Крепость и другие стихотворения

В серии «Новые стихи» издательского и книготоргового проекта «Порядок слов» вышло собрание стихотворений Василия Кондратьева «Ценитель пустыни», подготовленное Александром Скиданом, со вступительной статьей и комментариями Кирилла Корчагина. Здесь — относительно поздние тексты из книги ВК.

Дама с моноклем

Действительно, мистика представляла собой
картинка женщины, журнал убийств и тайны
скоропостижная разладица, парированное из зала лицо
её, сидевшей (сквозь оркестр) между теми
и дыма, марево от серебра и звука
слышалось
сухое свечение на водах ртути. Колеблющиеся сквозняком кривые
фигуры впечатления: немого призрака и Зигфрида
оперативного воздействия. Ничто не предъявляло, о существовании
предстательного образца суждений
креолы креозота — в карцере, Кошмар
и марево, вар ледниковых столкновений сна, как пробка, копьём стремился.
Ковёр ложился под ноги, сиамец
мумифицированного отца дракона. Раскосый признак смерти,
мой милый Хаген, циркуляр пилы
под радостные крики детей и нянек. Турок разбил гамбит,
но такова романтика. Цветы и флаги, обезьяний ропот
шампанского и карусели, фейерверки
тревожной жизни тающего Петергофа
не столько мучают, поскольку остановившееся бремя лет сковало озеро
томительного поцелуя
автоматического времени. Прогулки и любовь
сам-друг с тобой; сам-друг с другим:
и я, и он, и ты с иным
уже назад не обернёшься.

 

Гробница Леона Богданова

Я воздвиг себя на отсутствующем столпе.
Анри Мишо

Он думает о себе в третьем лице
мимо зданий и стен
в сильном ветре
Он видит себя другим
скрытно городу
Нечто вне его памяти
«исторической панорамы мест и названий»
в развалинах
Провалы аркады пустых чисел дней
приятны прогулкам в недальних краях
мысли или желания
Берег в песке слеп
крики Сард и Коринфа за неизвестными
облаками…
Скрытый шум очертаний…

1992

Крепость

Нервно, похожий на муки курильщика,
одну за другой
выбивал из «татарии» фразы
невнятного степа,
не видя заведомых слов, строки писем
западали, толкаясь, под
стрёкот машины
шип струек кафейного пара, солнце
ставни, стук комнаты дали ему ответ
что это музыка.
Пристань в окне ощущает
себя не на месте, одетый
вроде в новое, но старомодный
ещё молодой
человек, которого выдают
сухие старые пальцы, блеск
нездоровых глаз
ничего не видит
в запахе тусклой тиши
метеостанции,
где живёт, как поэт, не считая
день ото дня.
Набегают волны,
ночью штормит радио в разговорах,
шифрах, тревожащих
грозовые сполохи
тенях
кораблей на кладбище,
вспышки слуха, немые
от лампы
строки танцуют
скелеты,
от писем издалека
только шорох, скрытый в пасти
косы, срезавшей горизонты
пейзажа, видимого во мгле
на языке мест, означающем
рёв моторов и боевые разряды,
чумные форты, горящие транспорты, острова
костей павших,
белеющие
в глубине моря блики
пустых клеток
мёртвого маяка.
Обняв слепой, свежий шелест,
с его вышки видны костры
дыма, и развалины, и сады
заросли
в редких искрах кварталов,
меркнущих утром в жизни
окраины, где всё прошлое неподдельно
пустое, дни бедно складываются
из обмена, правки
вещей застарелых и негодящих.
Здесь нет описываемого в книге.
Всё было выстроено на словах
и непроизносимо
дома разбросаны в беспорядке;
затаившись тошно, ждёт без вести,
везде темно бродит
глухой
от смуты, что уже не видать
в тебе,
но вещи лежат иначе
и прежние. Жить
на краю посреди
пустоши значит
жить в самом сердце
напрасно. Ни умереть, ни сказать, мимо
над станцией в мокрых садах
небо кипит, проносится,
тает

мечта
была видом ошибки,
места, где
пути, встречи,
картины, ступени
все
сочтены,
уводят его дальше
края, где он не был
и обошёл всё
во мраке лунатика,

людный полузнакомый город
крепость без гарнизона,
управы, и без
имени, в чаще холмов
необозримой пустоши,
ожившей от стрёкота в облаках

страны, лежавшей здесь, нет.

 

Анатомия разложения

Стоит забыться
хоть на мгновение,
на протяжении сигареты,
тающей горечью, проступают
слепые образы: причитания
губ, вспышки света, миазмы
тончайших узоров
дыхания
— мга мана майа —
копошащихся искр или
трепетной ткани
безотчётных картин
в прорези сновидения,
сочащейся пылью света
игры теней, чьи фигуры
во фразах пёстрого шума
танцуют,
диски приборов
машины, смалывающей в прах
всё, что не тень, не дымка
ничто, томимого мраком
и пузырящего курево.
Происходящее, отслаиваясь,
немо разъедает тело,
очнувшееся произрастанием
другого.

