Другая система. Павел Улитин

20 стр.

Другая система. Хотел сказать одно, сказал другое. Температура явно пониженная. Именно это логично, а все остальное — нет. Что ж там еще было? Три события. Они связаны движущейся картинкой. Одно слово «картинка» вызывает бешеное сопротивление. Тут будет город заложен назло надменному соседу. Тут правильно сработала цитата. Я смотрел на одно место. Я все время смотрел на одно место, пока разворачивались все события и картины первого действия. Нисколько не мешало. Возьми сразу немецкий текст, и будет одно и то же. Шевеление эмоций, которые перестали шевелиться. Еще одна смена. Трудно угнаться. Поворот. Лицо было неузнаваемо искажено злобой, но я знал, чье это лицо. Лицо было обезображено болью и даже болезнью, но я знал, кто это. Хозяйка виновата. Хозяйка не предупредила. Последние слова были сказаны именно хозяйке. Длинные лавки-скамейки стояли в первой комнате. Я изучал русскую грамматику. Это называется изучение? Потом мы возвратились в Фили. Сначала это было Дорогомилово. Давал слово не употреблять чужих ассоциаций. Резвился парень. У этого парня свои заботы. Если ты спокоен, не растерян, то тебя подождут. Именно терпение, ожидание и спокойное пренебрежение зрительным залом. Она ждать не устала. Ага. Тогда вы так и скажите. Долго ты будешь еще вести подготовку? Пора бы уж начинать. Ломаная линия трех узлов началась слева. Мы скромно продолжали работу. Нас никто не торопил. Люди входили, садились, ждали, опять выходили. Такой вокзал. Такой поезд. Тогда тут был зал ожидания, и в жаркий день камень хранил прохладу. Я приходил сюда учить слова.

Нельзя было этого делать, но я на этом остановился. Веселая морда этого идола с непонятными словами, уж лучше она, чем этот перехлест. Если так много подготовки к таким мизерным результатам, то зачем было и браться? Начало потерялось. Было начало. Должно было быть начало. Я начинал с того, что спокойное продолжение обеспечено. Самое трудное было позади. Банкет в зале ожидания перед налетом пикирующих бомбардировщиков. Мы делили добычу. Нам все казалось, чтение впереди. Мы прочтем и эти книги. И очень важно справедливо распределить научные интересы. Если ты, сука, гордилась, так зачем же тогда ты так потом ополчилась? Все казалось подготовкой к главному занятию. Ты видел дату. Согласие. Да. Я ничего не видел, кроме лица. Другие лица появлялись и исчезали, но они нам не мешали. Значит, был тайный договор. Она еще не спит. Подожди. Такая широкая радостная улыбка, а разговор как будто ни о чем. Чего ж тут скандального? Все поумирали, кого это касалось. Вдруг я заметил перемену обстановки. Все было правильно до этой минуты. Дальше продолжаться не могло. Надо вставать и действовать. На вокзале было много народу. Вся привокзальная площадь была заполнена мешками, пассажирами, кучками спящих и ожидающих. Я же говорил. Я же предупреждал. Я же просил меня предупредить. Линия шла куда-то еще. Линия обрывалась. Я не смел и показать такой неуклюжий рисунок. Все в замысле было прекрасно. Красный карандаш напоминал лицо и вежливость в момент прощания. Горячая булочка: такой давно не было. Вот куда привела домна из картинной галереи. Они уже рубят такие короткие фразы, что дальше некуда.

Очень плохая страница. Чем же вы отошли? Все, казалось, на прежнем месте. Если ты делал вид, то то же самое делали и другие. Я избегал. Она избежала. Странные формулировки. Если сразу перевести эти страницы, получится по крайней мере одно недоразумение. Зачем был сделан первый шаг? Готовность была удивительная. Вот это и есть громкое имя? Громкое имя тихо скользнуло вверх по улице. Пародия стояла сумрачная и кидала строгие взгляды. Совсем не похоже на чтение критических статей. Совсем не похоже. Тут все рассчитано на чистого читателя, а чистый читатель этого читать не будет. Был чистый лист. Таких листов было 125. Обстановка только способствовала. Абсолютно никакого отклика. Все понималось в меру. Все принималось на веру. Чей же облик так переменился, что мы его не узнали? Если это было так важно знать, можно было и узнать. Просто спросить. Нарушение. Настойчивость. Еще одно слово. Сам же и нарушил. Они ушли, размахивая портфелями. Я впервые познакомился с проблемой. Мне не понравились свидетели. Стыд исчез. Разве можно? На какого ж читателя это было рассчитано? И когда уничтожено? Мне все хотелось спросить: а та тетрадь сохранилась? А какая она была? 30 страниц, это я помню. Был постоянный интерес. Была загадка. Ушли имена. Местами переменились партнеры. Я не употреблял таких слов. Молчаливо подразумевалось тайное соглашение. Выяснять недоразумение не пришлось. Непременный участник событий исчез. Не знаю я их взаимоотношений. Он принят. Обескураживающая лексика. Тот тайный труд, от которого зависели результаты, выплывавшие на поверхность. Актриса продолжала играть свою роль. Вы мне должны все простить.

