Три попытки

Три попытки

«Некоторое бытовое искусство ретуши, тщательно расставляемых пауз и умолчаний, позволявшее им вести существование, приближенное к жизни пауков, отслеживать вибрации пустоты, которая казалась уже не отсутствием, а как будто бы особым веществом, не из тех, с которыми люди привыкли иметь дело, а скорее из тех, которые сами привыкли иметь дело с людьми, равно как и со всеми другими устройствами»

или так:

«Видны были только руки и глаза. Это существо, покрытое как бы скафандром из сгустившегося мрака, могло видеть предметы и дотрагиваться до них. Все остальное, по-видимому, было излишним, и на него не стали тратить время, но ничто не мешало предположить и другой вариант: оно было настолько устрашающим, что его предпочли скрыть от посторонних глаз. Осторожность подсказывала, милосердие отвлекало и смотрелось глуповато. Эти существа – кто они? Наши прямые предшественники или те, кто в ближайшее время сотрет нас с лица земли? В этот момент вдруг все вопросы, которые мы прежде перед собой ставили, оказались вдруг неверными, неправильно сформулированными. Мы даже испытывали некоторую досаду на тех, кто, как будто нарочно, чтобы как-то нас отвлечь, научил нас именно так ставить вопросы. Даже возникло какое-то фантомное желание на них сердито оглянуться – но смысла в этом, как мы понимали, было не очень-то много, потому что там, за спиной, уже никого не было. Поэтому все, что нам оставалось – смотреть и ждать, что оно будет делать»

или вообще вот так:

«Призраки не являются, вероятно, потому, что не существуют. Некоторые думают, что сознание тех, кому они все-таки явились, слишком воспалено, что их мозг работает как-то неправильно, они слишком впечатлительны, их воображение способно создавать иллюзию присутствия чего-то иного, чем они сами. Или, возражают им другие, там, куда уходят призраки, все настолько иначе, что здешние заботы перестают их занимать, их ощущения изменяются, у них пропадает всякое чувство привязанности к нашим вещам. Явившийся призрак в этом случае предстает каким-то бракованным, неправильным. Как будто его сочли негодным для мира иных предметов и отправили назад, вот он и мотается неприкаянный, не будучи в состоянии прикоснуться к нашим вещам и не будучи удостоенным прикоснуться к тем вещам, он попросту пугает людей для собственного развлечения. Вот потому-то и говорят, что, встретив призрак, следует переступить через свой страх и попытаться пройти его насквозь. Как в кино, когда кто-нибудь вдруг встает посреди сеанса, и тогда часть изображения исчезает, потому что тело служит ему препятствием. Но страх, который мы испытываем при встрече с призраком, – он настоящий, хотя вреда этот призрак причинить нам не может. Но вот мы, переполошившись, пытаемся убежать и иногда сами причиняем себе вред, наткнувшись на что-нибудь. И из этого потом раздувают целую историю: никому не хочется признаться в том, что так испугался какого-то привидения. И появляются всякие леденящие душу истории о кровожадных видениях. Но тому, кто учился иметь с ними дело, призраки не внушают страха, напротив, они их подбадривают. Как бы зловеще они ни выглядели, самый их вид всегда внушает доверие. Как будто бы мертвые заботятся о живых, стремятся подготовить их к переходу».

Предметы, не отбрасывающие тени

Не отбрасывают тени. Или отбрасывают, но совсем маленькую тень. Стало быть, солнце светит прямо на них или почти прямо. Нет причин отбрасывать тень, когда светят прямо на тебя. Во всех иных случаях следует достичь абсолютной прозрачности, а это абсурдно. Ангелы не отбрасывают тень, поскольку сами тени. Голографические изображения. Их употребляют, когда хотят что-нибудь сообщить героям. Обыкновенно какие-нибудь хорошие новости. Для плохих новостей у них особая порода, слабо отраженная в иконографии. То, что принято называть «маской скорби». Их все боятся и ненавидят, хотя, в сущности, это просто машины. Или, быть может, именно за то, что они просто машины, а хотелось бы проблеска чего-то человеческого. Прежде для этого действительно употреблялись люди, но они слишком быстро изнашивались, так что их заменили на эти штуки. Я сам несколько раз видел такую, хотя об этом не очень-то прилично говорить. Ее, должно быть, скопировали с какой-то малоизвестной статуи, во всяком случае, ритуальной маски. Она приблизилась прямо к моему лицу, так что я смог заглянуть в отверстия для глаз и увидеть то, что должно было произойти. Это еще не самые плохие новости, подумал я, потому что, говорят – хотя, как было сказано, об этом не очень-то прилично упоминать, – некоторые видят там мрак, темень, ничто. Вот это действительно плохие новости. Да, так вот, тени. Что-то в них есть от ангела: бесплотность, легкость, способность занимать положения, человеку недоступные, взлетать, колебаться, преображать форму отбрасывающего их предмета, делаться огромными, двоиться, троиться, перекрещиваться, исчезать без следа и вновь воскресать. Они могут то, чего мы не умеем, они умнее нас. Все в детстве с ними играются, а потом вырастают и как бы забывают. А не стоило бы.

