Монте-Кристо и все-все-все

Итак, речь о всем известном романе.

Загадочный знатный господин, наделенный могуществом сверхъестественным, богатством неограниченным, называющий себя знатоком древних манускриптов, является в столицу со странной, причудливой, зловещей, невероятно расторопной и умелой свитой, способной на все, не исключая преступных замыслов. Он окружен сверканием бриллиантов и блеском золота, ему повинуются моментально. Где он будет жить в столице? – Квартирный вопрос, не успев возникнуть, уже решается стремительно и экстравагантно. Появление чужеземца вызывает в столице цепь событий, движимых таинственной волей, разоблачающих тайные пороки, карающих давние скрытые преступления, рушащих благополучие мошенников, соединяющих влюбленных, разлученных казалось бы самой смертью, восстанавливающих попранную справедливость. Наконец, завершив свою миссию, знатный чужестранец покидает город, на прощание остановившись на возвышенном месте и объяв мерцающий огнями, волнующийся огромный человеческий муравейник долгим взглядом, — и уносится в ночи в вихре безумной скачки.

Вы уже поняли, о каком романе я говорю.

Конечно же, «Граф Монте-Кристо».

Вам показалось что-то иное?

«- Едем!

Едва он произнес это слово, лошади рванулись, и из-под копыт брызнул целый дождь искр. […]

Прошло полчаса; вдруг карета остановилась: граф дернул за шелковый шнурок, привязанный к пальцу Али.

Нубиец соскочил с козел, отворил дверцу, и граф вышел.

Ночь сверкала звездами. Монте-Кристо стоял на вершине холма Вильжюиф, на плоской возвышенности, откуда виден весь Париж, похожий на темное море, в котором, как фосфоресцирующие волны, переливаются миллионы огней; да, волны, но более бурные, неистовые, изменчивые, более яростные и алчные, чем волны разгневанного океана […]

По знаку графа экипаж отъехал на несколько шагов, и он остался один.

Скрестив руки, Монте-Кристо долго смотрел на это горнило, где накаляются, плавятся и отливаются все мысли, которые устремляясь из этой клокочущей бездны, волнуют мир. Потом, насытив свой властный взор зрелищем этого Вавилона, который очаровывает и благочестивых мечтателей и насмешливых материалистов, он склонил голову и молитвенно сложил руки.

— Великий город, — прошептал он, — еще и полгода не прошло, как я ступил на твою землю. Я верю, что божья воля привела меня сюда, и я покидаю тебя торжествующий; […] я не ради себя и не ради суетных целей пользовался дарованным мне могуществом. Великий город, в твоем трепещущем лоне обрел я то, чего искал; как терпеливый рудокоп, я изрыл твои недра, чтобы извлечь из них зло; теперь мое дело сделано; назначение мое исполнено; теперь ты уже не можешь дать мне ни радости, ни горя. Прощай, Париж, прощай!

Он еще раз, подобный гению ночи, окинул взором обширную равнину; затем, проведя рукой по лбу, сел в карету, дверца за ним захлопнулась, и карета исчезла по ту сторону холма в вихре пыли и стуке колес».

Параллелизм этой сцены с Воландом на Воробьевых горах очевиден. Но из этой же цитаты виден и еще ряд мотивов, о которых следует в этой связи поразмыслить. Граф, ведомый некой силой и извлекающий зло из городских недр; граф как таинственное, могущественное существо; многочисленные отсылки к штампам романтического байронического отщепенца, а то и прямо вампира. Черные волосы, неестественно бледное лицо, ледяная рука при рукопожатии, загадочный властный взгляд. Дюма тонок и от ультра-романтизма дистанцируется, напряжение этой образности в романе снимается тем, что граф намеренно играет этими образами, расчетливо создает себе имидж, к которому сам же относится с толикой затаенной иронии, роняет фразы о том, что устал изображать Манфреда. В сущности, все эти романтические параллели вменены графу наблюдателями, преимущественно – светскими французами, то есть главной аудиторией, которую он заблаговременно готовит к своему эффектному явлению в Париже и глубоко эшелонированной мести.

В Париже граф появляется со странной свитой: красавица-гречанка (именуемая также албанкой), невольница и якобы наложница; немой нубиец Али, понимающий только по-арабски; корсиканец Бертуччо, бывший контрабандист, а ныне управляющий у графа, тот самый, что когда-то объявил вендетту Вильфору и очевидно не единственный раз согрешил против уголовного кодекса. Неоднократно сообщается, что распоряжения графа, даже самые причудливые, выполнялись с изумительной быстротой, а ценное качество слуги – «он не признает невозможного». «Мессир, вам стоит только приказать».