Разумеется, только так. Странные вещи творились в этом промежутке. Жуткая лексика останавливала. Ход рисунка был маскировкой. Тогда не нужно было браться. Послышалось другое. Важность предыдущих событий несомненна, но мы почему-то были поглощены неприятным финалом. Какая это фуга, эта никакая не фуга. Я до сих пор не знаю его отношение к таким вещам. Что-то вроде этого. Еще раз. Там было три секции. Там было два поворота. Я нарисовал схему и успокоился. Не нужно было уходить в старый словарь. Одна цитата. Все казалось замаскированным проклятьем. Тихо-мирно все это происходило. Если так важно. Если так много усилий требует закладка и подготовка, то зачем и раскрывать словарь? Ветер нес по улице конверты от старых писем. Как хорошо было в замысле. Кампания кончилась. Слишком рано наступило успокоение. У него события только разворачиваются. Уже фигура. Уже под ударом. Уже было. Ответь на один вопрос. Железные конструкции. Меня возмутил этот образ. Меня озадачил этот персонаж. Если все так просто, так зачем было нагромождать? А нагромождать было надо. Потом пошли вопросы, а возвращение не состоялось. Смешные слова. Потом пошло знакомство с календарем, а выхода не было. Еще что-то. Увеличенный иероглиф будто создавал новый подход. Будто не надо было читать старые слова. Одно напоминание бросало в дрожь. Такие переводы с таких языков имеют такую перспективу. Дальше уйти некуда.

Если все это так и происходило, тогда конечно. Просто померкли и отошли. Приблизительно похоже на то, что ты теперь видишь без очков. Еще раз представь себе продвижение линии от одного события к другому. Еще раз. Разумеется, нейтральные слова. Работа над нейтральными словами сводилась сначала к пейзажу, потом к чужой тайне. Я не раскрывал старой тетради. Только и всего. Мне казалось, там ничего не найти. Я могу назвать, с кем это случилось, но одно это не имеет значения. Если бы надо было купить участок леса, а потом сидеть и торговать сосновыми шишками. Была жуткая злость. Тот дом строился из другого камня. Ему же неприятно, когда такие вещи помнят, а другие вещи не запоминаются. Что случилось? Вы мне не можете объяснить? Полуденный паром к шведам. Именно этого штриха там и не хватало. Немножко комедии, но больше всего тщеславия. Забавно, что такие слова вышли из употребления. Просто я уже не помню, что там было. Как одна сухая схема осталась от такой живой картины. Как она пришла. Как она сияла. И как она потом потухла. Считалось, что все это не имеет значения. Странные приготовления шли в первой комнате. Они никого не ждали. Но комнату было не узнать. Если ты увидел только плечи и лицо, то подумал о том, что не сразу все это получится. Терпеливое ожидание было наполнено чувством. Есть что-то от давно увиденной кинокартины. Есть что-то. Скажи одно слово, скажи. Скажи, и все сместится. Если вы там увидели так много, тогда конечно.

В том случае, когда этого вполне достаточно. Для них офицер — это светоч культуры. Тем более кавалерист. Ты мне с армией не заморачивай голову. Ты лучше про рассказы Агаты Кристи. Чего не хватает, так это сесть за стол и сидеть на стуле, не согнувшись, ютиться на низкой, не удобной для сидения тахте, заваленной и придавленной множеством разбросанных бумаг, раскрытых книг, форматов, наречий, состояний.

Хочу возвратиться к глаголу и уничтожать все междометия в старом реквиеме и фотографии пулеметчика. За сухарем н. п. р. Чудак-человек. Это такая игра. Спасибо.

8.6.71

КРИК НА ЭТОЙ УЛИЦЕ

Через 5 минут на их улице будет праздник. Не посылалось, копилось, громоздилось, забывалось. Я встал, сварил кофе и достал черной туши. Сергей Чертков умер, тень великого Патрокла не стучит, как пепел Клааса или стихи Багрицкого. Юг. Коломийцев, Револьт Пименов, указатель встреч. Ну ладно. Ну лавдно. Еще раз «ну ладно», ах если бы такие вещи помогали-спасали.

Спаситель-помощник. Господи, Твоя Воля, через такой первобытный синкретизм — блаженство возвратиться к магическому аспекту через «такой теперь ритуал»: велосипед, бассейн, библиотека, а чтобы вам уж не было так скучно, я возьму чего-нибудь почитать. Что-то иное гвоздило со страшной силой.

Пока мы остановились на том, как ты в октябре защищала ревком на Остоженке, которую тогда еще по старой памяти называли Зачатьевской улицей.

Я давно пришел к выводу: пора портить ИМПРЕССИОНИСТОВ. А то не будет стимулов.

