он водил в бары и катал на своей с приподнятыми колесами и хромированными ободами машине, и в ус не дуют, чтобы его навестить, зато непонятные незнакомки вовсю шлют дары. Столько странного и непонятного произошло с ним в последние месяцы: сначала черт его дернул познакомиться с наркоманкой и истеричкой в аптеке, а затем по наводке товарища пойти грабануть дом мертвецов. Вот что значит оказаться в неурочный час в неправильном месте. И это значит «судьба»?

Но нет, судьбе до таких мелких людишек, как он, наверняка нет никакого дела, и все, что случалось, на самом деле было совершенно случайно, как и подозрительный интерес со стороны назойливой незнакомки.

— Послушай, а тебе бабы с бухты-барахты писали? — спросил он на прогулке приятеля, почти уже отсидевшего срок. Статья у того была абсолютно такая же: грабеж и воровство. Винсент был некрасив и приземист, с искривленным носом и бородавкой на веке правого глаза, и эта нарочитая несимметричность, наличие татуировок на теле, походка вразвалку и волосатые руки и грудь придавали ему свирепый, самоуверенный вид.

Это Винсент, родившийся в техасском Эль-Пасо от белой матери, подававшей картошку-фри и пиво в придорожном кафе, и заезжего мексиканского поставщика джалапеньи, кьезо фреско и кактусов, научил Тото ходить с прямой спиной и смотреть прямо перед собой, а с чужими взглядами не сцепляться, чтобы не вызвать конфликт. «Под ноги тоже не тырься, как будто что-то там потерял, — Винсент наставлял, — а то подумают, что ты размазня».

Сейчас он спросил:

— С чего это они мне будут писать? Я знаю, парни клеят девчонок по объявлениям, которые тут можно поместить в Интернет через специальную службу, но для этого деньги нужны. А кто мне их принесет? Никто ко мне на свиданки не ходит… А вообще, дело приятное, но надо писать, сочинять… по мне так — слишком много возни…

— А я тут получил от одной… Я ей позвонил, а она сказала, что скоро приедет…

— Я на волю выхожу через три недели, ты знаешь? Тут уже без переписки, сразу в постель, — Винсент закрыл ухмылку ладонью, пряча одновременно и бородавку, и гниловатые зубы. — Правда, как меня посадили, они все разбежались, заразы…

Тото погрустнел:

— И с кем же я буду теперь?

— Ну, я уж не знаю, — развел руками Винсент. — Вот прилип, будто девка! Привыкнешь еще, парней тут полно, а особенно нашенской масти. Этого добра тут навалом, куда ни плюнь — везде мекс. А откуда едет красотка твоя?

Винсент цедил слова с растяжкой, лениво, но спрашивая про незнакомку, весь подобрался. Ведь через три недели она будет ближе к нему, а не к Тото.

Тото ответил:

— У нее легкий адрес: 500 Серкл Стрит в городе Беркли, только не знаю, какой с него толк, если мне еще сидеть несколько лет…

— Ну, прокололась, — опять ухмыльнулся Винсент, поднеся руку к лицу. — Кто же разбазаривает свои адреса? А она симпотная? Я полных люблю.

— А я почем знаю? — ответил Тото. — Я еще со своими девками не разобрался, и жена что-то не торопится приходить, а эта уже мне послала посылку с едой и ботинки…

— Эти вот? Похоже, что дорогие… У нее что, денег полно? Или просто делать ей нечего? — спросил Винсент.

— Точно, и полная, и денег полно, — сострил Тото. — Но скорей всего, чеканутая. Мало, что ли, ненормальных на свете…

— Не совсем нормальная, как и все мы, — подытожил Винсент, и в его обычно спокойных и равнодушных, разного размера глазах мелькнула какая-то затаенная мысль.

 

16

 

Старая одежда была неприятна. Вытянутые локти на свитере, в буквальном смысле потерявшем человеческий облик, вкупе с лоснящимися швами на полотняной коричневой юбке напоминали о бедности. Когда она не подводила брови химическим карандашом и не наносила тушь на ресницы, на первый план выступали морщины. Вместо ямочек на щеках там теперь были две вертикальные черточки высотой в шесть миллиметров. Шея нуждалась в массаже, передние зубы — в дантисте, лицо — в огуречной маске и смоченном горячей водой полотенце.