Вот явление Воланда на Патриарших прудах: хорошо одетый иностранец, говорит с легким акцентом, который то появляется то исчезает, сообщает, что знает много языков и посетил множество стран. Называет себя консультантом по древним рукописям. Протягивает Ивану Бездомному золотой портсигар, сверкнувший бриллиантами на крышке. Рассказывает про Понтия Пилата. На вопрос Берлиоза, где он будет жить, отвечает: «В вашей квартире». Похмельный Лиходеев видит его утром при пробуждении, то есть за завтраком.

Монте-Кристо появляется в Париже: он иностранец, заявляет, что никогда прежде не был ни в Париже, ни во Франции (что неправда, как известно читателю). Свободно говорит на множестве языков, прикидывается английским лордом и итальянским священником. Сыпет бриллиантами, хвастается крупным изумрудом. Одет со строгой безупречной элегантностью, не носит драгоценностей. Взялся неизвестно откуда, никто не знает его происхождения, по слухам, он итальянец, а то и мальтиец. Много путешествовал. Рассказывает невесть что про Восток. Граф ученый, разбирается в химии, в ядах, в ипостаси аббата Бузони сидит над древними рукописями. По приезде в Париж является на завтрак к Альберу де Морсеру. Обсуждается вопрос, где он будет жить. Гости предлагают на выбор фешенебельные кварталы Парижа – каждый свой, граф отвечает, что управляющий уже купил ему дом на Елисейских полях. Стало быть, и здесь с порога обсуждается квартирный вопрос.

Центральная фабула обоих романов: могущественное демоническое существо, оказавшись в столице, «исторгает зло из ее недр». Причем в обоих случаях важна роль помощников-свиты. Лицемерные злодеи выведены на чистую воду и наказаны. Воланд лишь наблюдает кутерьму, организованную его свитой. Но и граф сам, своими руками почти не действует, он умело подстраивает череду событий, манипулирует людьми, для наблюдателя же (из числа светских парижан) остается в стороне. Особенно забавно, как он старательно, с невозмутимой элегантностью уклоняется от всякой ответственности за Кавальканти: я сам его вижу впервые, мне его рекомендовали, говорят, он богат и знатен, но точно не знаю и даже позволю себе усомниться. В обоих книгах большое значение имеет сатира на порочных разбогатевших выскочек. Собственно, поместив «Графа Монте-Кристо» в категорию юношеской приключенческой литературы, мы упускаем, сколь много в этом романе актуальной социальной сатиры. В этом отношении Париж при июльской монархии параллелен нэпманской Москве. Свита Воланда, разумеется, обладает беспредельным могуществом, но и кое-что в распоряжениях графа попахивает осведомленностью сверх человеческой меры (уж очень много он знает из подноготной персонажей, и слишком много удачных совпадений на его пути), и свита его тоже творит чудеса. Взять хоть Бертуччо, менее чем за неделю успевающего переделать до неузнаваемости старый особняк в Отейле, или немого нубийца Али, который понимает только по-арабски, но которому граф тем не менее вполне может вручить пакет с поручением «пусть отнесут к нотариусу», – и трудно сомневаться, что поручение будет исполнено с обычной точностью и быстротой.

Когда Вильфор приходит к графу, тот в кабинете склонился над огромной картой, изучает пути через Сибирь. – Ср. Воланда с его глобусом.

Есть еще детали, которые можно впрочем считать не столько заимствованными, сколько распространенными. Например: стрельба по картам. Монте-Кристо, упражняясь, стреляет по картам и «составляет колоду», пробивая дыры в нужных местах. То же делает Азазелло. Но это есть и у Пушкина в «Выстреле», например.

Граф повелевает разбойниками и контрабандистами – и они же контингент Воланда, наиболее выдающиеся являются к нему на бал.

В обоих романах есть и мотив детоубийства, в обоих он в стороне от основной линии сюжета, но акцентирован, ярок и запоминается. Фрида, которой кладут платок, – и преступление Вильфора, закопавшего живьем своего новорожденного незаконного сына. В финале романа Вильфор на этом сходит с ума, перекапывает сад в поисках ребенка.

В обоих романах есть яды и отравители/отравительницы. Монте-Кристо рассуждает о ядах с госпожой де Вильфор, причем именно об аква-тофане, дает ей рецепт лекарства от судорог, предупреждая об опасности передозировки – ей только того и надо. Монте-Кристо использует псевдо-яд, наркотик, чтобы инсценировать смерть Валентины де Вильфор и затем, в финале – самоубийство Морреля, за которым следует его соединение с Валентиной. На балу у Воланда появляется отравительница, пользовавшаяся аква-тофана, плюс там же кубок со смертельным напитком для барона Майгеля, затем в финале Азазелло отравляет Мастера и Маргариту, что должно обеспечить им вечное совместное бытие.