Там, где были посиделки и поиски СИМФУЛЯТОРА, остался неопределенный осадок с выдачей соседкиных секретов, о которых она сама кричала на всю кухню коммунальной квартиры. «Инфернальная женщина коммунальной квартиры» была прочитана со вниманием, но удовольствие кончилось на словах о «Лолите» по-русски. Надоело ей про жопу читать. Она так и сказала.

Мимолетность улыбки надо иметь в виде комикса, а радость ожидания можно передать кусками готовых текстов. У меня теперь в забросе работа с горячим клеем, а к резиновому клею я не возвратился. 20 добрых слов для одного хорошего, по его мнению, дела. 14 отрывков — в качестве указателя страниц очень хорошо. Здорово звучал набор цитат.

Как будто ход мысли, а на самом деле попытка увильнуть. Гуцульщина: и кровь, и слезы, и любовь. Чья-то тоска по церковному пению и исчезнувшим обрядам. Ладно. Как они любят возвращаться к своему детству. Можно подумать, ни у кого больше детства не было.

Очень любит все сногсшибательное, у него рассказы в этой подборке все такие. Если ты не посетил дом Гогена и остров Таити, если ты не купался в лагуне с французской киноактрисой, то тебе нечего делать в книге сказок Южных Морей. В. Набоков — молодец: он хорошо сказал про Майн-Рида. Опять идет посадка на военные корабли, и два гимназиста в последний раз смотрят на уходящий в прошлое портовый город Новороссийск.

Потом все выворачивается. Без возвращения. И еще того ему мало. Посмотри, который час, и открой «Первую комнату». «Князь Серебряный» на письменном столе, который пока еще не попал в НКВД. И новый начальник еще не приходил в гости и не дерзил хозяйке дома. Вот эстетика садовода и этика огородников понемногу проявлялась, чтобы потом заиграть со страшной силой. Еще стояли гуцульские подворья, и на первый взгляд все они были как помещики. Меньше всего коснулось поставщиков помидоров и огурцов на рынки большого города. Без всяких «хотя конечно». Я сделал ошибку с выбором собеседника в тот раз. А на большее терпения не хватило. Судьба одного листка бумаги, который еще не проделал все путешествие, как капля воды, которая еще не упала из тучи.

И это случайное построение неслучайно. Ах, Куба, скажи мне, что случилось с турчанкой Азадэ? Еще вчера. Еще вчера. Цейлонская принцесса по имени Атомулидалая увезла четырех Фальков из Москвы. Сам видел, как они брали такси. Такси подъехало к дому Перцова. Возможно, то самое радиоактивное такси из сюжетов А. Свободина. Коньяк теперь в другой цене. Архив, состоявший из летних записей и купленных в Литве газет, лежал рядом с «Поплавком», и не было сомнения, что его нужно отправить в архив. Когда потом от имени института кибернетики один врач стал читать по-немецки исследования доктора Фрейда, еще не было рисунков Эрнста Неизвестного. Опять найти, что он сказал. А трехтомник — это письма или биография, теперь уж трудно выяснить. И слова в марте тоже.

Со страшной силой шла какая-то нудная борьба. Мимолетность улыбки хорошо иметь в виде комикса, а радость ожидания передать наклейкой готовых текстов. У меня плохие отношения с клеем.

Жажда мучила — это верно. Где эта бумага, на которой я печатал без копирки? Особенно трудно читать рассказ, где один разговор, я уж не помню, как он называется. Может, с интонациями актеров по телефону это и звучит здорово и помогает разобраться в огромном количестве собеседников и множестве персонажей, но все равно это дело романа. Как же называется рассказ? «Трава смерти», там еще цитата, которую я выписал когда-то из книги Бэртона Стивенсона. Дело было в библиотеке. Только один раз. Когда мы ушли в соседнюю комнату. Теоретически могло быть и в Таганроге. Купеческий особняк, подарок городу Таганрогу и через 40 лет был таким же. Камень, кирпич, цемент, но уютно. Вспомнил: не побрился — плохое настроение, перевод с немецкого. Пора, конечно. Ребята, смотрите, Федька сопли распустил. Ты поосторожней с этими шутками и сокращениями, ты смотри. Я осторожно, я смотрю. Фамилию профессора Нусинова (Гете» через «е») вспоминал три дня. Чтобы написать фразу «после Нусинова» и перед разговором о самоубийстве Маяковского. Одна самая красивая женщина Восточного полушария терпеть не может упоминания имени другой. Шактическое начало почему-то в виде двух красных пиявок, хотя обыкновенные губы, нарисованные наполовину вертикально, вполне достаточны. А йони — просто кольцо. Кольцо души-девицы. Важно подчеркнуть, что там было не просто про греблю с упоминанием заборных слов, а специальное бесстыдство, когда иначе не выразишь глубину восхищения, восторга, самозабвения, экстаза, чего угодно. Жар, пыл, огонь, сжигание, творчество, а не крючкотворство. Но крючков много, это верно.

