Подателю сего

Фрагмент нового романа «Снюсть жрёть брютъ»¹

Часть четвертая, можно сказать, приставная: Снова зима, или 15 дней, которые подтрясли Сашу (ну, или Что такое «полежаловки в доме Ю. А. Гагарина» и к чему они приводят, а также история св. Максимия без лишнего «агиографического» лоску и кое-что об «черных дырах» и «антимире»)

Полежаловки у св. Ундиния на дому — святое дело. Столько всего изведано, что стыдно становится. Для меня, а после для ОФ это было, в несколько разные периоды, единственным развлечением, общением и утешением в одиночестве. Причем О’Фролову, наверно, все же больше досталось. Св. Максимий, человек практически полностью чуждый такого предрассудка, как совесть, вообще отдельная история, вернее, целый цикл оных. Сам Ундиний, помнится, одно время вел статистику разжираний: подобно тому, как девушки и женщины обводят в календариках даты своих менструаций (а некоторые и коитусов), отмечал синей пастой дни пьянок, а красной — когда обкурился; через несколько месяцев, пытаясь на коряге внести в реестр пропущенные деньки и недели, он вдруг ужаснулся: почти все числа были синими, а четверть из них были красными и фиолетовыми — и он настолько устыдился, что в сердцах выбросил сей исторический документ! Это мой образ жизни в основном таков, что для меня сии два-три дня на малой родине исключают включение в общественные, общественно-производственные отношения, общение и досуг и заняты чтением, письмом и уединенными сельхозработами, а если жить нормальной жизнью?.. Новизна в том, что теперь альтернативы почитай что и нет.

В деревнях и селах и повсюду в одноэтажной необъятной окраине пьют просто нечеловечески тотально, и виной тому единственно урбанизм, который проник в каждую пядь русской земли и в каждую клеточку сознания нашего селянина! Деревни, деревенского, деревенских уже давно нет! Никто ничем не любуется, не живет в гармонии, не играет на гармони: везде машины, ларьки, деньги, сотовые телефоны и «Дом-2», только все это не в таком уж центре вожделения, ведь существование у подавляющего большинства не праздное и течет, по сути, на грани выживания, но все же все равно в центре. У нас в Сосовке N, к примеру, один ларек — продаются привозные товары, и цены на них такие же, как в центре Москвы (доставка в Тамбов, затем в район, затем сюда, плюс «бонус-накрутка» «от себя» от местных продавцов-наймитов — все равно альтернативы нет — раскупят!), и все товары раскупаются (это при том, что зарплаты тех, кто работает в госучреждениях, максимум тыщи две-три, а большинство не получает денег вообще!). Что, казалось бы, захочет купить человек, у которого свои овощи и яблоки, иногда мясо, по крайней мере курятина и яйца, молоко и т. п.? Как ни странно, в первую очередь — чипсы, чупа-чупсы, сухарики и прочую дребедень — и в первую очередь для детей (начиная от года!) и подростков (заканчивая тридцатником!). Не гребуют и отвратными «готовыми» пельменями, блинцами и котлетами. Как индейцы побрякушки — за баснословную цену! Даже те товары, которые вроде бы необходимы, если вдуматься, свезены со всего света и до неприличия адаптированы: все в тюбиках и пакетиках, как у космонавтов: лапшичка, чай, кофе, табак, экстракты, заменители… — мало что осталось и от природы, и от культуры…