Мы подошли к мотиву влюбленных, разлученных и соединившихся, преодолев саму смерть. У Дюма таких пар две, они зеркальны и продолжают одна другую. Эдмон Дантес арестован, исчезает в замке Иф, Мерседес его не дождалась, вышла за Фернана, но Эдмона оплакивает. Граф о себе, вышедшем из замка, говорит как о восставшем из могилы, преображенном, в оригинальном тексте используется слово «трансфигурация». Максимилиан Моррель в отчаянии от мнимой смерти Валентины хочет умереть. Дантес в тюрьме встречает аббата Фариа, которого считают сумасшедшим, аббат превращает наивного простого парня в ученого мудреца. В другом наборе все то же есть у Булгакова: Мастер арестован, для Маргариты он исчезает, для Ивана Бездомного в сумасшедшем доме становится ученым наставником. И Фариа, и Мастер пробираются тайком в камеру/палату молодого человека, один прорыл подземный ход, другой выкрал у санитарки ключ, но явление – прерогатива старшего. Маргарита замужем, не может забыть Мастера, готова умереть. У Булгакова она, женщина, ради любви (и мести – тоже мести! – Латунскому и прочим литераторам) заключает союз с Сатаной. У Дюма это роль самого графа. Булгаков меняет местами мужчину и женщину. Деятельный, сверхъестественно властный граф и безвольная Мерседес. Ведьма-Маргарита и сломленный Мастер.

И наконец еще важнейшая составляющая, о которой следует подумать особо. В обоих романах сложнейшее отношение к Богу, христианству, высшей справедливости. Граф Монте-Кристо много думает о Боге, о пославшей его божественной силе, видит в себе носителя особой миссии, вершителя справедливости. Вместе с тем, он довольно цинично относится к церкви, дает взятки кардиналам, за крупный изумруд покупает у папы жизнь разбойника Беппо, выдает себя за аббата Бузони, даже принимает исповеди преступников, т.е. кощунствует; он молится и мнит себя в особенных отношениях с Провидением, но мы ни разу не видим его молящимся в церкви. В ипостаси графа Монте-Кристо говорит о Бузони как о своем духовном наставнике. Сравнить все это с Воландом, который тоже повинуется воле Всевышнего, но не выказывает особого почтения, и через которого вершится справедливость.

Ну и финал: конец квартиры номер 50. Такой же своего рода конец настает и для пещеры на острове Монте-Кристо. Она также озадачивает входящих неожиданно расширяющимся пространством. Когда Эдмон Дантес нашел замурованный вход в пещеры, то их было две, одна за другой. Когда позднее граф принимал там Франца д’Эпине, того ввели туда с завязанными глазами, внутри он увидел несколько роскошно убранных комнат, а наутро, после порции гашиша, проснулся в простом гроте на ложе из травы и не смог найти вход во вчерашние роскошные покои. Лодочник говорит ему, что найти вход в пещеры никто не может, хотя многие пробовали. В финале романа граф не уничтожает пещеру, но снимает с нее заклятие: уплыв с Гайде, пещеру и все что в ней есть (как и свой парижский дом) дарит Максимилиану и Валентине. Таким образом, пещера исчезает как объект мистический, расколдовывается.

Итак, рискну предположить, что «Граф Монте-Кристо» послужил весьма важным элементом для фантазии Булгакова. Булгаков как бы довел замысел Дюма до логического окончания, экстрагировал демоническую сущность графа. Дюма в свою эпоху вряд ли мог себе такое позволить.

***

Алхимия лучших романов Дюма зиждется на виртуозном и остроумном смешивании жанров. Обаяние д’Артаньяна – в соединении в нем черт романтического героя-любовника с плутом. Очарование и благородство героя-рыцаря без его занудливой добродетельной правильности; занятность и занимательность плута, но подкрепленная рыцарственным благородством и мастерским владением шпагой. С графом Монте-Кристо Дюма, пожалуй, несколько перемудрил, наделив его чертами и безупречного светского героя, и порывистого героя-любовника, и байронического изгнанника-мстителя, и носителя коварных (хотя и справедливых) замыслов, и примеси мудреца-чернокнижника, и даже романтического разбойника, а если подумать, то найдется и еще что-нибудь. Плюс игра с ориенталистскими штампами. Все это не вполне сплавилось воедино, образ получился не совсем цельный и не лишенный внутренних противоречий.