День нисхождения духа

С давних пор Х. преследует какое-то навязчивое воспоминание. Как будто бы в детстве праздновали День Нисхождения Духа.

Будто бы приносили стеклянные шары с апельсин величиной и выкладывали на столе, затянутом плотной темно-синей тканью. Приносили неизвестно откуда. Говорили, в них запаян Дух.

Дети собирались вокруг стола и глядели во все глаза на эти шары. Поверхность шаров была скользкой и не очень ровной, как будто их сморозили из льда. На ткань падали зыбкие неровные полукружия.

Долго просто глядели и не решались до них дотронуться. Потом кто-нибудь наконец не выдерживал и брал один шар. Повертит в руках и как хрупнет об пол. И все тут же, один за другим, тоже хватают шары и с размаху швыряют об пол.

Слышен звон и вскрики, Дух, вырвавшись из своей стеклянной кожуры, быстро распространяется в воздухе, дети его вдыхают большими глотками, все охвачены лихорадочным возбуждением, Дух заполняет их легкие, сердца колотятся быстро-быстро, кажется, что сейчас и их тельца разорвет в клочья и швырнет об пол, где они смешаются со стеклянной крошкой. А Дух, напитавшись их крошечными душами, выдавит стекла из окон и бросится, как некогда, носиться над водами Финского залива.

Так продолжается некоторое время, потом Дух постепенно рассеивается, растаскивается сквозняками, так что к утру и следа от него не остается. А стеклянную пыль собирают в большие совки и выносят прочь. Так, по крайней мере, он помнит.

Как-то случайно встретившись с кем-то из тогдашних детей спустя более двадцати лет, решает спросить: что, точно ли такое было? Да и могло ли? А спросив, ждет в величайшем напряжении, стараясь скрыть волнение. Вдруг окажется, что это причуды памяти.

Знакомый несколько медлит с ответом. Выглядит так, как будто бы вспоминает. Потом его лицо принимает слегка растерянный вид. Он говорит: я теперь не могу сказать с уверенностью. Прошло столько лет, что я легко могу ошибиться. Вроде бы даже и было, если не так в точности, как ты говоришь, то что-то очень похожее. Во всяком случае, это могло быть. Да, наверное, так. Синюю ткань, по крайней мере, я очень хорошо помню.

Такой ответ не столько удовлетворяет любопытство Х., сколько еще больше его распаляет. Он думает об этом остаток вечера.

Парковые статуи напротив водохранилища

Две фигуры слева имели вид оскорбленный. Точно их лица окунули в скорбь, подержали в ней, пока они как следует ею напитаются, потом вытащили и просушили. Чего не скажешь об их телах, имевших какой-то приплясывающий вид, кисти рук брали непонятные аккорды и явно к происходящему не относились. У фигуры справа черты лица были немного сколоты, оставшиеся переползали на нетронутую половину, взгляд был направлен куда-то в землю, и, кажется, пристально шарил в траве, стремясь что-то в ней отыскать или же спрятать. На переднем плане располагалось небольшое животное вроде панголина. Смысл происходящего был неясен, никаких надписей с разъяснениями в пределах видимости обнаружить не удалось. Эта скульптурная композиция была излюбленным местом паломничества учителей словесности, которые в весеннюю пору приводили сюда группы школьников, предлагая им неудобопонятный артефакт в качестве темы для сочинений, дабы пробудить в них фантазию и чувство.