ж а ж д а м у ч и л а

Она его спросила:

— Что значит «с провокационными целями»? «Сколько волнующих усилий обещает этот маленький рот»? Чепуха!

Лингамический аспект в лингафонном кабинете: обыкновенный разговор. Она ненормальная, сказала про нее подруга. Она познакомилась с ним по переписке. Жажда мучила. Негде напиться. Кругом вода, а напиться негде. Когда она сидела на скамейке, даже не очень расставив ноги, взгляд уходил между ног в черную темноту. Взгляд ладонью скользил по толстой ляжке от колена в глубину, и ладонь чесалась, на ладони появлялось ощущение мягкой влажной шерсти. С ума сойти. Я вспомнил свои размышления над рисунками покойного художника. Ушел человек, ушла ревность жены художника, угасли чувства /«Он стыдился и никому не показывал»/, осталось искусство. Теперь жена художника говорит, что это искусство. Раньше я от нее слышал другое. Чего проще, возьми насос, накачай велосипед. Сил не хватит, сил мало, боюсь запыхаться. Но ритмы качелей или ритмы лодки, которая тихо покачивается на волнах посреди большой реки с сильным течением, а кругом лес, а все равно нас никто не видит, тут целый день можно купаться голышом, и ни одного человека не увидишь. ПОСЛЕДНЯЯ ЛЕНТА К Р Э П П А была воспоминанием о лодке. Они на лодочке катались. Они и гребли и не гребли. Это была не-академическая гребля.

А он ничего не сказал, кроме «Вопросы остолопизма». Хорошенькое «ничего». Он ничего не сказал, только обозвал всех дураками. А она ничего не сказала. Она только сказала: не могу я идти под руководством всяких козявок вперед к новым победам. Это она про кого? Про что? Про свою кафедру. Вы не подумайте чего дурного. Это она про своего научного руководителя и ни про кого больше. И подумать только, такую умную женщину довели до чего. Ее довели до любви к самодержавию. А она всегда любила самодержавие. Ее беда только в том, что она всегда любила свое самодержавие, а не ваше. И подумать только, такую женщину в таком красивом платье довели до отвращения к Стене Плача и к социалистическим идеалам национального государства. А она всегда ненавидела фашизм. Она только не знала, что ее бывшие старые знакомые станут национал-социалистами, а старые друзья — эсэсовцами. Эс-Эс — это же очень плохо. Что говорить, если милая добрая старушка собирается расстреливать несчастных по темницам уже за одно то, что ей не нравится, как человек пишет. Логично, хотя и слишком категорично. Эту христианку учил в данном случае не Христос, а Понтий Пилат. Ничего подобного Иисус Христос не имел в виду. Это все разговорчики великого инквизитора в его попытках оправдать свой великий инквизиторский характер. Даже не ум, а просто характер.

А я помню славное море, священный Байкал и «смыть сандуновской водой слова про свинство мнимых сфинксов, написанные неразборчивым почерком на финской бумаге». Это было в апреле 1960 года, значит — когда? Перед первым «Поплавком» и сочинением «А за это время». Опус. Обида. Обвал. Не пора ли мужчиною стать? «Дублинцы» Джойса в его борьбе против актера Овацкого и какая-то параллель старого, не прочитанного в свое время романа Дос Пассоса. Непонятная цитата из В. Гаевского: может, она цитировалась журналом «Англия»? Он был классом выше. Это началось с «Идеального мужа» — да. На мотивы «Рара авис» был рассказ в ЛТПБ и разговор с Гудковым в садике для прогулок. Разговоры для Гудкова? Нет такого. Где же этот гражданин? Улетел вчера в Берлин. Троллейбус идет только до Зачатьевской улицы. А нам дальше и не нужно. Обвал, одиночество и «меня принимают за оруженосца» — да. Один Блямба со дня на день ожидает ареста. Сам играю, сам пляшу. Две курносые девочки заказали два шампанских. А я помню «Пуговицу» Тэффи, но она мне не пригодилась.

10.4.61

Почему-то стоит странная дата. Еще один вариант для страницы «Конец кафе» — возможно, и слезы на бумаге /«У меня есть песня, а у песни тайна»/, и вода в бане, размытые слова на желтой карточке.

Ни отцы, ни пустынники, ни молитва. Этим все ограничится. Макабричность хороша без тебя, моя душа. Мать Манефа разочаровалась в писателе Мельникове. Оговор без договора, тоже без продолжения. Непонятные намеки.

Удочки под крыльцом, червей накопал, завтра утром на рассвете встану и пойду с удочками на тот берег озера.

Выходит, я пренебрегаю работой нескольких лет из-за того, что не могу сварить клею. Выходит, что 106 страниц были важней, а слова про дивную власть ближе. И цитата про дисгармоничную ерунду нужна в широком контексте. Лексика была другая. Это я понял случайно, мне попался великолепный рассказ одного замечательного писателя, имя которого сейчас ничего никому не говорит. Я его и называть не буду. Через 50 лет можно будет им козырять, как Олдосом Хаксли, а сейчас можно назвать 25 имен, и ни одно из них не будет звучать как безусловный авторитет и абсолютное заклинание.