Ошибка в том, что ГМО не рекламируют — их бы раскупили влет! (У тех, кто провел детство в городе, в стерильной среде, видите ли, даже на кота и цветы — аллергия!) И чтобы получить все эти «блага», сдают за копейки быка али свинью или центнеры и тонны картофеля и зерна, сдают целиком, оставляя себе только то, что не принимают (рога, копыта, ливер; мелочь картошки, некондиционное зерно — кормить скотину — круговорот), сами практически не вкушая, не перерабатывая — домашние колбаски у нас никто не изготовляет!.. (Плюс, а вернее, минус упаковка: добрую часть мы переплачиваем именно за нее, чтобы тотчас же выбросить ея, скрывающую сущность товара (вспомним, как противоположное, нехитрые упаковки советского прома!), в мусорное ведро — в окружающую среду, а в мозге, как, впрочем, и в природе, все это оседает мертвым грузом, тромбом, гнилью и плесенью, зловонием — словесно-ментальный мусор имеет ту же природу.) А иные и вообще ничего не делают — просто пьют, потому что хотят обычной городской жизни, стремятся к «большому миру», где все есть, а здесь ничего нет.

В городе, понятно уж, особенно небольшом (в большом — тесно!), тоже «все есть» не для всех. Практически невозможно вырваться из всего этого или хотя бы из ощущения. Все бетонное, отчужденное, заводное и заводное, водочное, сублимированное, разбодяженное, стабилизированное, искусственное. Цивилизация стремится к полнейшему объебасничеству: если даже ты и заработал сколько-то денег, то потратить их в теперешних условиях весьма рискованно. Стремление к извлечению максимальной прибыли привело к фальсификации почти всех товаров (см. циклы телепередач «Среда обитания» и др. и публикаций в СМИ): даже медикаментов, продуктов питания² и продуктов труда интеллектуального. Узаконенные мировоззрением обман, халтура, доля обмана, симулякр как пищевая добавка, социально-экономический тупик. Энтропия разъедает среду обитания, как природную, так и антропогенную, во всех сферах, критическая масса накапливается, процессы напоминают образование злокачественной опухоли, бесчеловечная цивилизация пожирает самое себя, требуя радикального лечения…

Всего вокруг неоправданно много, а в руках так мало, все это постоянно давит, провоцирует депрессию и уравновешивающую ее пьянку (ведь понятно, что возгонка суррогата ведется не от нехватки материальных ресурсов!). А если беден ты или еще к тому же и вообще душевно и телесно тонок, хотя, хе-хе, и от сохи, как мы («ошибка природы» — как иногда в сердцах восклицают и мои, и офроловские родители), да еще и попробовал уже кое-каких даров от змия, то ты живешь собственно в знаменателе мира: у тебя нет ни полиса, ни прописки, ни полезных знакомств, родственников и друзей, то ты вообще ничего не можешь себе позволить — мы ни разу не купили упаковку спичек, хлеб покупался с большими отягощениями («Здравствуйте. У вас продается осьмушка хлеба? — подначенный О’Фролов с горстью мелочи. Странные взгляды продавщиц и косые очереди. — Вот я-то ее и куплю!»), вместо зубной пасты ОФ предлагает чистить зубы мылом, а деньги пропить (кстати, так и сделали — какая гадость!). С течением времени сознание свыкается с тем, что перейти черту невозможно — все равно что из касты шудр или неприкасаемых шагнуть в кшатрии и вайшьи-торгаши (!), посему единственное, на что уместно потратить деньги, — спиртноэ (в чем свв. Максимий и Ундиний, как упоминалось, вообще не ведают сомнений, и их «святость» именно в прямизне пути).

…Я сижу на полу на кухне спиной к батарее. Разливают на столе, спускают мне стопку свежепринесенного чемергесу: «На, борода!» Я опрокидываю, давясь, ловлю ложку с чисто символической порцией капустки, на коленях ползу по липкому полу в угол к глобальной бутыли с квашеной капустой, запускаю в растрескавшуюся горловину руку. «Куда, борода?!» Надо мною — дворовые друзья Саши — жесткие, невоспитанные — а как еще сказать?! — обычные чуваки, коих мы с ОФ называем «нехорошие котята» и «сегрегаты» и дивимся всегда, зачем св. их так радушно привечает. Мы и они — как небо и земля, но змий всех уравнивает, а самому св. лишь бы выжрать. Тут главное, чтоб конвейер работал, а они ребята пробивные — по-своему даже веселые и находчивые.