Не помешали бы и пакетики с чаем на веках, чтобы снять резь.

Ей было уже тридцать семь лет.

Старение можно было замаскировать, надев на концерт фиолетово-огненно-черную, как полотна абстракционистов, блузу из блестящего, выглядевшего безупречно новым, сатина. Восхищаясь балетом, можно было принимать изящные позы на бархатном кресле, поглаживая мягкой музыкальной рукой итальянскую сумку из раскрашенной в цвета Баухауса кожи змеи.

Собираясь в тюрьму, необходимо избежать прихорашивания и предстать перед своим недавним знакомым такою как есть.

В коляске посапывал спящий младенец.

Она попыталась представить, как подъезжает к неэстетичному, серому зданию, как ее бежевая машина органично вписывается в целую орду таких же немолодых, будто обмолоченных, с вмятинами и неровностями, автомобилей; как вытаскивает прогулочную колясочку с Темой и застегивает на нем ремешки, следя, чтобы пустышка на веревочке в них не застряла, а потом направляется к главному входу, готовясь ощутить на своих плечах, талии, бедрах женские руки (это если им придет в голову ее тщательно осмотреть).

Она видела себя садящейся в машину и едущей куда-то с ребенком, но никак не могла представить себя со стороны в этой вот бросовой, почти бесцветной, чуть ли не рвотной «тюремной» одежде, передающей пухлого смешного племянника замкнутому заключенному, осужденному за грабеж. Она изо всех сил пыталась вообразить их разговор.

— Здравствуйте, я увидела Ваше фото в газете.

Он наверняка подумает про себя: «К чему она гнет?». Возможно, что ухмыльнется и сразу собьет ее с толку, или будет глядеть в упор, без улыбки: и тут, в данной ситуации, ей будет тяжело говорить.

— Вы знаете, мне кажется, у нас с Вами может быть много общего…

Эта фраза — и она знала это — звучала фальшиво. Ничего общего быть не могло. Как ни пыталась мысленно очутиться в том грязном здании, напротив глубоких морщин человека «с самого дна», она просто не могла представить свой шероховатый акцент в стенах американской тюрьмы. Русский акцент, рикошетом отдающийся в ушах родившегося в Америке мексиканца. Не видела своих высоких скул и чуть вздернутого, типичного русского носа «картошкой», своих мягких круглых кудрей рядом с его смуглой кожей и любовью к бобам. Впрочем, бобы тут ни при чем, она тоже их ест. В двух словах: она не могла представить перекрещивание его судьбы со своей.

Как она пытается ему объяснить, ЧЕМ же нужно наполнить эту контрабандную соску, а потом пускается в объяснения, как ее лучше потом, с медицинской точки зрения, хранить и передать.

Она не могла представить себя произносящей все эти слова.

Словосочетание «сперма и соска», «sperm and pacifier», «esperma y chupete» звучало странно на всех знакомых ей языках. В то время как Тото в ее глазах сочетался и с грабежом, и со своей накачанной наркотиками блондинистой герлфренд, невозможно было найти ни одной ниточки, которая бы неразрывно связала бугристого бурглара³ и вполне еще изящную, хотя и помятую, вялую, тридцатисемилетнюю женщину из интеллигентной семьи.

— Пожалуйста, сделайте это так и вот так, а потом сюда слейте.

— Ну, сначала нужно руками, а потом вот это вот поднесите сюда.

— А если получаться не будет, представьте себе что-нибудь такое, этакое… ну, части тела… да нет, не меня… хотя, конечно, почему не меня…

— Зажмите отверстие пустышки сверху, чтобы не вытекло, положите в карман, а если карманов не позволяется, то просто в трусы. Ах да, трусы у Вас есть?

— Собирать надо все и осторожно. Самое главное: пожалуйста, не забудьте, что нужна только свежая, буквально за несколько минут до свидания. Да, вот прямо до нашей встречи и подумайте про меня…

Подобные слова не могли соединить ее с заключенным.