23.5.71

Позволить ему работать на ниве русской филологии или не позволить с выходом на мировую арену, именно так решался вопрос. А не считать верблюдов.

НЕ ТОТ КОЛЕНКОР

НЕ ТОГО ЦВЕТА КОЖА для переплета

ха!

С рисунком действительно ничего не получилось. Есть, конечно, промежуточная ступень между картинками и газетной публикацией с продолжением.

25 раз повторялось именно то самое. Была надежда. Почему-то отчетливо не повезло в другом направлении. Безыменский громко сказал: «Надо дать ему возможность работать на ниве советской песни». Я слышал, как одна дама, поговорив с Безыменским, потом громким голосом говорила другой даме, что сказал Безыменский о Булате Окуджаве.

Странно, что «дисгармоничная ерунда» звучала как осуждение, при этом не приводился пример гармоничной поэзии, которую бы можно хвалить и восхищаться. «А может, он подумал, что Вы его дразните?» Не тот коленкор. Не такого цвета кожа. Черновик на бумаге большого формата странным образом тормозил работу на машинке.

Я знаю, чего им нужно. Им нужно сердечное согласие и тройственный договор и вообще все важное у нас за столом под «Земляничную поляну». А я об этом доброжелательно. Две вещи, одна — «Прошел месяц» на английском, другая — тоже про купание на мелком месте. Я только вчера догадался, что речь идет не о плавании, а о, может быть, просто бассейне у отеля, нет, все-таки в море, но все равно на мелком месте. Я помню бутырские разговоры о Черном море и как страшна политическая смерть. Политической смертью толстяк называл то, что ему больше не придется быть полит-подотделом о-гэ-пэ-у по Северному Кавказу. И лимонного дерева в зале не будет, и он сам попал в такой переплет, о котором поговорить можно только с посвященным в эти дела человеком.

26.4.65

Книга бабушки входила в моду, и ее читали два поколения, а книга внучки две недели держится бестселлером, а потом ставится на полку, а потом теряется в штабелях новых бестселлеров. Читатель в отпуске: «Когда я думаю о множестве накопившихся избранных шедевров у нас дома — и когда мы их будем читать? — у меня появляется холодный пот на лбу». А все эти штучки придется выбросить. Тогда конечно 10.6.71, а не 26.4.65.

Вот цена таких освоений.

НО МЫСЛЕННО на юбилее не надо, а то он сломается. Эта жизнь, которая начинается в 66 лет, у каждого настолько по-разному, что рыбак рыбака терпеть не может издалека. Я попробую поработать немного, тогда, может, буду добрее. Как только лень переходить на латинский шрифт, так начинается отступление и сигнал и отход в сторону, и никаким количеством не заменить одной цитаты из Жоржа Сименона. «Зависит от совести правителей и совести подданных» — вот как надо переводить, тогда она войдет в разговорное употребление, эта цитата. Ну жуткая вещь — этот фестиваль в Москве. «Шпион, которого я любила» переехал с улицы Дорогомилославская на улицу Боборыкина и, конечно, изменил фамилию. Почему-то на страницах романа Агаты Кристи это кажется чрезвычайно опасным и чреватым разными убийствами. В Москве этому никто не поверит. Так не бывает. Этого не может быть.

—Советский писатель Андрей Синявский освобожден досрочно, отбыв пять с половиной лет.

Это сказала Швеция по-русски сегодня — 9 июня 1971 года. Все остальное приложится или будет прикладываться так или иначе.

За тем же. За тем же. В любом случае. Тревоги были именно такие. Поднять телефонную трубку и, не вылезая из горячей воды, сообщить новость под «Расследование дела гражданина особого доверия». В такой позе разговор не получится. Он и не получился. Тихо-мирно накал сходил на нет. На-нет. Нанет. Похоже на имя Наннет, увы. Из этой странной маниакальности демоническая личность домашнего употребления находила выход в общении с ученицами и учениками 10 класса. Сбылась мечта идиота. Правда, дружба с поэтом не получилась, но тоже была. Из записной книжки Спекторского была выписана фраза, четверостишие, где «раболепство» рифмовалось с «плебсом». Именно это. Черт его понес в Пекин. Не сам он поехал. Разводы. Рассказы. Дружба при такой сдержанности невозможна. Никаких объяснений. Не говорить же «Пишите письма на машинке». Смешно. Об этом надо самой догадаться. Раз нет такой потребности, значит, и не надо. Еще плескалась вода у набережной. Но погибать в такой грязной вонючей воде? Нет! Не хочу! Не буду! И человек прошел мимо Яузы.

В чем заключалась такая работа, когда количество слов увеличивалось до несусветных размеров?

