Новые людди в Шумерске

Рец. на кн.: Виктор Iванiв. Чумной Покемарь. Собрание прозы. – New York: Ailuros Publishing, 2012. – 325 с.

До этого мы знали Виктора Iванiва по тоненьким книжечкам и записям в блоге. А теперь я держу в руках увесистый том с надписью «Чумной Покемарь» на обложке, вышедший в издательстве «Айлурос». В книге тетралогия «Володя Москвин» («Город Виноград», «Путешествие в город Антон», «Восстание грез» и «Летовс-Wake»), повесть-поэма «Шаровая молния, или Квадратная звезда». Почти треть книги – серия рассказов The Automnic Stories. Итого 320 страниц. Но на самом деле 640 или 960. Эта проза не для чтения, а для перечитывания.

МИД и МВД

По поводу своих стихотворений Виктор Iванiв как-то сказал: это такие загадки. Их можно разгадывать. А можно и не разгадывать.
Но он умолчал о важном. Можно разгадывать, но всегда ли можно ли разгадать? Ответ я знаю и без автора: нет, не всегда. Некоторые из загадок может разгадать только сам автор (хотя бы потому, что он один обладает необходимой для этого информацией), а некоторые он и сам, скорее всего, не может разгадать: зашифровал, шифр спрятал, а где спрятал, забыл.

я не говорю себя
я говорю слова
слова находятся на языке
язык в утке
утка в судне
судно на карабле
корабль на дне корабля
и рыба в сундуке с кольцом
плавает и смеется надо мной подлецом

– это импровизация, ответ Виктора на вопрос посетителя поэтического вечера «Полюса». Рыба, видимо, потому и смеется, что у автора-подлеца доступа к некоторым словам-отгадкам уже нет.
У «медгерменевтов» когда-то, во времена до «Мифогенной любви каст», была пара текстов: МИД и МВД, то есть этакие текстовые министерства иностранных и внутренних дел. Первый – для внешнего читателя, второй – для внутреннего, для соавторов. Читать могли все, а вот понять только те, кто допущен к информации секретной или для служебного пользования. Конечно, тогда и позже «медгерменевты» смешивали эти типы текстов. Iванiв не наследник Пепперштейна, Ануфриева и Лейдермана, у него другие литературные папы и мамы, но принцип МИД/МВД блюдет.
Не надо быть коренным новосибирцем или эрудитом, для того, чтобы догадаться: Акадэм в прозе Iванiва это новосибирский Академгородок. Но вот побывав в Академгородке в прошлом году, я услышал этот топоним именно через «э».
– Почему ты так сказал – «акадэм»? – спросил я.
– Ну, это наше, местное. Это вроде как скажи «кукуруза». Способ отличить своих от окрестной гопоты. Они там говорят «акадэм». А я просто валял дурака.
МВД – это на самом деле демократичное Непонятное, а вовсе не способ отличить литературно своего от литературно понаехавшего, как часто бывает в «интеллектуальной» и «элитарной» прозе, когда только читатель, прошедший порог некоторого культурологического ценза, сдавший интеллигентский «минимум» вызубренных цитат, знания истории и философии, оказывается допущен к смыслам стихотворения или повести. В случае МИД/МВД не только гарантий никаких, но и читатель может справедливо считать себя объектом авторского издевательства. Таковы уж правила этой игры, беззлобное глумление в них прописано.
А ведь это так важно для въедливого, пытливого, настырного читателя – знать, что его труды по расшифровке образов и подтекстов не напрасны или (ведь отрицательный результат тоже результат) что он ломится в слишком хорошо укрепленную дверь, а не царапает картинку двери, за которой, может, пустота, обрыв. Увы ему и увы нам.

Зобья память

Эта история, вернее хроника об анонимке, об обмане чувств. Факты автор предпочел изложить здесь в том порядке, в каком вспомнилось ему. Он, словно птичка, клевал их по зернышку, а то и по два. Все глотательные движения зоба он сохранил перед тобой…
– так сказано в «Предисловии». Располагается оно, кстати, в начале третьей части «Города Винограда». Чувства обманывают, но излагаются-то факты. Почти всё правда, почти всё случилось, а не придумалось. Эту догадку подтвердил автор. Но он же наставляет в «Предисловии»: «Все это лишь греза, обман. Чуждайся обманов, скреби тело скребницей ума. Не то вместо любимого, милого имени, взятого из глубокого сна, выскочит перед тобой глумливая рожа моя!».
Ну а что уж так усердствовать в скоблении? События «Винограда» происходили с 10-летним мальчиком. Факты с тех пор обросли грезами, да и тогда уже были «сборищем горших страстей, мучительной боли зубовной, легкомыслия, скудоумия, нетерпимости». Это не жутковатые «взрослые» откровения Валерия Попова. Но и не обернутый в иронию поток страданий мальчика Павла Санаева. Ведь у Iванiва заявлен фокус на глотательных движениях зоба, это они – форма и предмет «исследования» в реальном времени самого процесса вспоминания.
Попытка, во всяком случае. Честная ли, добросовестная ли? Сильно ли автор «правил» процесс? Достоверно мы этого никогда не узнаем. Самое разумное в такой ситуации (поскребем тело скребницей ума) – презумпция авторской доброй воли. Поскребем еще – да нет, это авторское лукавство: слишком изысканны приемы, уж очень складная эстетика.