Зато с Луиджи Вампа, тосканским разбойником и запойным читателем, любителем жизнеописания Цезаря, получилось отменно.

***

Дюма намекал: могущество графа зиждется не столько на найденном кладе, сколько на том, что он создал международную преступную корпорацию, ему повинуются все средиземноморские контрабандисты, разбойники и пр. Дюма почти придумал еще один будущий перспективный жанр, но еще сам этого до конца не понимал и оттого корпорацию эту дал лишь намеком.

В самом деле. Луиджи Вампа стоит перед графом навытяжку и бросается выполнять его распоряжения. Только ли потому, что граф выкупил его парня, которого должны были казнить в Риме в день начала карнавала? Полно, этого пожалуй маловато даже для очень романтического разбойника. Влияние графа зиждется на чем-то ином. Если в римских главах мы наблюдаем его деловую дружбу с Вампой, но она еще выглядит как простое взаимовыгодное сотрудничество, то в конце романа, когда решается судьба Данглара, Вампа прямо объявляет, что подчиняется власти своего начальника, который в свою очередь слушает только Бога – и тут появляется мрачная закутанная в плащ фигура графа. И мы наконец начинаем догадываться, что секрет стремительного и безусловного повиновения его прислуги не только в том (как уверяет в тексте сам граф), что он им хорошо платит; нет, так бросаться выполнять самые странные приказы может заставить только сочетание выгоды со страхом, даже ужасом.

А приморские контрабандисты, которые у него на побегушках? А мрачный Бертуччо, несомненный обладатель криминального прошлого – вот уж, право, отличный дворецкий. Вернемся к тем последним из глав, где еще действует бежавший из замка Иф Эдмон Дантес. Вот он попал случайно на лодку контрабандистов, сбрил бороду и вернулся к занятию моряка. Шатаясь по портовым кабакам Средиземноморья, наблюдая пеструю разноплеменную морскую вольницу, он задумывается над теми огромными возможностями, которые приобретет тот, кто сумеет поставить этот интернационал себе на службу. Более об этом не сказано ни слова. И вполне понятно, почему. Дюма гениально предчувствовал возможность мафии, которой еще не было. Чуял, но сам в точности не знал, что это будет, как будет работать. В его эпоху мафии еще не существовало. (О времени начала мафии сицилийской и корсиканской спорят, но вероятно она все же родилась позднее; во всяком случае, в эпоху Дюма о ней еще не слыхали, если она и была, то лишь в виде местечковой экзотики). Общество и правительства пугались то масонов, то иезуитов, в которых видели тайные влиятельные сети. Но те и другие были, во-первых, не столь сильны, каковыми их воображали; во-вторых, представляли собой скорее элитарно-интеллектуальные сети, далекие от смычки с криминалом. Выходит, Дюма предвидел, угадал эту возможность и наделил ею графа Монте-Кристо, но подробностей описать не мог, лишь смутно понимая природу его власти

В некотором роде граф – первый в литературе крестный отец.

***

Мало того. Граф, как никто, понимает, что власть над миром получает тот, кто владеет информацией. Взять хотя бы блестящую затею с телеграфом: разорить Данглара одним ложным телеграфным сообщением. Каждая из комбинаций графа основана на тщательно собранных сведениях, выкопанном из небытия компромате. Он знает, что Данглар через любовника жены получает для своих биржевых спекуляций сведения из министерства. Он знает про зарытого в саду дома в Отейле новорожденного бастарда Вильфора, спасенного Бертуччо и превратившегося в негодяя Бенедетто. Он знает постыдные тайны Фернана, сдавшего Али-пашу. Для эпохи Дюма, и тем более для тогдашней литературы (романтизм – жанр на редкость глуповатый, ему иначе нельзя), столь глубокое понимание важности информации было делом отнюдь не тривиальным. В этом Дюма далеко опередил свое время. Тогда еще не только не появился самый увлекательный герой века двадцатого – Штирлиц, Бонд, умный, ловкий и смелый разведчик; тогда и настоящие-то разведчики были еще сущими детьми. А граф Монте-Кристо уже действует.

***

Можно было бы рассуждать о графе и как одном из первых образов наркомана в литературе, однако его пристрастие к гашишу по ходу романа – не более чем ориентальный экзотизм, а также технический двигатель сюжета, объяснение летаргии Валентины, летаргии Максимилиана Морреля. Ничем другим он не проявляется.