Разнообразные формы отношения к потерянным вещам

А., потеряв какую-либо вещь, стремится как можно скорее заменить ее на другую, такую же. Б., потеряв какую-либо вещь, также стремится скорее заменить ее на другую, которая ни чем бы не напоминала прежнюю, а была бы ее полной противоположностью. В., потеряв вещь, ничем не пытается ее заменить, оставляя в этом месте пустоту определенной формы и размера, со временем он оказывается окружен пустотами разной конфигурации, так что для других, непустых вещей остается все меньше места, да и те рассматриваются с точки зрения того, какие свойства будет иметь соответствующая им пустота. Г., потеряв какую-либо вещь, через день забывает о ней. Д., потеряв какую-либо вещь, не может этого пережить. Е. никогда не теряет вещей. Ж. вовсе не приобретает никаких вещей. З. сам по сути своей является потерянной вещью. И., потеряв какую-либо вещь, испытывает чувство облегчения.

В травах

В травах слежались они в мохнатую пегую кучу. Куча грелась и жмурилась. Один шаг: куча вдруг воззрелась на него двумя десятками черных мокрых глаз и мелко разбежалась по воде в разные стороны. J. объяснил ему потом: они способны принимать решения, лишь собравшись в единый думающий и разумный организм, по отдельности же действуют совершенно механически, не сознавая себя, но продолжают держаться в поле некоторого общего зрения, иначе не сказать. G. думал: что чувствует такой организм в момент своего рассеивания? Ужас, страх, что-то, сравнимое с чувствами, обуревающими человека, такого, как он или J., в предчувствии смерти? Ему трудно было вообразить: несколько раз в жизни он находился в предчувствии смерти, испытал при этом некоторый род восторга. Точно все части тела его вот-вот, возликовав, бросятся врассыпную. J. возразил, что это свойство молодых конгломераций.

Юлия и Августа

Юлия и Августа принарядились. Идут, все в лентах и шелковых цветах. Прохожие им: «Куда это вы, девушки, такие красивые?» А они: «Да на похороны, потанцевать». «Ну ничего, идите, танцуйте». Вдруг одна спотыкается и ломает каблук. И тут же земля ее проглатывает. Теперь осталась то ли Августа, то ли Юлия, с этой точки невозможно различить. Город у нас с виду простой, если смотреть с воздуха – параллельные ровные линии образуют аккуратные клетки. Только это его нарочно так выстроили, с таким расчетом, чтобы обмануть марсиан (тогда это просто пандемия была), а если по нему пройтись, то там сплошные бугры и рытвины, и ни через какие две точки невозможно провести прямую линию. Иногда земля поглощает людей и скот, а кости сплевывает в залив, детишки подбирают их на берегу, делают из них украшения. А Августа или Юлия между тем продолжает свой путь, слегка приплясывая, сегодня, можно сказать, ее день.

Теогония, открытая и описанная пациентом Р.

«Высшее божество шарообразно и непрерывно вращается. Больше сказать о нем нечего. И этого тоже не надо было говорить.

Младшие божества являются результатом неправильной дешифровки записей. Они постоянно пребывают в вечном блаженстве и стремятся к самоуничтожению. Они обладают способностью порождать из самих себя низших божеств, что-то вроде домашних животных, которые то возникают, то исчезают. Однако низшие божества наделены иллюзией непрерывности собственного бытия. Именно они творят человека по своему образу и подобию. Они делают это в отместку.

Все отношения, существующие между людьми и низшими божествами, имеют природу помех».