Обезумление фактов

Так я бы назвал способ обращения Iванiва с «фактами». Конечно, по аналогии с «остранением» Шкловского. Не такой уж новый способ подачи, взять хотя бы Сашу Соколова. Но обезумление у Iванiва имеет свои принципиальные отличия. Во-первых, это мерцающее обезумление. Оно пробегает полный спектр: от неуловимой дымки и комфортного остранения до густого бреда. Причем эскалация безумия может развиваться внутри одного абзаца, доходя до крокодилов и мертвых педрил:

…нырни, чтоб захлопнулся слух, смотри, как ограбили их и теперь тащат баграми под помиральным солнцем до последних домов, сходящихся и тошнотствующих, с каждым шагом выгибая углы под брюхом хромого ледокола, давящего сотни крокодилов, ступающего с пением в хромовых венцах мертвых педрил.

Во-вторых, безумие не всегда отличимо от психоделической дисторсии (путешествие к Соколу в город Антон можно назвать и московским трипом), от «детской оптики», а иногда от сновидения/грезы. В прозе Iванiва мало стилистических скачков, контрастных отрывков. Всё плавно переходит во всё. Безумие, регулярно упоминаемое и вмененное автору (вспоминается CV Андрея Монастырского: «в 19xx году я участвовал в проекте Z. В 19хх году я сошел с ума»), оказывается чуть ли не субъектом повествования. Во всяком случае, сами дурдома не сидят сложа руки, они возглавляют список инсургентов:

Восстание сумасшедших домов. Восстание пятых школ, восстание калек, восстание Силезских ткачей, восстание новых луддитов против новых люддей.

Завершает череду катаклизмов «Восстание потустороннего мира против скользкой суки-жизни» (ну а за скобками пока остается еще и восстание грез).
Удивительно, что Iванiв миновал ОСУМБЕЗ – союз Осумасшедшевших Безумцев, куда входил и ценимый им (и мной) поэт и прозаик Владимир Богомяков.
Бредополагание у Виктора Iванiва имеет и обратный ход. Некоторые фрагменты текста, которые в контексте безумия органично выглядят бредом, оказываются вполне реалистичными психологическими деталями. «Три моих деда» это не все совсем деды – тут просто детское обращение – «деда» – к пожилому человеку, не обязательно родственнику даже. Или:

Когда Януса спрашивают: «как дела?» – то она отвечает: «как сажа бела».

Но Янус – это действительно «она», просто так зовет ее автор, будучи в романтическом модусе.

Восстание грез

Так называется третья часть тетралогии. Она наиболее, так сказать, онейрическая, хотя сон присутствует в той или иной форме везде. И то сказать: сон это 1/3 нашей жизни, и даже жестоковыйный «реализм» без снов – не реализм, это урезанный реализм. Напомним, что сама книга носит название «Чумной Покемарь». Но сны снами, а греза куда более экзотична для современной прозы. Сон – романтическая альтернатива «обыденному», греза – альтернатива-мечта, романтична вдвойне. Восставшая греза – романтична в квадрате. Как и положено, грезу сопровождает влюбленность, а с ней неразделенная любовь. Но не в этой части, не в «Восстании грез», в соседних частях. Романтизм порезан на полосы, измельчен и интегрирован в текст с применением синтаксиса сна, вывернутой логики сна. Текст движется не последовательностью событий, а движениями глотающего зоба. Он меняет направление между абзацами, внутри фразы, вслед за ассоциацией, созвучием. А поскольку это греза, а не сон, то – за красивой ассоциацией и красивым созвучием («в нем шла борьба смерти и смерда»).
А раз текст скачет и рвется, то тем актуальней забота о связности его. И вот дело доходит до того, что в прозе появляется метр и рифма. В повести (заявленной как поэма) «Шаровая молния, или Квадратная звезда» они выходят с задворок текста на авансцену. Но опять не как исполнение маниакального задания (как в метрической прозе Андрея Белого), а «по-iванiвски» – мерцая, растворяя и пряча структуру, в темноте мутируя (ямб – хорей – дактиль), вновь всплывая на поверхность. Логично, что в этой повести собственно стихотворения (то есть именно записанные как стихотворения), которыми обильно инкрустированы романы тетралогии, не появляются.