***

В графе много иронии, он намеренно скармливает французской публике свой романный образ, заставляя принимать себя то за байронического персонажа, а то называется Синдбадом-Мореходом, морочит их рассказами о своих гаремах в Константинополе, Смирне и Каире, о своей рабыне Гайде, слепит бриллиантами. И вот уже впечатлительная римская графиня в ужасе шепчет всем, что граф – вампир; Франц рассуждает про вельможу из «Тысячи и одной ночи» (зачем, спрашивается, граф пригласил его в свою пещеру на острове? разве не с дальним расчетом поразить его воображение и через него проникнуть в парижское общество? но затем подвернулось нечто лучшее – Альбер, сын Мерседес).

Дюма тонко дает понять, что граф валяет дурака. Так, на завтраке у Альбера на замечание одного из молодых людей, что прибывшему в Париж графу непременно требуется приличествующая любовница, он заявляет, что имеет уже нечто лучшее – рабыню. То есть более чем намекает, что Гайде его наложница. Когда же ему возражают, что ступив на землю Франции, она обрела свободу, парирует: «А кто ей об этом скажет? Она понимает только по-гречески». В следующей же главе, сразу после того завтрака, граф заходит в покои Гайде и сообщает ей, что она свободна и может делать что пожелает, причем выясняется, что она свободно говорит на нескольких языках, читает французские газеты и проч. В дальнейшем становится ясно, что граф трепетно и бережно относится к Гайде как к воспитаннице, она ни в коем случае не его любовница (в финале бедной девушке приходится пригрозить самоубийством, чтоб наконец склонить этого щепетильного тупицу к сожительству). Это не обычные в других романах Дюма нестыковки, напротив, здесь все очень продуманно. Читатель видит, что граф морочит французским вертопрахам головы, дома же ведет себя как нормальный, порядочный и даже добрый человек.

Светские диалоги в романе – одно удовольствие. Граф виртуозно пользуется светским учтивым языком, что к сожалению тускнеет в русском переводе. Русский язык не выработал того богатства светского лексикона, тонов, полутонов, намеков, богатства синонимии, и переводчик вынужденно должен упрощать речь. В сущности, явившись в Париж, при первых же встречах с Фернаном, Дангларом, Вильфором граф прямо в лицо рассказывает каждому, что собирается с ним сделать. С Фернаном говорит о безупречности его служебной карьеры, с Дангларом – о шаткой непрочности богатства, с Вильфором в высшей справедливости. Но говорит таким изысканным языком двусмысленных комплиментов, что собеседники не чуют угрозы, принимая все за чистую монету, за каскад учтивостей, и остаются от графа в восторге. Ах, как он их морочит! Как он их разводит! Любо-дорого.

Этот пленительный роман имеет смысл перечитывать в зрелом возрасте и с обремененностью историей литературы, культуры повседневности и проч. Тогда обнаруживается тонкая и лукавая игра, которую не замечаешь в юности. Начнем хотя бы с римских глав. Франц д’Эпине и Альбер де Морсер приезжают в Рим, чтобы посмотреть карнавал. Бывавший уже в Вечном городе Франц показывает его Альберу. Они оказываются соседями по отелю с графом (случайно ли?), причем это отель «Лондон» на пьяцца ди Спанья, самый популярный у иностранцев. Граф чрезвычайно любезно одалживает им коляску, место у окна на Корсо, место у окна с видом на казнь двух преступников. Молодые люди посещают Колизей и храм Св. Петра. В дни карнавала с Альбером кокетничает очаровательная маска, назначает свидание, в результате он оказывается пленником Вампы и должен к утру уплатить солидный выкуп. Франц кидается к графу, они едут выручать Альбера в катакомбы за городом, на Аппиевой дороге, где базируются разбойники. Все это, очевидно, было заранее подстроено графом, желавшим явиться в Париж и в дом графа де Морсер (то есть Мерседес и Фернана) в виде спасителя их сына.

