Без человека

Александр Пятигорский в последние годы жизни много думал о возможности создания не-антропоцентричной философии. Речь шла не о философии, предметом которой было бы все, кроме человека. Нет, Пятигорский имел в виду другое – о том, что сам человек не является привилегированным местом, откуда мышление происходит, не является местом мышления.

Нет идеи более странной – и более привлекательной. По крайней мере, так представляется сегодня. Конечно, речь идет не о религиозной философии, не о монотеистической религии, где источником всего, в том числе и мышления, является Бог. Бог мыслит – и благодаря этому мыслим мы. Бог наделил свои создания сознанием – и мы, думая, возносим ему, тем самым, хвалу. Не-антропоцентричная философия имеет в виду совсем другое, по крайней мере та, которую пытался создать Пятигорский. В ней предполагалось, что есть некое место мышления, которое не является равно ни Богом, ни человеком; это точка (или пространство), попадая куда мы начинаем мыслить. Идея одновременно характерная для некоторых школ буддизма, с их идеей неидентифицируемого сознания, которое мыслит мир, как Пустоту, — и, одновременно, вполне западная, в русле философской феноменологии.

«Что за абсурд! — воскликнет читатель, — если мыслит ни человек, ни даже Бог, так кто?» В том-то и дело, что «кто» здесь совсем не требуется. Люди отдельно, мышление отдельно. Иногда они совпадают, иногда нет. Конечно, я не говорю «потоке сознания», как бы реконструированном Джойсом в «Улиссе». Там именно поток, в котором сознание утонуло, оно несется вместе с течением жизни и психических реакций человека на жизнь. Но даже в этом романе, уже под конец, начинаешь подозревать, что внутренний монолог (переходящий в диалог и даже в травестийную пьесу со многими героями) Леополда Блума существует помимо него. Блум отдельно, поток его сознания – отдельно. И уж тем более это верно, когда мы говорим о реальном сознании, которое не «реагирует на что-то», а «мыслит», о сознании с его собственной «повесткой».

Итак, точка, или зона, или даже пространство сознания, попадая в которое мы начинаем мыслить. Если выйти из кабинета философа, то мы попадем под непреодолимое обаяние метафоры. Эта метафора – о том, что есть в такое место (или места), попав в которое мы освобождаемся от надоедливых себя, как human beings, и действительно оказываемся в мире, задуманном и существовавшем без нас. Точнее так: до нас и – уже после появления человека — без нас. Вопрос не в том, мыслили ли динозавры и давно превратившиеся в прах или в нефть растения, вопрос в том, можно ли вообще это помыслить? И можно ли помыслить наш нынешний мир – но не с точки зрения нас? Не с точки зрения идиотского, себялюбивого, нарциссистичного, жесткого, подлого и тупого племени людей?

Люди с какого-то момента стали пытаться изображать мир без себя, прежде всего, в живописи. Как известно, были (и есть) пейзажи, на которых изображены следы присутствия человека – и есть пейзажи, на которых, вроде бы, этих следов нет. Но дело в том, что по сути, эти два подхода к изображению мира вовсе не отличаются друг от друга, как это кажется поначалу. Просто на одних картинах человек визуально присутствует продуктами и результатами своей деятельности, а на других он присутствует своим отсутствием, которое призвано впечатлять зрителя не тем, что на изображении есть, а тем, чего там нет. Более того, сама идея нарисовать место, где отсутствует человек – она слишком человеческая. И даже не потому, что картина нарисована человеком для людей, что она материально представляет собой комбинацию сделанного одними людьми холста с произведенными другими людьми красками, в обрамлении рамы, которую смастерила еще одна группа человеческих созданий. Сама идея изобразить место, где отсутствуют «такие, как я», предполагает присутствие этого «я»

Так что же, Пятигорский был неправ и не-антропоцентричное сознание и мышление невозможно? Ведь искусство представляет собой одну из разновидностей мышления, один из видов – если не самый главный, на самом деле – сознания. Значит ли все это что мы обречены быть рабами себя, своих границ, своих страстей, своего мелочного антропо-эгоизма? Что мы и дальше будем болтать о величии Природы, скрывая за этим незатейливую идею: пока мы не назовем Природу «великой» и не осчастливим ее заглавной буквой, она как бы и не существует? Наконец, что мы и дальше, под шумок всех этих разговоров, будем ту самую великую Природу эксплуатировать, грабить, принуждать, держать в рабстве у себя – то есть, у ее же ничтожнейших созданий?