Капуста — одна порция на стакан, железный закон. И хорошо еще, что есть, а то бывает, что и того нет — в энный день застолья закуска дело излишнее. Ундиний, выражаясь по-ихнему, «вообще не заморачивается на еду», тем более для гостей, великий русский глагол «потчевать» ему неведом. Ты же, пьяно увещеваю его, создан по образу и подобию Божию, засим Адама, вкушавшего в райском саду фрукты, ягоды и нектары, а посему не можешь полностью отрицать целесообразность закуси. «Пошел ты, Лёнь, на хуй» — и опрокидывает еще стаканище.

Какой неимоверной ценой мне порой давались редкие победы в виде покупки половинки хлеба или пары «Роллтонов» — причем тут же налетали и все остальные!..

«Вот, — говорят сверху над еще одной чудом принесенной субстанцией в бутилочке от кетчупа, — сэм с никотином: если выжрешь — озвереешь, как кот Леопольд, без базару. Некоторые даже отказываются». «Да ладно!» — не верю я и принимаю дозу. «Смотри, борода!»

Через несколько минут я вдруг встаю и провозглашаю: «Щас, блять, кого-нибудь расшибу!» — и кидаюсь на самого маленького, на Михея. Под общее удыхание меня оттаскивают, но пить к сему времени уже нечего.

Начинается стояние или сидение на холостом ходу жажды, на пике грозящих совсем обнегативиться эмоций, мозговой штурм, где взять денег. Я, сидя у батареи, как йог, тоже маюсь, раскачиваюсь всем корпусом, стукаюсь спиной — от испитого и недопитого все жилы и скулы сводит.

И тут — эврика! — под окном кухни буксует машина. Открываем форточку (снегопад, мороз, мятель): «Помочь?! Полтинник». На выход! — командует кто-то, и мы, семеро жлобов, мчимся вниз и выносим легковушку на руках! Через полчаса — еще, потом еще — праздник продолжается. И даже до неприличия…

…Все серое, чужеродное, гудящее, зудящее, снующее-ся и смеющееся над тобой… асфальт трескается под ногами, пыль летит в лицо, бетон осыпается на голову, машина пугает сигналом, обдает грязью и гарью, собака бросается с остервенением, человек толкает плечом… Если хочешь отринуть все и исцелиться, надо идти прямо, очень долго, пока город, поселок или село не кончится и не начнется поле, лес, луг или река… Только здесь, на природе, ты почувствуешь себя не так, как там. Банально, скажете, но так и есть, сие действительно вылечивает. Разве что вот так взять и удалиться не всегда и не каждому под силу, ведь идти надо, что называется, «без дела» и, как правило, далеко. В лесу, если зайти подальше, страшновато, зрение и слух, привычные к привычному (а то и попросту к монитору!), расфокусируются, как от стимуляторов, пытаются перенастроиться… А в горах, в особенных энергетических и сакральных местах, как на горе Кайлас в Тибете, утверждают, вообще все меняется, у многих вся так называемая судьба… Рыбалка, лыжи иль пикник тоже довольно-таки помогают, только отправляться надо одному или вдвоем и не брать с собой музыку и выпивку.

…У всех записных гостей подворья Гагариных говорящие псевдонимы: одного зовут Килл, другого Клёпа, третьего Шалашин (вспомним познавательную передачку из нашего детства — «АВГДейка» — познания, правда, приводят чаще всего на одну и ту же колею! — и народное выражение для таких типажей — «шалаш некрытый»), жрут просто как тварье, они же привносят и зеленокурение, не брезгуют ничем. По признанию ОФ, «в последние разы у Саши я регулярно получал в зубы — от него самого, от его папы или от котят». Какой-нибудь Шалашин, как мы его помним, дня со второго функционирует ограниченно: только продирает глаза, стонет, ему подносят почти полный губастый, он, не отрываясь, весь обливаясь и краснея, присасывается к нему — и отпадает, как налившаяся пиявка. Как проснется — опять то же, и так до последнего. Сие есть признак истинных змиеадептов, стоящих уже в преддверии накота: то же самое и д Саша, святоундиниев папа, ныне вот уже покойный. Иногда в другой комнате с мамой, а иногда с нами. Все это, конечно, удручает, и хочется выжрать еще и еще.