Перечитав эти главы после поездки в Рим, я обнаружила две вещи. Первое: все действие имеет четкую привязку к местности; второе: это самый что ни на есть общеупотребительный, избитый, заезженный набор римских мест, непременно посещаемых всяким путешественником. Дюма жил в Риме довольно долго, он знал город и мог бы отправить своих героев по не столь избитому маршруту. Но не стал. Тут, наверное, и простой коммерческий расчет: читатель (французский) должен узнавать местность. Но, быть может, автор здесь использует те очевидные для современников смысловые коды, которые теперь от нас ускользают. Не нарочно ли Дюма изображает двух молодых светских французов с их претензией на артистизм и изысканность как самых что ни на есть типичных пошлых туристов, бегающих между собором Св. Петра и Колизеем, потом отправляющихся в Диснейленд… пардон, на карнавал. Два самоуверенных светских оболтуса, хотят Колизей в лунном свете (очень модно) и любовную интрижку с прекрасной римлянкой на карнавале (вау! самый писк! да как вернуться в Париж без рассказа о любовной интрижке?). Кстати, пройдясь по Риму, можно наконец сполна оценить всю топографическую нелепость замысла Франца, который, желая поразить Альбера зрелищем Колизея, не предупрежденным никаким другими впечатлениями, чтобы «величие его не было умалено ни Капитолием, ни Форумом, ни аркою Септимия Севера», придумывает, что кучер должен выехать за город, объехать вокруг городских стен и снова въехать так, чтобы Колизей стал виден вдруг. И все это уже по темноте, тут-то обеспокоенный этим планом хозяин гостиницы маэстро Пастрини заводит разговор об орудующих за стенами разбойниках. Стоит взглянуть на карту, чтобы осознать нелепость этого маршрута, это ведь значило объехать кругом полгорода, вместо прямой дороги, занимающей и пешком не более часа. Наконец, Франц внял увещаниям и «нашел способ подвезти Альбера к Колизею, не проезжая мимо памятников древности». Этим способом оказалась как раз вполне прямая дорога (виа Систина, свернуть перед Санта-Мария-Маджоре, по виа Урбана мимо Сан-Пьетро-ин Винколи). Не смешные ли молодые люди, в самом деле?

В Париже совсем другая история. Особую увлекательность роман приобретает, если читать его вместе с замечательной книгой Анны Мартен-Фюжье «Элегантная жизнь, или как возник «весь Париж»», благо она есть на русском в превосходном переводе В. Мильчиной. Анн Мартен-Фюжье описывает парижское общество эпохи реставрации и второй империи. Россия была монархией, и свет был устроен классическим образом: главные сливки, предел стремлений – это двор, дальше концентрические круги, каждый следующий означает ступень ниже. Во Франции так было при старом режиме. Затем раскололось. После реставрации придворный круг не смог вернуть былого блеска и значения, центром светской жизни он не стал. А парижский свет распался на серию локусов, не только не служивших «проходными комнатами» друг для друга, но напротив, абсолютно друг друга не терпевших, не принимавших, поддерживавших обособленность на почве непримиримых политических противоречий. Каждый круг имел своих носителей светского авторитета, свои гостиные, мало того – свою часть города, модные кварталы, места гулянья и даже моду. Мода, впрочем, была тем единственным, что между ними циркулировало, но с тем условием, что когда это начинали носить те, то переставали эти, а когда тенденция доходила до третьих, у первых и вторых считалась уже безнадежно устаревшей.

Прежде всего, это остатки старой, дореволюционной аристократии. Они по-прежнему оплакивали короля и королеву и презирали новую знать. Жили в аристократических кварталах Сен-Жермен и Сент-Оноре. Потом, знать времен первой империи, те, кто выдвинулся при Наполеоне. Они при Бурбонах никуда не делись, сохранили титулы, состояния, потеряли разве что должности, да и то не все; они оставались более-менее втайне убежденными бонапартистами, для старой аристократии это выскочки, плебеи, якобинцы. Затем, орлеанисты, сторонники орлеанской ветви Бурбонов, их время пришло при июльской монархии. Затем, нувориши. Дельцы, банкиры, вынырнувшие из смутных времен с крупным состоянием. Эти кичились показной роскошью и шиком, жили на Шоссе д’Антен. Модные платья, доходя до них, покрывались новыми слоями рюшей и бриллиантов и у старой аристократии теперь считались вульгарными. Тут же, поблизости, был пресловутый «полусвет» – дамы сомнительной репутации, шикарные содержанки этих самых банкиров, норовившие кататься в колясках там же, где и банкирские жены. Затем, артистическая богема. Эти гнездились в районе Гранд Опера. Модные тенденции зарождались у них. Затем, старая, консервативная, солидная финансовая аристократия. Старинные банкирские дома, дорожившие репутацией, чопорные, жившие подчеркнуто скромно и тихо в респектабельном квартале Маре. Когда они начинали носить модные фасоны (предельно сократив число рюшей и драгоценностей), все прочие это носить переставали.

Мартен-Фюжье детально описывает их нравы, последовательность движения мод, места гуляний. Каждый круг поддерживал свои отличительные черты, маркеры (квартал, манера одеваться, места развлечений и пр.) Встретиться представители разных локусов могли лишь в отдельных гостиных, по каким-то причинам волей судеб оказывавшихся на перекрестье. Обычно такое случалось, если муж и жена принадлежали к разным кругам, вследствие брака старинного аристократа с дочкой нувориша и т.п. Или же превратности карьеры лица, с которым приходилось считаться: Талейран последовательно изменял всем режимам, однако оставался ключевой фигурой, попробуй его не прими. Зачастую объединяющим местом служили гостиные иностранных послов. И хватит теории, поблагодарим Анну Мартен-Фюжье и вернемся к роману.