Ответ на это сложен, почти невозможен. Это примерно как представить себе, как будет выглядеть мир, в котором нас (конкретного меня, Джона Смита, Улдиса Райниса, Ивана Иванова) нет. Мир до лично моего рождения и после лично моей смерти. Конечно, в нашем распоряжении рассказы родителей и старших друзей, есть фото- и видео-документация, есть письма. Ну и существует же такая вещь, как common sense, она подскажет, что ничего из ряда вон выходящего до момента лично моего появления на свет не происходило – как и не произойдет после того, как лично я этот свет покину. Иными словами: объективно мы – чисто теоретически – можем себе представить такое; но практически это очень сложно, почти невозможно. Только две вещи позволяют хотя бы приблизиться к такому понимаю (религии в расчет не беру): философия и искусство. О философии мы уже поговорили, пришло время сказать пару слов о таком искусстве, которое могло бы художественно помыслить мир без меня, тебя, без нас.

Думаю, подобное искусство возможно, хотя бы, как идея, как идеал. Эта возможность заключена в самой природе художественного мышления. Если это действительно «мышление», а не автоматическое воспроизведение ремесленных навыков, искусство – да простит мне читатель очевидную банальность – представляет собой непохожего двойника философии. Суть их одна и та же: не познание, конечно, упаси боже, нет, а попытка догадаться о том мире, в котором мы существуем (или, если верить буддистам и кое-кому еще, не существуем). Вот есть мир, а вот есть мысль о мире — философская или художественная, в данном случае, неважно. Эта мысль порождается сознанием, сознание это – определенного типа. Это сознание существует в каком-то месте, в какой-то точке. Попробуем поместить эту точку за пределами нас.

Что все это значит для искусства? Первый, очевидный вариант: представить себя, мыслящего, кем-то или чем-то, кроме себя самого. Птицей, рыбой, растением, камнем. Точнее, начать художественно мыслить из точки, называемой «птицей», скажем, и так далее. Идея заманчивая – и даже, наверное, продуктивная, в каком-то смысле, но она не даст нам принципиально-нового мышления, принципиально-нового искусства. Ведь художник будет только прикидываться булыжником или пальмой, но на самом деле, он будет оставаться собой. Во всем этом есть какое-то наивное лицемерие – примерно, как Лев Толстой вообразил себя старой клячей, сочиняя «Холстомера». У него ведь не животное рассказывает о своей жизни в рабстве у людей, это писатель, для убедительности накинув на плечи шкуру убитой лошади, повествует о несправедливом мире «нас», людей. Лошадь использована здесь только как прием, животное опять оказалось в рабстве у человека. Кроме человека, в мире опять ничего нет.

Но есть и другой вариант. Не прикидываться ни животным, ни растением. Но увидеть мир, как совокупность отдельных вещей, отдельных феноменов, которые существуют сами по себе, вне какой-либо связи между собой. Вот феномен «человек». Вот феномен «камень». Вот феномен «лошадь». Все они находятся в одном пространстве. И это пространство есть пространство нашего мышления. Здесь мы возвращаемся к началу, к идее Пятигорского о возможности не-антропоцентричной философии. Она ведь не предполагает, что человека вообще нет. Она предполагает, что человек не является ни единственным, ни главным в точке или месте мышления. Что человек – один из многих. Эта мысль кажется мне очень важной – если не для философов (честно говоря, я ничего про них не понимаю), а для художников, для искусства, как такового. Тут открывается огромная возможность – создавать художественный мир, который не «выражает что-то» (а выражает он всегда одно и то же – человека, его дела, эмоции, мысли), а просто существует. Мир есть здесь и сейчас, а в мире есть разные отдельные феномены, от камней до людей, от животных до мобильных телефонов. Феномены эти связаны только одним способом – своим существованием, не более того. Никаких иерархий и генеалогий, вроде: этот сделал это, тот породил то, оттого данный феномен выше или важнее другого. Наоборот, все равны, ибо находятся на горизонтальной плоскости. Только в таком пространстве человек перестает быть источником и мерой всех вещей. Более того, в идеале такое пространство, созданное искусством, может стать пространством нового философского мышления. У искусства появляется шанс обыграть философию на ее же поле.

Научиться такому невозможно, можно только догадаться. Догадка нередко приходит в результате смены привычного окружения, ритуалов, рутины, в результате «слома автоматизма», как сказал бы Виктор Шкловский. В этом смысле художникам очень полезно бывать в самых неподходящих, вроде бы, для себя местах – к примеру, в лаборатории биолога. Научное знание строится на иерархии, наверху которой находится человек, вооруженный микроскопом. У художника есть шанс превратить вертикаль в горизонталь, поместить рядом ученого, его микроскоп и растение, которое тот разглядывает. В самом наличии такого пространства уже есть шанс начать по-другому.