Все наше сочувствие и лучшие пожелания св. Ундинию, но для сегрегастов сих вообще, наверно, мало чего есть святого на свете, тем паче жажда. Неоднократно, когда кончались деньги, брался под руки д. Саша и сопровождался двумя «котятами» до сберкассы, а там уже приходилось буквально водить его рукой! Мне самому не раз приходилось в неурочный час обходить с ним старых знакомых, чтобы взять в долг. Иногда д. С. проявлял жесткость, и, слава богу, не ко мне. Подпол в отставке, бывший преподом военного училища, ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС, он, сколько бы ни пил, пока еще не совсем совсем, сохранял в себе недюжинную физическую мощь и нечто от офицерского достоинства, что было и контрастом, и в какой-то мере даже каким-то щемящее русским единством с той непомерной жесткостью, которую он проявлял к своему организму. Так и стоит пред глазами яркая картина: на супермегакоряге д. С. возлежит на кухне на диване (иногда он еще, как истинный насос, спал там на полу на матрасе), рядом трехлитровая банка с водой («Лёш, не в службу, принеси…»), на полу ведро («Лёш, не в падлу, отнеси…»), и он, человек с больным желудком, литрами глушит воду и тут же со страшными звуками изрыгает ее обратно — в ведро. А между процедурами, повторяющимися с небольшими перерывами по всей ночи, читает роман «Echo»! Вид очень серьезный, скромно комментирует. В том числе и за такой колорит я, наверно, и прислуживал ему не без удовольствия.

Сами мы, надо сказать, порой тоже невольно обнаруживали за собою некое выбивание из среднеантропологических нормативов, как говорит ОФ, иногда просто поражаешься: например, мочеиспускать не 5 раз в день, а все 200, если не больше, и сколько можно искурить (в сутки, причем в основном «Примы»), сколько выпить, мешая самые различные напитки, от пива до одеколона, сколько можно беспрерывно удыхать при со-здании произведений «ОЗ»!..

Все таковые флуктуации крайне асоциальны: в любом случае декалитры спиртного, чуть не килограммы пепельниц, 5—6 часов мочеиспускания³ и 20-часовые сессии творчества уж точно никак не совместимы с работой. А порой и с самим существованием: внезапно проснувшись в мир после очередного «заплыва», чувствуешь себя не токмо как выброшенная, а уж прямо как вброшенная на сковородку рыбина. «Бля-аа-ть!.. Яб-ба-а-ать!..» — раздается со всех сторон и, кажется, даже прямо у тебя в пульсирующей какими-то взрывами голове — это проснулись возле тебя сегрегаты, и хрипло брутальными стонами-возгласами сии тренирующие свою экзистенцию полутрупы в очередной раз поражаются, до какой степени могут дойти переносимые обычным человеческим организмом перегрузки! И вдруг осознаешь, что автоматически и сам являешь с ними в унисон!.. Вот тебе и русский архетип — смотрите!..

Другое дело — котеняты, романтики; если уж Шалашин сей очнется-проснется, то налицо повод ужаснуться его полусвязным россказням. «А я, прикинь, иду такой в жопень… Ну и чувак там какой-то попался в подворотне… И че-то это… злость такая напала… переклинило — ага, думаю, попался, падла!.. Ну и я, короче, такой…» — далее спокойным тоном, как в порядке вещей, с дебильной, правда, интонацией он повествует, как «исхуярил» невинного человека до полусмерти, раздробил ему ногой челюсть. Дальше — суд, похмелье, «разрулить», «крыша», «братва», «козлы», условный срок, штрафы. Все смеются.