Данглар живет, конечно же, на Шоссе д’Антен. Заметим кстати, что только г-же Данглар граф Монте-Кристо позволяет себе широким жестом набоба посылать в подарок бриллианты, и она их принимает, несмотря на все неприличие этой ситуации. А вот Вильфор… Вильфор в старинном особняке в Сент-Оноре. Вильфор мимикрирует под старую аристократию, пользуясь именем первой жены. Право на признание в самых-самых кругах старой знати ему дает родство с тестем и тещей, маркизом и маркизой де Сен-Меран. И там же, в этом же доме – какая ирония! – доживает свой век парализованный прежде неукротимый господин Нуартье, отец Вильфора, яростный бонапартист и якобинец. Указание на квартал подчеркивает меру беспринципного приспособленчества Вильфора.

Граф Монте-Кристо приезжает в Париж и является на завтрак к Альберу де Морсеру. Морсеры – выскочки, выдающие себя за старинный род, у них есть герб и родословная, восходящая к первым крестовым походам, в доподлинности коих молодой Альбер не сомневается. Гостиная у него с претензией на артистизм, на аристократическое дилетантство (ибо только оно прилично светскому человеку). Гости его примечательны тем, что относятся как раз к разным локусам, тем их общество и пикантно. Карьерный чиновник Люсьен Дебрэ, секретарь министра и любовник госпожи Данглар; известный журналист Бошан; отпрыск старой аристократии де Шато-Рено; затесавшийся в это общество Моррель, офицер спаги (а это так себе род службы, не гвардия, но спаги реально воюют в Алжире, они не паркетные войска) из семьи того самого типа старых респектабельных деловых людей, пусть не столь богатых, но очень, очень почтенных. И вот появляется загадочный граф Монте-Кристо, «чужеземный вельможа», «вельможа всех стран света». Он тоже выскочка и сам себя называет «случайным графом», небрежно поясняя, что воспользовался итальянским законом и основал командорство, что дает право на титул. Это очень умно: откуда ни зайди, его не разоблачишь как самозванца и не докопаешься до истинного его происхождения.

За завтраком разговор идет о том, где графу поселиться в Париже. Шато-Рено советует Сен-Жерменское предместье, Дебрэ – Шоссе д’Антен, Бошан – бульвар Оперы, а Моррель – квартиру в домике своей сестры в квартале Марэ. То есть каждый называет «свой» квартал. Кстати, все они конечно подразумевают найм, съем квартиры. Но дело не только в том, что всякий кулик свое болото хвалит, о нет. Они таким образом прощупывают, испытывают графа. Вопрос не о квартире, вопрос о том, к какому кругу он сейчас, выбором места, себя причислит? На что он претендует, как себя классифицирует? Из старой аристократии, нувориш, богема? И тут граф элегантно ставит всех в тупик. Он объявляет, что его управляющий уже купил (купил! не нанял) для него особняк, и с показной небрежностью разворачивает бумажку с адресом, который как бы не помнит. Елисейские поля. В ту пору там «никто не жил», это было прежде нечто вроде дачного района, к которому город как раз подбирался. Граф не только выказал себя баснословно богатым и сорящим деньгами, он показал чутье к будущему (Елисейские поля вот-вот станут самым фешенебельным местом) и назвал при этом место, никак не маркированное на светской карте Парижа. Тем самым сохранив инкогнито.

***

Принадлежа – по всем внешним признакам – к жанру романтизма махрового цветения (отверженный герой-мститель, крепостные казематы, роковая любовь, клады, сказочные сокровища, разбойники, гаремный ориентализм), «Граф Монте-Кристо» относится к этому жанру примерно так же, как «Криминальное чтиво» к гангстерскому боевику. Тот же прием: доведя свойства и признаки жанра до отточенного совершенства, получаем шедевр, исчерпывающий возможности жанра до такой степени, что он оборачивается остроумной пародией. Римский разбойник застигнут в катакомбах за штудированием латинской классики. Однако Дюма идет далее. Не только пародирующим совершенством, но и сюжетом, текстом, развитием персонажей роман опровергает романтический жанр, перетекая в реализм, развертываясь в светскую повесть, сатиру нравов и проч. Граф исчерпывает мщение, убеждается в его тщете и ужасается результату (гибели мальчика, сына Вильфора), т.е. отменяет себя как романтического мстителя. Мерседес, помещенная на место героини романа, ведет себя совершенно неподобающим образом. Она не умирает и не сходит с ума от любви, не посвящает жизнь уходу за стариком Дантесом, не проводит ее в ожидании на морском берегу. Она прозаично выходит замуж за наличного претендента уже через полгода после исчезновения Эдмона. Затем, уже в Париже, вместо чем броситься в объятия обретенного чудесным образом возлюбленного (как бы полагалось в настоящем романе), она занята скучными упреками совести. (Неслучайно авторы киноверсий и мюзиклов оказываются не в силах смириться с ее поведением и таки соединяют ее с графом).