Вторжение

Тогда двери бесшумно разъезжаются, и он, качнувшись, сходит на платформу. Выпотрошенный ландшафт. Точно вынули из него глубину, как позвоночник из рыбьей тушки. Все предметы равноудалены, хотя неодинакового размера. Можно положить их рядом: колокольня величиной с айву. По мере передвижения чувствовал, как вращается барабан, на котором была изображена панорама. Потом ее как будто начали раскручивать, сперва осторожно, как бы ребенка на карусели, потом сильней, сильней, пока вдруг не открылось, что ландшафт совершенно неподвижен, а его собственный мозг внутри черепной коробки, вздетый на ось, сам вертится, как проклятый, пуская мелкие искры. «Странное ощущение» – пронеслась внутри мысль, но мысль эта, как и сопутствующее удивление, принадлежала не ему, а какому-то другому человеку, бесцеремонно вторгшемуся в его сознание. «Вы прежде такого не встречали?» – это уже какая-то дама, и тут он почуял, что дама здесь просто из любопытства, тогда как тот, первый человек имеет свой, весьма конкретный, хотя пока неясно, какой именно интерес. «Встречал, разумеется, и все же это всякий раз выглядит очень странно». – «Как вы думаете, он нас слышит?» (Снова дама.) – «Не хуже, чем мы его». – «Ему, должно быть, очень страшно». – «Нет, страх мы отключили на время, это могло бы помешать». «Вы и так мешаете», – попытался он вклиниться в беседу, но немедленно почувствовал, что орган внутренней речи как будто парализован, и эту нехитрую мысль он, как ни бился, не мог выразить даже в самых простых словах. Потом внезапно обнаружил себя лежащим на чем-то мягком и высасывающим его из собственного тела, точно устрицу.

В сумерках

[F] живет не во мраке, а словно бы в сумерках.

Окружающий мир для него заполонен словами, за которыми брезжут некоторые вещи и обстоятельства, смысл которых он не в состоянии схватить, но остро ощущает его присутствие.

Как будто мир расслоился на три неоднородные части.

Первый мир – простой, осязаемый и доступный для непосредственного взаимодействия с ним, мир чувственных вещей, в котором он сам предстает для себя простой и ясной вещью. Они неразнородны и не разделены.

Над ним угрюмой грядой возвышается мир слов. Они притягательны в своих странных, иногда певучих, в другой раз скрежещущих звучаниях – ему нравится повторять услышанные слова, иной раз безбожно их перевирая, что всегда служит для него источником какого-то ликующего наслаждения – но также и внушают страх, во всяком случае, подозрение.

Наконец за этой грядой открывается угрюмый, открыто враждебный мир смыслов. Они мнут, пригибают и увечат его сознание, которое от этого сжимается в одну точку, спрятанную где-то в самой глубине живота.

Получается, что слова двойственны. Они одновременно и привязывают смыслы к вещам, и защищают вещи от них. Смутно [F] чувствует, что, не будь этого заграждения из слов, смыслы набросились бы на вещи и сожрали их. Смыслы враждебны всем вещам так же, как враждебны они [F], как одной из них. Вещи есть всегда: это он чувствует как некоторую очевидность. Смыслы – то, что стремится ничтожить вещь, и это внушает ему отвращение и ненависть. Она скользит по касательной, доставаясь словам. Когда слов вокруг слишком много, [F] не может этого вынести – он крепко зажмуривается, зажимает уши руками и начинает раскачиваться из стороны в сторону, издавая долгое низкое гудение. Это должно подействовать, тогда слова уходят на какое-то время.

Гроза

Вдруг по воде пошло раздражение, повскакивали по ней, непрерывно лопаясь, мутные волдыри, и вся водная масса разом зачесалась и стремилась напрячься и со всей силой вытащить свою тушу на берег. Скопище мокрых птиц грудятся в травах возле берега. Черные комья неба низко и быстро текут, оборачиваясь то в одно, то в другое животное. Земля сделалась жидкой. Вспышки и, слегка помедлив, грохот. В этот обрезок времени между вспышкой и грохотом вмещается тишина необычайной плотности и тяжести, из которой как будто бы откачали все звуки. «Как внутри гигантской машины».

Солнце вечером

Ближе к вечеру солнце перемещается на ту сторону, где окно, затекает в комнату, заливает его густым маслянистым светом, в котором, как приправа, кувыркается пыль. Свет непогашенной лампы плавает в нем, выглядя голым, каким-то не вполне пристойным, так что видно, как скручен внутри него тонкий проволочный скелетик. Что-то наподобие многократно увеличенной инфузории. Свет, как жир, плавает внутри света, корчится и сжимается. Дерну за шнур – инфузория в матовом колпаке погасла и замерла, теперь она безобидный хрупкий препарат с неподвижными лапками. Она перестает вызывать отвращение. Вечерний свет взнизал зябкий воздух, придал ему выражение теплого и продышанного каким-то большим добродушным существом. На какие-нибудь четверть часа.