Однако для нас это все персонажи факультативные. В стародавние времена мы и сами были не такими еще накоряжниками-домоседами. ОФ был и сам не прочь подскочить к кому-нибудь и сунуть в морду — но у него, само собой, сие выходило лишь комичным аттракционом, юродством. Я постоянно куда-то таскался по ночам, и постоянно меня пытались забрать служители правопорядка. Изгойство у нас как в крови, идешь, ничего не делаешь, ничем вроде не выделяешься, а все равно притягивает. Вроде не буйный, дают бумажку, диктуют, пишу. Читают: «Выпил 100 граммОВ водки и иду домой к святому Ундинию» — вроде смеются, отпускают…

Ну и куда ж от него — встречайте! азоханвей! — гвоздь программы — «груздь (грузит!) моногамный» — свя-а-то-о-ойй Мма-ак…-сси-и-имми-и-ийй! (Урожденный Рыжкин, в честь порноактриски, принявший в 2006 г. матроним Берков.) Как помним, еще в 9 классе он написал в сочинении на тему «Кем я хочу стать, когда вырасту»: «Я хочу пить всю жизнь». Все хотели быть уже не космонавтами и полярниками (или пожарными и моряками, как, соответственно, ОФ и Максимий в армии), но: а) экономистами, в) юристами, б) б (бухгалтер(ш)ами, наверное, или бизнесмен(ш)ами, «но вообще-то фотомоделью»). Школа, родители, общественность были в шоке, многих трудов ему стоило не отступиться от избранного пути. Его не понимали, преследовали, гнали, два раза вынуждали «кодироваться». О его (мелочно-неуклюжей) изворотливости и (некрасиво-жалкой) беспринципности ходят легенды. На третий раз непутевый сынок перехитрил всех: предложил отцу прокутить деньги, а матери сказать, что закодировался. После оного стало понятно, что все попытки педагогического и даже медицинского воздействия потерпели фиаско. Даже творчество для него — лишь «прелюдия к пьянству». Он сам провозгласил себя «святым и непорочным» в стремлении к своей заветной цели. Вскоре вокруг этого возник некий локальный культ (я сам, каюсь, обрисовал образ Макса как одного из незауряднейших персонажей), и впоследствии под именем «святого» он возглавил самый успешный свой проект — группу «Поющие гондолы», что, естественно, созвучно более откровенному словосочетанию «Пьющие гондоны». Но все это, так сказать, лишь внешняя канва…

Как факт фабулен, так постоянен алгоритм полежаловок. Стоило мне, стоит О’Фролову или Максимию зайти к Ундинию ненадолго под каким-нибудь благовидным предлогом… записать что-нибудь на диск, отправить что-то по эл. почте или разобраться с каким-то вновь приобретенным (копеечным) гаджетом… В который раз уже приходится признать пагубное влияние на здоровье и нравственность развития высоких технологий!.. Впрочем, убежденного и правдивого Максима оное никогда не интересовало…

Как ни странно, чаще всего такой непустой визит совпадал с получением Ун.-старшим пенсии, а значит, с начальным этапом посвященного оному «небольшого» банкета. Сначала берется немного водки, закусь типа сельди, колбас и фруктов, даже можно под шумок кое-как заказать такое баловство, как соки на запивку или какие-то неофициальные напитки типа баклажки пива. Все очень довольны, всем очень весело. Это, собственно, боеголовка, вершина процесса, или, с другого конца, реактивный двигатель, который, как и полагается, скоро отпадает. А следом и другие ступени. На третий день уже появляется подозрительность, начинается подсчет денег. Ундиний, как правило, имеет заначку, гостям тоже приходится порыться в карманах, повалтузить друг дружку. Берется самая дешевая водка или самогон (все это осуществляет «нагондонник», который еще вполне подвижен и выбивает себе право «чтоб два раза не бегать») да килограмм пельменей (горячим бульоном закусывать водочку — поистине чудесное изобретение св. Ундиния!).