И к гадалке ходить было не нужно. Она знала, что то, что невозможно представить, не состоится, и сегодняшнюю встречу с Тото представить себе не смогла.

Но опять не поверила интуиции, пристегнула ребенка с навешенным на него тонким зеленым шнурком, села за руль и выехала на шоссе.

Дорога вся была в ямах. Она объехала одну воронку, вторую. Неожиданно в зеркале заднего вида замигали огни. К ней на хвост сел полицейский, не переставая мигать. Она подумала, что он мчится на вызов и перешла на правую полосу, чтоб его пропустить. Полицейский тоже сразу же перестроился и продолжал ехать за ней. Наверное, встреча с Тото все-таки состоится, и эта встреча с человеком в форме, с законом — как бы напоминает, как он сам ехал после кражи в машине и его остановил мент.

Съехала на обочину.

— Вы знаете, почему я вас тормознул? — спросил высокий, молодой, но уже начавший полнеть парень, сгибаясь вдвое и видя в салоне машины ребенка. На руке у него посверкивал черный, непомерно большой циферблат. Кобура и дубинка на поясе тоже были все черные, зато волосы светлые. Про таких в Америке говорят — «клубничный блондин». Если бы он только знал, о какой «клубничке» тут идет речь!

Заглянув в салон, он некоторое время рассматривал спящего полосатого Тему (головка съехала на живот, пустышка вмялась в пухлую щеку), затем улыбнулся.

Чувствуя, что пронесло, извинилась:

— Простите, я сделала что-то не то?

— Откуда и куда едете? — спросил он, нацеливаяcь карандашом на казенную пачку спрессованных бланков.

— В другой город, к сестре, — она не хотела выдавать цели своего путешествия.

— Вы ехали сразу по двум полосам и вихляли. В какой конкретно город вы направляетесь? Вы пили спиртные напитки? — продолжал допрашивать он.

Она не в состоянии была вымолвить, что едет в тюрьму. Эти слова, как неприятная на вид и на ощупь одежда для встреч с заключенным, как сперма и соска, с ней не вязались.

«Я еду в тюрьму; я еду к тому, кого туда отправили ваши коллеги», — произнесла она про себя, а вслух сказала:

— Вы не скажете, как развернуться? Я запуталась и целый час моталась тут по фривэям. У меня просто болит голова.

А сама подумала: ну ничего, заеду домой, действительно выпью немного для храбрости и снова к Тото. Он же там ждет. Полицейский, выписав вместо штрафа «дружеское предупреждение», объяснил, где находится въезд на нужный фривэй. Машинально она продолжала следовать его указаниям, съехав с шоссе и заехав на него снова, но уже продвигаясь в обратную сторону. Из-за этих необязательных, непредусмотренных действий у нее сбился настрой. Фантастическим казался собственный план. Но ведь недавно она прочитала, как один мафиозо из итальянцев, приговоренный к высшему наказанию, таким образом оплодотворил находящуюся на воле жену!

Уже подъезжая к дому, увидела, что на пороге топчется незнакомец.

Точно не муж!

Кто-то приземистей и шире в плечах, одетый в бесформенную ватную куртку. Он стоял лицом к самой двери и еще не видел подъезжавшей к дому хозяйки. Неужели она стала Эстер из новостей и продолжает жить за нее?

Вот так бы та стояла на месте, объятая паникой, подобно тому, как стояли на месте подростки, объятые ужасом, когда в них целился на живописном норвежском острове человек. Террорист потом сам удивлялся в зале суда: «Они даже дали мне перезарядить карабин. Стояли и ждали, пока я не выстрелю. Почему-то подобного поведения я не видел в кино. Почему от нас так долго скрывали эту особенность психики человека? Паника их обезножила, а я наконец справился с карабином и всех расстрелял».

Она вдруг стала Эстер, вернувшейся из отпуска на Гавайях домой и заставшей свое жилище выпотрошенным чужим человеком. Или он только собирается взломать ее дверь?