Тревоги боевые в шатре за чашей забывал. Что-то еще про раболепство перед умственным плебсом. Хорошие стихи, я теперь их не запоминаю. Возьми учебник и выполняй упражнения все подряд, или откупори шампанского бутылку, или перечти «Женитьбу Фигаро». Актер, играющий Моцарта, кого хочешь сыграет. Жаль, что я отошел от театра. Как будто я там когда близко был.

Еще недавно мне привиделся разговор с А. Кузнецовым по поводу «Частной жизни». Я ужаснулся. Я убежденно аргументировал, почему Пастернак — это не поэзия, и возмущался осторожностью оценок в данной критической статье. Это был, конечно, 37-й год. Такая весна в читальном зале ИФЛИ почему-то на втором этаже, хотя по всем данным журнал был взят из «литкабинета» на третьем этаже. Я очень переживал, что не успеваю прочитать все номера «Литературного критика».

Это называется только в стихах воевать. Не сходя с места, разве найдешь: тоже не метод. Была когда-то беседа в понедельник на Плющихе. Тут даже стоит дата. И зачем все это сюда попало, неизвестно. Кстати, какое сегодня число? Четверг, это я помню. Ага, 10 июня 1971 года. Мне ничего не стоит написать и 1979 года, я все равно до него не доживу. Ах как было весело. И я ее любил когда-то.

При этом я не могу определить, от чего это зависит. Иногда от переплета, иногда от черной туши, иногда от самого большого формата. «Шито белыми нитками» тоже заходит в тупик. Почему я с удовольствием перечитываю Н. Хиббин и не читаю М. Туровскую? Да, смешно, конечно. Нет, я читаю М. Туровскую, я только ее не коллекционирую. Для всех подарков не достачишься, это как нужно понимать?

«Экран» в данном случае — исключение. Я читал «Шинель» Гоголя в американском переводе и в конце повести вспомнил, как читал ее по-русски. Штучки-дрючки американских издателей, чтобы их покупали. Ладно. Им совершенно безразлично, в чем была трагедия Гоголя.

Я бы упражнялся в падежах. А я этим и занимаюсь: читаю одно и то же то на одном языке, то на другом. Так можно примириться и с матушкой филологией. Я с ней поссорился во время бомбежки из-за того, что она мне не помогла вынести завывание пикирующего бомбардировщика. Эта ужасная женщина. Увижу и немею. Опять разговор через стеклянную стену, и зачем это было нужно?

Поцелуй Ольшанского и поцелуй Померанцева: сравнительный анализ былого и дум. Кого ты там целовал, а? Это, конечно, для соавтора. Супруги-сценаристы и странная мелодия. Солдатским шагом прошел автор устных юмористических рассказов. Миша Ландман все время спрашивал: «Какой это Храмов?» «Другой — не поэт». А может, и тот же самый, у меня же нет свидетелей.

Не то чтобы я хотел еще раз увидеть ее голой, но пройти по дорожке — да. Этот переулок связан с вопросом «Где я был раньше?»

Как линия «гидствовал и тиранствовал». Как стилистика троллейбусного маршрута. Сидел бы рядом, на коленях машинка, и печатал бы в такси. Мне не смешно, когда магнитофон используется в таких целях.

А это как раз про литературного критика и его троцкистские взгляды. «Опыт и злоупотребление литературным талантом» — так, что ли? Нет, конечно. Удачи, преимущества и злодейства, если он не льет воду на нашу мельницу. В этом смысле свет падал слева и даже удобно.

Как бы там ни складывалось, с фактом приходится считаться: они воспринимают прозу как личное письмо и персональный подарок, а вовсе не как обращение к читающему человечеству. У нас в подворотне нацарапано гвоздем на стене «Я тут был и водку пил». Все зависит. Хорошо быть кошкою, хорошо собакою. Вот-вот. Так мы залезаем в чужие владения. Сенсация — слово, потерявшее смысл, но первое приближение к теме, видимо, из-за этого.

«22 страницы» тоже.

Послесловие

Когда читаешь протокол обыска Павла Улитина, то те лейтенанты, которые в его рукописи «Крутится коричневая лента» «проверяют документы» («А майоры проверяют манускрипты»), конкретизируются, обретают реальные имена.

Протокольная тщательность, с которой составлен список изъятого при обыске, рождает неожиданную альтруистскую мысль о том, что эти люди, скрупулезно подсчитывая количество страниц прозы Улитина, перечисляя названия его произведений, манящих своей теперь для нас неизвестностью, может быть, эти лейтенанты не могли, нет, не оценить, но не впечатлиться важной частью жизни и судьбы автора.

Известно, что эта часть наследия Павла Улитина утрачена: и роман «Анти-Асаркан», и машинописная рукопись «Анапест», все произведения, которые, как утверждают современники, имели сюжетную структуру. Знающий писателя лично, много написавший об Улитине Зиновий Зиник высказал предположение, что то, что мы читаем сейчас, не стилистический эксперимент зрелой поры, а необходимость, продиктованная попыткой вспомнить несколько уничтоженных, навсегда исчезнувших романов.