Потом берется то же самое и полкило. Потом просто тоже самое и побольше. Потом просто побольше, потом еще и еще. Наконец все кончается, но смириться с этим смерти подобно, и все равно еще несколько раз берется еще!..

Выход из дому во внешний мир — такое же фантастическое и болезненное мероприятие, как высадка человека на Луне. Но д. Сашу это не останавливало, если, конечно, он сам еще был ходячим; сегрегаты, исчерпав все что можно, отваливали; и приходило заветное время нагондонника — который так же хуев, как и все, но что поделаешь… О’Фролов Величайший, к этому времени уже нашкодивший котенок, безропотно надевает скафандр и согбенно вылезает из люка…

Милое дело, когда идешь вдвоем, с подстраховкой, с напутствием стопкой. Когда, например, есть Максим, который, как правило, бывает не таким говенным, как мы. Но он наянный: говорит, заговариваясь, с продавщицами, заговаривает с прохожими, вечно братается с какими-то морячками и курсантами. Одним словом, для преднакоряжного человека — спутник невыносимый. А преднакоряжность — зело хрупкий баланс, и от взмаха крыла бабочки может быть нарушен в любую сторону. Однажды он зашел в «Перекресток» (ларек прям у дома св. У.), а я, не решившись, жду его у двери… Пять минут нет, десять, двадцать… люди заходят и выходят… Захожу: св. жмется в хвосте очереди, робко пропуская всех вперед!.. «Мне, знаешь, Лёлик, показалось, что подойти к прилавку и сказать прям при всех: мне водки, три бутылки! — крайне непристойно, гребостно!..» Кое-как все же взяв, мы вышли, прошли шагов десять, и тут св. вдруг упал, разбив одну из бутылок, и главное, у него напрочь отказали ноги и пропало желание (осознание) куда-то идти. Каких трудов стоило мне затащить его (и остатки пойла!) по лестнице до квартиры!

Максимий сей, несмотря на напускную или внутренне сокрытую свою святость, имел, как видим, необыкновенное обыкновение проказить: постоянно забавляться с священной животиной семейства Гагариных (как он иронически называл дом Ундиниев, наверно, по той же ассоциации с космосом) — котом Рыжиком (почти что своим тезкой!), от коего в настоящее время тоже осталось одно воспоминание. (О’Фролову как профессиональному плотнику даже был заказан гробик ручной работы, но начальство столярки, узнав, что такие почести собираются воздать… коту, запретило даже «перековать» сей «дом кота» на кадку для цветов и потребовало на глазах пустить оное под кат.) Тогда от пятнадцатилетнего Рыжика оставался еще некий каркас, спящий в строго отведенных, но странных местах, вечно линяющий и принимающий из внешнего мира только кипяченую воду, какой-то определенный вид сухого корма и вареную рыбку. Св. сей Максимий именовал почтенного Рыжика не иначе как Мурзиком, что было строжайше запрещено декретом св. преп. Ундиния. Мало того, он повадился нарушать (причем публично!) и еще более строгий запрет — прикасаться к миске Мирзика — ой, простите, Рыжика! (И уж само собой, верх кощунства называть его Миризиком!) Он — а потом этот же трюк повторял и его референт Паша «Давай!» Обалдеев, а вроде бы было, что они исполняли и совместно — вставал на колени, ложился на пол у холодильника и, богохульствуя, пожирал всю котиную еду. Когда сие бесчинство видел св. Ундиний, он зверел. Откуда-то (кажется, из штанов самого Максимия) появлялся ремень, который со всей дури затягивался на шее охальника и в таком положении его, как кобеля, тащили по полу в сортир, где, не особо ослабляя хватку, заставляли убирать с полу Гран-Рыжиковы целебные выделения, приговаривая «Рыжик, прости меня!». Здесь собиралось еще больше публики.