Лицо Т.

Лицо Т. обыкновенно пребывает в покое, оно лишено складок и устойчивых признаков. Когда вы обращаетесь к Т., несколько секунд заминки, и оно принимает выражение, уместное в данный момент, будь то радость, сочувствие, внимание или негодование. Но эти несколько секунд, – во время которых Т. как будто быстро пролистывает справочник, подбирая подходящее выражение лица, тревожась о том, правильно ли поняла смысл сказанного и увиденного, и не было ли здесь какого-либо подвоха или злого умысла, – на этом крохотном промежутке времени лицо ее делается таким детским и взволнованным, как у ребенка, сомневающегося в том, есть ли бог и стоит ли ему верить. Это происходит так быстро, что редко кто уследит. В следующий момент проступившая форма схватывается так прочно, что никто не усомнится.

Маленький городок

Маленький городок, жмущийся к границе, точно спасаясь от преследования. Собор, огромный, черный, ребра его выпирают, точно он скелет огромного ископаемого зверя, из тех, что ходили внизу, под землей, и ту трясет мелкой дрожью, время от времени дышат огромными влажными ноздрями, утягивая мелкую живность, попавшуюся ненароком, а потом жизнь его прекратилась, мясо истлело, а костяк извлекли на поверхность и водрузили в центре городка – так воображалось. Своды его так высоко сходятся, что можно представить его прожорливость, два клыка топорщатся в небо, желая приподнять его. Кости его изрезаны фигурами, те строят гримасы, пугая прохожих. И часовенка вроде умершего во младенчестве детеныша его, откопанного возле тела родителя. Внутренность этих останков была открыта для посетителей, кроме тех дней, когда там отправляли службу, и это было так странно и немного пугало, точно служба была магический обряд, призывавший из-под земли оставшихся там, целых, одетых толстыми кожами, спящих некрепким сном, так, что их странные болезненные сны просачиваются сквозь толщу земли и проникают в сны людей и животных.

Монастырь

Тесные кельи, вырубленные высоко в скалах. Узкие искривленные проходы, низкие потолки, надавливающие на глазные яблоки, сперва кажется, каждую секунду они могут тебя расплющить, но после привыкаешь к ним, как к бровям. Неровные, грубо обтесанные поверхности. Считали: если сильно истончить стены, увеличить кельи, источить скалу, то она станет хрупкой, как пемза, и рухнет. Узкие вытянутые окна, свет падает сверху тоненьким прозрачным ломтиком, золотится то ли надеждой, то ли подачкой. Встанет один на плечи другому и тогда может заглянуть вниз, чтобы дух захватило, там снизу тонет в тумане, крутом, как яичный белок, разошедшийся в кипятке, пропасть. Тот, у кого на спине, сетует, говорит: пропасти, мол, не видел, что мне, так долго еще стоять? Пропади она пропадом, эта пропасть. Очень тесно, так что по стеночке, если вдруг в проходе не разминутся, то друг к другу притираются вплотную, и от этого трения вечное раздражение, вечно ободранная кожа, не любят вновь прибывших, в такой-то тесноте. Вечный запах иссушенной, давно немытой человечины. В то же время есть устав, он предписывает любовь. Она не есть предмет роскоши, но полной и прямой необходимости, потому что иначе никак не обогреть помещение, кроме как собраться где-нибудь в одном месте, и тогда тепло каждого рассеется в воздухе, ведь камень, гора, высоко. Зябнут. Жмутся, раздражаются, греются, идут сыпью по всей коже, точно это Сам явился их терзать и согревать. Бывает иная, светлая, легкая и тягостная одновременно, разрывающая душу: когда кто-нибудь умрет. Сам ли, или сорвется в пропасть, или как-нибудь по-другому. Тут радость и легкость от освободившегося места и эта, уже ничем не связанная, возвышенная любовь язвит им душу, образ остается, очищенный от тягости материального наличия и всех связанных с ним неудобств, светлым, щемящим, точно еще одно окно, прорубленное так высоко, что и троим, встав друг другу на спину, разглядеть невозможно: в том его тягость. Душа одновременно легка и рвется вверх, но и тяжела, как бы брюхата мертвецом, как будто и не человечья, и не звериная уже, а если не божественная, то уж точно ангельская. И жутким этим переживанием дорожат, пустое место до времени берегут, не занимают, новым, которые о легкой тягости не знают ничего, не дают заселить опустевшее место, потому что с этой совсем особенным способом приготовленной пустотой они обращаться не умеют и могут смутить с пустотой ничьей и обыкновенной.