Один Вильфор исправно сходит с ума, совсем как в романе. А ведь именно он поначалу менее других предвещал романтического персонажа, изворотливый подлец, прокурор-преступник.

Линия Альбера де Морсера перерастает в классический роман воспитания, в результате пережитого молодой человек из светского оболтуса превращается в офицера с намеком на большое будущее. В связи с этим Альбер, по основному сюжету персонаж вроде бы третьестепенный, выходит на второе место вслед за самим графом Монте-Кристо. Затеявший рассчитанную месть граф обнаруживает вдруг, что этот парень ему нравится и даже предпринимает кое-что, дабы смягчить для него удар. В финале он обещает Мерседес присмотреть за карьерой Альбера, куда как уместно для байронического мстителя.

Итак, граф – совсем не тот романтический персонаж, за которого себя выдает; но морочит публику он с намерением мести, таким образом – он все же романтический персонаж; но затем, когда месть исчерпана, настоящий романтический герой ни за что бы не протрезвел (пал бы жертвой буйных страстей), между тем граф трезв и опустошен, что тебе Печорин. Чтобы увериться в собственной правоте, ему требуется вернуться в собственную темницу в замке Иф и хорошенько вспомнить о былых отчаянии и ненависти.

***

Дюма конечно был бонапартистом. Сатира в романе имеет отчетливое политическое направление. Главные мерзавцы – Морсер, Данглар, Вильфор – они же выдвинулись и сделали карьеры при реставрации, при старшей ветви Бурбонов. Похоже, их Дюма терпеть не мог. Напротив, персонажи, вызывающие уважение, как старший Моррель или Нуартье, те бонапартисты. Граф Монте-Кристо является в Париж уже при июльской монархии. Негодяи по-прежнему процветают, но уже возможно их разоблачить. По крайней мере, обнародование старых грехов Морсера и Вильфора наносит непоправимый удар по их репутации и положению. А Бошан, влиятельный журналист, показан человеком порядочным и честным журналистом. Он не ленится лично отправиться в Янину и проверить сведения о Морсере, и весьма благородно поступает с Альбером.

Предельно комична, конечно, история с Кавальканти. Парижское общество таково, что и беглый каторжник, если его прилично одеть, снабдить деньгами и звучным именем, прекрасно сойдет за модного денди и завидного жениха.

***

Разные литературные наследники «Графа Монте-Кристо» известны. Хотя некоторые, пожалуй, не учтены. Помимо сказанного выше, это очевидно капитан Немо. Его Жюль Верн практически целиком списал с графа, развив только подводную тему. Загадочный, умный, дальновидный, могущественный, обладатель тайной власти и некой драмы в прошлом, мститель, но при случае и спаситель, причем спаситель тайный и с возможностями почти сверхъестественными. Моряк, влюбленный в море. Изгнанник, нашедший на корабле и в морях замену дому и родине. В конце концов, ориентальная тема («в конце концов», поскольку в первой версии Немо был не индийским принцем, а поляком и мстил совсем другой империи).

Однако, приходит на ум и еще один великий комбинатор. Почему бы нет? Неведомого происхождения и прошлого, сын турецкоподданного (лорд Вильмор – тот же Монте-Кристо – уверял Вильфора, что граф есть сын мальтийского арматора), и тоже чтит уголовный кодекс. Та же тема поиска спрятанных сокровищ, то же лукавое знание людей и талант манипулятора. И тоже сюжет служит поводом для сатирического описания нравов.

Дюма сложил графа Монте-Кристо из разнородных, не вполне сплавившихся элементов разной природы и жанра. Михаил Булгаков, как кажется, уловил и реализовал мефистофелевскую сторону графа, которую сам Дюма не заметил. Вампир, Манфред, лорд Рутвен – да, но не Мефистофель. Возможно, ему помешало свойственное французам невнимание к немецкой литературе. К тому же для Булгакова, надо полагать, как и для многих русских, Мефистофель появился не столько из поэмы Гете, сколько и прежде всего из оперы Гуно, а она была написана спустя десятилетие после великого романа Дюма.