История литературы знает много примеров, когда по разным причинам: по воле автора или по воле судьбы — была утрачена часть писательского наследия: Гоголь, Цветаева, Сапгир — список окажется длинным. Улитин всеми обстоятельствами своей жизни вписывается в трагический контекст русской литературы: с обысками и арестами, допросами и пытками, психбольницей, невозможностью публиковаться, писанием в стол и посмертной славой.

Улитин вообще очень «литературен», включен в мировой литературный контекст, впрочем, он, пожалуй, сам себя туда помещает — через цитирование: другого языка, фраз из литературных произведений, упоминание имен писателей.

Очень сложно придумать строгий научный термин для писательской техники Павла Улитина, здесь подходит все — и коллаж, и монтаж, и симбиотическая структура, и синтетический стиль. Произведения Улитина — это головоломка, шифр, задача для филологов.

В. Набоков написал четыре тома комментариев к роману «Евгений Онегин», где объяснил практически каждую строку произведения, сделал это для американских студентов, но сегодня настало время, когда эти комментарии необходимы и русской аудитории. Прозу Улитина также можно комментировать, объяснять, расшифровывать понятия, имена, цитаты. И не только потому, что это ушедшая натура. Проза Улитина, несмотря на акцентированную разговорную интонацию, энциклопедична и интеллектуальна. Его читатель должен быть образован в самых разных сферах, знать философские концепции первого десятилетия ХХ века («А он эмпириомонист. А она махистка»), течения европейского абстракционизма («А излом ташистский»), знать наизусть классиков русской поэзии, латинские выражения, названия кинофильмов и желательно имена их создателей, так как практически все названия фильмов вмонтированы в текст без кавычек и ссылки на фамилию режиссера, например, «А Восемь с половиной — тоже лента». (Улитин демонстрирует глубокую осведомленность в новинках кино, так как упоминаемые им фильмы датируются шестидесятыми годами, писатель признается: «А мне всегда хочется в кино. Это мое перманентное состояние»).

Впрочем, если все это читателю неизвестно, то для него всегда есть выход, предложенный Р. Бартом в двух способах чтения. При втором способе «мы пленяемся уже не объемом (в логическом смысле слова) текста, расслаивающегося на множество истин, а слоистостью самого акта означивания» (Барт Р. Удовольствие от текста// Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Пер. с фр., вступ. ст. и коммент. Г. К. Косикова. — М.: Прогресс,1989. С. 470.).

Один из самых ярких «слоев» прозы Улитина — уровень ритмизации текста — акцентированный, зашкаливающий. Рифменно-звуковыми цепочками орнаментирован весь текст, который при внешней нарративной расшатанности урегулирован метрическими фрагментами, рефренностью заглавной фразы «Крутится коричневая лента», тоже метризованной пятистопным хореем: «Крутится коричневая лента. Крутится вертится шар голубой. Любовь Орлова танцует эту роль. Домового ли хоронят? Ведьм ли замуж отдают? Так это же не ямб. Так это ж не анапест. Так это же чистейший пятистопный ХОРЕЙ».

Рифменные созвучия в прозе Улитина внешне организованы по принципу ложных, иногда абсурдных ассоциаций, основанных будто бы только на звуковых соответствиях: «А где эта улица? А где этот дом? А где этот ДОН? А куда девался дон? Ба Дзинь-дон! А он голубой. А он не Бог. А он не босс». Возможно, если вычленить эти звуковые цепочки, то через понимание их расположения в пространстве текста будет явлена некая семиотическая доминанта. Так же, как это, очевидно, произойдет, если читать визуальные маркеры текста — шрифтовые выделения, которые, безусловно, конструктивно и сюжетно значимы, учитывая, что инструментарий печатной машинки, на который работал Павел Улитин, ограничен.

Проза Улитина многослойна, многовекторна, очень интересными и продуктивными будут специальные исследования произведений Улитина, сделанные лингвистами, психолингвистами, семиотиками, текстологами, герменевтиками. Очевидно, что для объяснения феномена стиля такого автора, как Павел Улитин, требуются новые формы, способы и методы анализа, которые в целостном виде еще не выработаны литературоведением, академически не узаконены. Тем не менее имеющиеся методы анализа дают исследователям опору для изучения уникальной прозы Улитина в принципах текстового анализа.

Р. Барт разъяснял, что задача текстового анализа не в том, чтобы уловить и классифицировать все смыслы текста «(это было бы невозможно, поскольку текст бесконечно открыт в бесконечность: ни один читатель, ни один субъект, ни одна наука не в силах остановить движение текста), а скорее, те формы, те коды, через которые идет возникновение смыслов текста. Мы будем прослеживать пути смыслообразования» (Барт Р., там же. С. 425—426.) Cледуя логике, предложенной Бартом, нужно суммировать различные формальные термы, не пытаясь расположить по признаку значимости; таким образом возможно решить загадку повествования.