Пищу мы едим или нас ест пища, курит нас табак и водка нас пьет. Инженер, и врач, и учительница, никогда, никогда теперь не умрет

– записано «прозой».

Метафорический континуум

Грезы – восставшие и затаившиеся – обильно снабжены атрибутами поэзии, «поэтичностями». В тексте много пышных метафор, звукописи и инверсий. Но метафоры (здесь я для простоты буду называть этим словом тропы вообще) не разбросаны по тексту как украшения и/или уточнения образов. Они, меняя степень «сложности», образуют некоторое сплошное поле. Книга начинается с комнаты, «темной, как стакан чаю», а доходит до «тела, темного, как кормление кровью голубки», до «помню одноклассника, это как камни в почках», а от них – к крокодилам и мертвым педрилам. На полюсе «сложности» («непонятности»), можно найти в изобилии обезумление тропа: замысловато составленные из непоправимо далеких образов, странные конструкции я бы даже выделил в отдельную риторическую категорию. К сожалению, я не могу этого сделать, так как не владею греческим, а без этого получится профанация.

Шумерск, побратим Винограда

Путешествие в город Антон, вторая часть тетралогии, как бы остросюжетна. Там маниак, оброненный нож и уголовные элементы. Закрученная интрига скоро растворяется в безумии, переходящем в психоделию и обратно. Но сюжет не единственный инструмент «попсовой» занимательности. Он считался таковым во времена становления постмодернизма, на этот шампур собирались нанизывать и нанизывали пищу для интеллектуалов. Во времена блогов и соцсетей стало ясно, что увлекать можно другими «нечестными» способами. Один из них – викторина. Этим способом в советское время собирала миллионные аудитории книга-викторина «Алмазный мой венец» – половина страны лишилась сна, все гадали: кто Командор, а кто Синеглазый. В более умеренной дозировке читателя развлекали викторинами Сорокин и Пелевин.
Виктор Iванiв тоже шифрует действующих лиц, но не только: еще он шифрует названия городов и улиц. Как было сказано в начале, не все поддастся расшифровке: часть вопросов викторины под силу посвященным, часть – не под силу никому. Место действия большинства эпизодов – не большая загадка, чем таинственный город Б. в «Описании города» Дмитрия Данилова, но нужно ли гадать, что за город Акацк?

Наш город называется Акацк [тот же Акадэм?], рядом находится Шумерск [Бердск, может быть?], можно именовать его также Гданьском или еще Лбищенском [последний бой Чапая], большой разницы нет.

Даже если так, то для относительно узкого литературного круга остается развлечение: приятно узнать своих, вот Сокол, вот Д., а вот и она, Ю., да еще и Цыганочка с лицом энгельсяночки – знаем, знаем. К тому же, своим будет приятно увидеть эпиграф из Яна Сатуновского к «Городу Винограду». Что до рассказов, то там разнообразные свои в неприлично незашифрованном виде присутствуют даже в названиях: «Два рассказа Дмитрия Данилова», «Лыжи (С Новым годом, Лев Семенович)».
Но своих можно признать и на ином уровне – по строению рассказов. Присмотревшись, вчитавшись, можно заметить, что многие рассказы закольцованы способом, похожим на тот, что типичен для рассказов Леонида Добычина, который, безусловно, свой и для Виктора Iванiва, и для потенциального и актуального читателя «Чумного Покемаря». Рассказ «9 мая» Iванiва заканчивается не сюжетной развязкой, а такой кодой:

…подходит к нам бомж и говорит: выпейте со мной. Черный бомж, с бородой, но без слюней, как в Москве. Я говорю: сегодня же 9 мая! И поцеловал его.

Рассказ «Дюшес» – о книге, но это станет известно из последней фразы. Почти как в «Лидии» Добычина, которая в конце рассказа оказывается козой. Похоже действовал и Хемингуэй, но это другая история.
Пытаясь в этой заметке воспроизвести цикличность композиций моего объекта, раскрою (заспойлю), что упомянутая в начале анонимка, призванная нечто разъяснить, содержит короткое и не слишком информативное сообщение: кот насрал на барабан. Чтобы, однако, не заканчивать на столь ничтожных нотах, хочется подобрать жизнеутверждающую, бодрящую цитату. Может быть такую?

Ощипанная курица-жизнь вскакивала как ошпаренная.

Почему бы нет. Итак: в новой книге талантливого новосибирского прозаика и поэта Виктора Iванiва ощипанная курица-жизнь вскакивала как ошпаренная.

* * *

Опубликовано в: Русская проза. 2013. Выпуск В. С. 560–565