Наверное, желая соединить несоединимое и пересечь полосу социальных слоев, желая встретить сидящего в тюрьме арестанта, она каким-то образом соприкоснулась и с его ничего не подозревающей жертвой. Жертвой, которой уже не существовало на свете. Жертвой, которая, возможно, наткнулась бы на домушника, если бы «Мини Купер» не протаранил ее неспешно едущий автомобиль. Или Тото действительно сначала узнал об аварии и потом уже отправился к дому погибших, чтобы в их отсутствие (а их отсутствие теперь будет измеряться веками) взломать дверь и взять ставшие бесполезными им, но до сих пор необходимые ему вещи?

Она решила развернуться прямо напротив порога. Стоящая на крыльце Ватная Куртка услышала шум, оглянулась и уставилась на нее.

Ее машина стояла перед домом как вкопанная, и у нее не хватало решимости нажать на педаль.

Человек с несимметричным некрасивым лицом вдруг быстро спустился вниз по ступенькам крыльца и поспешил прочь.

 

17

 

У нее в кармане завибрировал телефон. Звонила сестра:

— Слушай, наш рейс отменили и сказали три часа ожидать следующего, но нам это как-то не показалось, так что я буквально в двух шагах от твоего дома, чтобы забрать малыша… Как Темочка, спит?

Она ответила:

— Жду, приезжай, а то я уже как-то вся выдохлась и засыпаю…

Она осторожно зашла на порог, подергала дверь. Незнакомец, видимо, ничего еще не успел сделать, и нужно срочно сказать мужу поставить третий замок…

Сразу же, как в кино, появилась сестра, которая так соскучилась по малышу, что уже радовалась тому, что не попала в жаркий, жадный до денег Лас-Вегас. Когда сестра забрала Тему, так и не заметив непонятного происхождения пустышки на зеленом шнурке (он питался всегда исключительно грудным молоком, и соску ему не давали, чтобы все время требовал грудь), она прошла в спальню.

Сняла цветистое, в орнаментальных, восточного толка, узорах, покрывало с кровати…

Отогнула угол стеганого теплого одеяла, забралась в это уютное логово и некоторое время согревала простынную прохладу собственным телом…

Потом, будто что-то вспомнив, на секундочку привскочила с кровати и вытащила из комода четвертушку бумаги, развернула ее и, шевеля губами, пыталась запомнить слова… Затем некоторое время блуждала в потемках…

Пыталась просунуть в неизведанные, страшащие пещеры всю руку.

Не могла решиться на то, чтобы просунуть в неизведанные глубины три пальца и пока ограничилась только двумя…

Проверяла потемки на влажность…

Затем методично просовывала указательный палец и удивлялась, что тот почти исчезает в невидимом лабиринте и продолжает продвигаться куда-то одновременно вверх и назад…

Потом находила в постели бумажку, судорожно ее разворачивала и читала строчки одну за другой…

Следуя выученным наизусть суховатым инструкциям, нащупывала круглое затвердение с небольшим зевом и понимала, что сегодня зев этот чуть приоткрыт…

Трогала твердоватое закругление, уже зная его, как свои пальцы… Перед глазами стоял загадочный, как солнце, круг розоватого цвета с узким черным глазком… Нащупывала это непроницаемое молчаливое солнце и, несмотря на каждодневное узнавание, неизменно пугалась находящегося в нем узкого непонятного глаза…

Страшилась этой недосягаемой плотной округлости и бережно поглаживала ее пальцем, боясь повредить…

Вела палец вверх, выводила его из неосвещенного лабиринта и оказывалась на другой, давно изведанной тропке, которую принималась топтать и топтать, пока все тело не содрогалось и не становилось сухо во рту…

Проталкивала палец в глубины, опять удивляясь, насколько далеко тот проходит и сколько в этом подземном лабиринте небольших гротов, закоулков, пещер…

Укрытая одеялом, находила мистическое розовое солнце с глазком и ему поклонялась, боготворя, ощущая, как глазок окутывается влажностью и слюдянистостью, принося дары влажной субстанцией, повторяя про себя слова «Господи, благослови».

 

2 января 2010 — январь 2012

 

* * *

 

Опубликовано в: Русская проза. 2013. Выпуск В. С. 336—377.