Барт писал: «Направляя на меня невидимые антенны, специально расставляя ловушки (словарный состав произведений, характер его референций, степень занимательности и т. п.), текст тем самым меня избирает; при этом, как бы затерявшись посреди текста (а отнюдь не спрятавшись у него за спиной, наподобие бога из машины), в нем всегда скрывается некто иной — автор» (Барт Р., там же.С. 425—426.)

Знакомясь с прозой Улитина, читатель, очевидно, поймет, что в тексте ему везде расставлены «ловушки». Эти антенны-ловушки, в которых зашифрованы ключевые герменевтические коды прозы Улитина, и укажут где искать, пользуясь выражением самого автора, «скрытый сюжет».

А автор в прозе Улитина даже и не скрывается, открыто показывает себя в биографических деталях, смело разбросанных по всему тексту и маркирующих его личное пространство: «А ни дня без строчки. А ни дня без стука. А у него две машинки. О Господи!» — у Улитина было две печатные машинки, одна с русским, другая с латинским шрифтом), «опять А 5» — Улитин писал рукописи на листах такого формата. И конечно, пульсирует-прорывается больная для писателя тема обыска и ареста. Здесь протокольный стиль совмещается с телеграфной манерой основного повествования: «А майоры проверяют манускрипты. А есть ли оружие? А это золото? Нет, это не золото. А есть ли у вас рукописи? А у нас все есть». Сказанное «лейтенантами» с болью врезалось в память, мучит и беспокоит, но даже и тут сквозит знаменитая свойственная Улитину ироническая интонация.

Культурный код ярко представлен в прозе Улитина в самых разных своих подразделениях. Среди кинематографических упоминаний — «Нож в воде» Романа Полански, «Пепел и алмаз» Анджея Вайды, «Оставшийся в тени» Джона Боултинга, «Кто вы, доктор Зорге?» Ива Чампи; Любовь Орлова, Мария Шелл.

В «Крутится коричневая лента» много цитат из Пушкина — и прямых, из «Пира во время чумы» («Есть упоение в бою»), и трансформированных — «Домового ли хоронят? Ведьм ли замуж отдают?» (вместо пушкинского «ведьму ль»), «Незримый хранитель могучему дан. Надо меч в чемодан».Последняя цитата намекает на пример из «Сдвигологии русского стиха» А. Кручёных (у Кручёных — «могу-чемудан, могу — слом, чемодан — сдвиг»). Думается, что это не случайное упоминание, по принципам сдвига сконструирована проза самого Улитина. Сейчас можно только несколько слов сказать, например, о принципе дефразеологизации в прозе Улитина, когда разрушение фразеологической связанности служит созданию комического эффекта: «А на нет Судана нет»; «А в Киеве дядька КибернетОвич: он моделирует эмоции и остроумие.

А Улисс идет по Крещатику. А как же Пенелопа? А он тоже лопает пустоту.

Нет, лучше «ТУ» /104 страницы не про любовь/ прозу…».Последний пример, в котором, очевидно, неслучаен еще один знак принадлежности к литературному авангарду (Улитин цитирует свободный перевод Д. Бурлюком стихотворения А. Рембо), ярко характеризует главные особенности прозы Павла Улитина: интертекстуальные (Дж. Джойс, Э. Радзинский) и мифологические аллюзии, разрушение устойчивых выражений. Поговорка «В огороде бузина, а в Киеве дядька» буквально значит нарушение логического порядка в ходе мыслей. Это выражение представляет собой образец нелогичного и несообразного повествования. Обычно эту поговорку произносят в случае, если рассказчик внезапно перескакивает с одной темы на другую, никак не соотносящуюся с первой. Так Улитин обозначает внешний принцип своей творческой манеры, путает читателя, давая ложные ориентиры, иронизируя по поводу предполагаемого непонимания сложных кодов его творчества.

Принципы сдвигологии продолжены Улитиным в нарушениях норм грамматической сочетаемости и орфографии, в искусственных разрывах слов: «Ну и ну. А ему хоть бы хны. Нуи и ну!», «Ему девочка сказала: за мной, мальчик, нне гонись!

А внизу стрип-тиз!», «А в ЦК тоже со смеху здохли».

Слоистая структура прозы Улитина задает много векторов изучения, можно говорить о приметах автоматического письма, потока сознания и внутренней речи, о разговорной стихии его стиля, отдельно о стиховом начале, версейной строфике и далее и далее. Павел Улитин создал не просто уникальный жанр со сложно определяемой терминологией, его проза — это новая форма существования и хранения семантических и семиотических кодов, конструирующих (или деконструирующих) новую мифологию. Проза Улитина — это некий новый тип коммуникации, возможно, более адекватный фрагментарному, клиповому, лаконичному и визуальному сознанию нашего времени.

Татьяна Семьян

* * *

Опубликовано в: Русская проза. 2012. Выпуск Б. С. 70—93.