Выдумывается, вдыхая
чужое прикосновение
своих пальцев
к пока ещё тонкой плёнке
тела, ощутимые во мгле
дыхания
— чужие руки Орлака,
играющие неизвестные гаммы
мадам и её надгробие
были то же —
бледные очерки света
тенями скрадываются в
лежащих
курильщика и его искры
на ладони женщины, спящей в парах
их праха. Они жили счастливо и похоронены
вместе, поскольку их тела
нет

1988; 1994

* * *

— Это искусство потребовало усердия,
здесь следовало выразиться безотчётно,
в неопределённой форме. — Чтобы удостовериться,
они применили приборы особой точности
изображения, безнадёжно оплывшего
в дымчатый вид, волнуемый мерным мотором
вспучивающихся проспектов, фасадов в меандрах
и фигурах бросовой анатомии,
обозначением скрытых извивов мозга,
взбугривших изъеденный череп. — Просыпавшиеся
огни, моргая, теплили в этих провалах
беглый ток, озаряющий галереи и переходы
повитой зеленью белизны,
по которой в паническом исступлении
фиглярила, сурьмой расплескиваясь, вакханалия. —

В забытьи временами проблескивают непрожитые ряды
путаных эпизодов в спёртых прокуренных комнатах
изощрённых руин той со вкусом обставленной жизни,
загромоздившей нас хламом уже бесполезных вещиц
с секретами, отсчитывающими осечки:
здесь всё было соткано очерками неуловимых нитей
в сюиты идеальных картин
за стёклами будто аквариума: что бывало, тускнело,
пробегая в их тонких орнаментациях,
закоптевших по стенам: что мечталось, опутывали
их с немыслимой глубины подстерегавшие змеи,
всё изживая и прожигая,
застаиваясь эфемеридами
полузнакомого аромата,

этот номер, как и другие квартиры, жил беспорядочно
пропуская различные встречи, не меняющие ничего,
кроме пары вещей, то пропавших, то откуда-то взявшихся
не на месте. Однако помимо них,
всех не запоминаясь прошедших, нечто происходило всегда
как бы во сне, замирая в несхватываемых вариациях
до неузнаваемости. Не то чтобы по часам,
но как-то иначе, наедине, когда никого,
только, кажется, шёпот невидимых пальцев, скручивавших сигары
или тени танцующего на луне. Это бывало ночами,
смеркающимися в гримасы разошедшихся линий,
в небывалые джунгли, в полярное зарево, в фата-моргану
порывающегося из подсознания
плывуна, вовлекавшего в метаморфозы
загадочных празднеств, которые мы забываем,
изнемогая к утру.

Прежде чем, от смущения в полутьме, мысли займёт пропись
отомкнутых ставен, перепутывающая комнаты, едва разъяснивается,
с пропадающей позади вглубь анфиладой
засквозившими в воздухе вроде бы ниоткуда побегами
странной свежести, и сводящая тени
еле теплившихся неиспытанных очертаний
в спазмы то ли воображения, то ли жестикуляции
ни к чему, теряющейся, как это бывает
в общей сутолоке, музыке, в пёстром ряду,
выпадая во фразах курьёзного танца
разбежавшихся контуров,

нечто во мгле, развеиваясь, тянет ночью слепых окраин,
с птичьим шорохом проистекающих за глаза, намекая незнаемый вид
распускающихся, истлевая, разводов бесследного мрака
помутившейся топи, волнующейся, как заброшенный пруд
поветрием некоей паники, прорастая ручьями и тропами,
выворачивающими заросли: день за днём вовлекаются в эти строения сна,
свариваясь, эпизоды из жизни, затянутой маревом партитуры
их тактов, скрученных в пульсы и смальту, стеснённые в путы кварталов
к курящимся набережным, и расступаются
буйными, скрытными в уединении, парками
непроходимых вздыхающих дебрей
приюта для сумасшедших и умирающих,
опытной станции или кладбища, где не хоронят,
сада белеющих в пуще табличек, пустынного в откликах
дрожи, лая и щебета:
мы будто предчувствуем непроглядную филигрань,
все стёжки которой в дремучих клубах пройдены и проникнуты
неизвестно когда, и внезапно, бывает, вытверживаются
свысока в неразгадываемые, мысленно слитые, извороты
глухих закоулков, как правило, выводивших
на те же улицы, в те же часы, к тем же кафе,
где мы просиживали, не упуская ни ноты
солнца, ни дуновения, заставлявшего тени просачиваться
в незамечаемые сцены.

Это было привычное перепутье
фигур, возникавших и декламирующих
в сени статуй и мнимого мрамора сумрачных залов
полупрозрачное противостояние
наших жизней и неразрешимой трагедии,
в жертву которой вещи становятся монстрами
перекрывающего наши рассказы
потустороннего многоголосия.
Это было цветущее умиротворение
садов отдыха в рощицах и на сочных полянах
по колено жилистым загорелым мужчинам,
блёклым детям, женщинам, прикрывающим груди,
редко белеющим в зелени среди надгробий и памятников,
тоже мнимых, как отклики трубной сиринги
косматого купидона. —

***

Также — ссылка на программное (по словам А.Скидана) эссе Василия Кондратьева Предчувствие эмоционализма (М.А.Кузмин и «новая поэзия»)