Инжир

Удивительная способность инжира вырастать из скал, из каменной кладки или, кажется, прямо из оштукатуренной стены. Точно дерево это вовсе не нуждается в почве, а только ищет расщелину, в которой можно было бы закрепиться, и питается одним лишь светом. Кажется, будто бы это душа камня, стены или дома рвется из него наружу, к солнцу.

Больные фрукты

Больные фрукты. Кожура их была покрыта частыми беловатыми отростками, отчего они выглядели несъедобными и какими-то человекообразными. Сад был не то чтобы не ухожен, а полузаброшен, там были видны следы чьей-то деятельности, производимой нерегулярно, а лишь иногда, чтобы не позволить ему окончательно одичать, хотя и пользы он, очевидно, принести уже не мог. «Деревья смотрят, – думал Ф., пробираясь по тропе, лишь намеками брезжущей сквозь частые травы, – возможно, чувствуют корой присутствие человека. Под землей их корни переплетены, они переговариваются, те, которые впереди, уже знают, когда кто-то должен появиться». На самом деле ничего такого Ф. не думал, эту мысль мы ему приписали впоследствии. Печаль и ужас – вот что наполняло его, точнее не можем выразить.

Цветение яблонь

В цветении яблонь нет ничего от буйства, разнузданности, непристойности. Все это без всякого преувеличения можно было бы отнести к каштанам, черемухе, сирени, но что касается яблонь, то издали они выглядят заиндевелыми, будто поседевшими или принявшими постриг. Цветки целомудренно прикрывают наготу их листвы, их узловатых скрюченных ветвей. Откуда в яблонях такая строгость? Или, быть может, их нищета выдает себя за строгость? Они замерли в молитвенных позах, с заломленными ветвями, погруженные в тихую сосредоточенную скорбь.

Гусеница

Гусеница толщиной в указательный палец, кофейного цвета, с двумя парами удивленно распахнутых глаз, нарисованных на загривке, с тонким геральдическим рогом, вздымающимся на конце туловища, флегматично питается, копится, готовится к переходу в новую землю, где у нее больше не будет рта.

Листья порея

Жесткие темные листья порея, остриженные на концах, торчат, как лезвия. В их угрозе больше бравады, их решительность – превращение слабости. Они выпрастываются из бледной, изнутри светящейся луковицы с отчаянностью обреченных. Широкие топорщащиеся полотнища, встречаясь со стальным полотнищем ножа, издают сочный хруст, и нож, отражая их, делается темно-зеленым и жалобным, как лист. Этот странный обмен отражениями, кратковременное одалживание свойств, как будто они сговорились в рифму для какого-то ритуала.

Дерево в тягости

Дерево в тягости от райских яблочек, зеленоватые, застыдились темным румянцем и падают, падают, круглятся в истлевающих листьях. Отчего, спросили мы яблочек, вы маленькие такие и скоро так краснеете? Или Рай крошечен, с беличий кулачок? Или он плющится и гниет от воды и осени, или собирают его в полиэтиленовый пакет, сушат на батарее, варят варенье? В эту осень воздух мокр и холоден и липнет к щекам, гроздья боярышника рдеют на изломленных ветках, меж зазубристых веток, не стыдом, но гневом, мясо боярышника сладкое, мягкое и костистое. Но калина краснеет по-другому, прозрачные пузырьки калины полнятся не иначе как кровью, плоская обоюдовыпуклая косточка плавает в ней, как монетка-чужеземка, раскушенный пузырек плюется горьким и красным, с трудом смываемым, сводит скулы в зловещей усмешке, точно череп усмехается из человеческого лица. Рай же крошечный показан нам сквозь щелку, сквозь толстую выпуклую линзу, улыбается, рдеет, разводит отяжелелыми ветвями: не вместить человеческую громадину такому. Тлеет он и бродит меж листьев и трав, мерещится.

* * *

Опубликовано в: Русская проза. 2012. Выпуск Б. С. 230–239.