Из приведенного рассказа понятно, почему Максим сей, если он был в наличии, распознавался Ундинием-распорядителем как самая низшая ступень иерархии Насоса и всегда посылался всюду с самыми нелепыми поручениями. Так, однажды дошло до того, что ни у кого из участников регаты не осталось ни средств, ни вообще сил для хоть каких-то передвижений. Св. М. предпочитал в такой ситуации обоссаться в кресле, ОФ Величайший обычно реализовывал то же самое на диване, за что был нещадно (простите, щадяще — сил-то ведь не было) бит и всячески порицаем — до той поры пока св. Ундинист и сам уж было не начал начинать оправдывать свое наименование. Но понятно, что если все будут таким образом поступать, то и миру не стоять. Надо что-то делать!

Обычно д. Саня все же проявлял сверхчеловеческую волю, равную тому, чтобы снизойти до мира и его благ и подняться обратно. В «Перекрестке», как и в большинстве подобных заведений в провинции, применялась система отпуска в кредит по записи (в Древней Руси называлось «взять под крест» — крестик от неграмотности). Дают, конечно, не всякому встречному, но д. Саше было чем подтвердить свою платежеспособность и, если угодно, личность. Получив деньги, он иногда выдавал даже бонусные проценты, а помимо сего, когда отоваривался по доверию, для пущей доверительности и убедительности почти всегда брал не только на поправку, как какой-нибудь гольный алкаш, но и целую, так сказать, продуктовую корзину, содержание которой, впрочем, было тщательно продумано и выверено опытом. А тут вспомнили, что финансовая ситуация в стране и мире тревожная, никто никому не верит, и что, оказывается, за время «полета» уже три раза «засылали сватов». Первый раз им еще чего-то дали, но не всё, или они сами перепутали, во второй ограничились одним словесным «отпустом», а на третий — выгнали в шею! Есть другой вариант — «Горбатый» — ларец, который чуть подальше. Но и туда засылали, и там уж отповедь была и смех, что уж совсем несолидно для нашего годами набиравшего устойчивость бренда.

Тогда д. Саша, очень серьезный, сосредоточенный и исполненный достоинства, поддерживаемый немощными помощниками, сел за стол, попросил высвободить нелипкое место для бумаги и самую чистую бумажку, взял в полуонемевшие трясущиеся руки ручку и крупными прыгающими буквами написал титул:

«ПОДАТЕЛЮ СЕГО»

Многие так и попадали на пол. Максим остался стоять, более того, занервничал и заныл, предчувствуя свою участь. Все еще больше забились в конвульсиях, отчего на какое-то время оказались парализованными. Максим уж хотел улизнуть, но нашел свое пальтишко замоченным в ванне — он, видите ли, в предыдущий выход в космос не выдержал перегрузки, упал в грязь и весь облевался.

Всей семьей собирали его в путь, как студента иль курортника, все вместе облачали — как царя или жертву. Как, простите, в полет «к нашей звезде». В результате он был одет несколько не по форме, а венчал все старый бушлат, на котором спал священный Рыжик. В результате прямо у люка, ведущего в открытое пространство, выталкиваемый св. так раскорячился и разнылся, что его пришлось отпустить. Его последняя дурацкая просьба была — одеться по форме!

Ясно, что, как и гомопедерастия, излишний артистизм и какое-то глумление над воинским долгом здесь не были в почете, но всем, честно говоря, было не до этого; а кроме того, рассудили, что все присутствующие (окромя бородатого, который отсутствует) честно отдали свой долг Родине, посему даже и Максиму, хоть он и морячок и дебил, не будет кощунственным согласно его собственному позыву обрядиться в д. Сашин парадный костюм из шифоньера.

Святой долго принаряжался и оправлялся, красовался у зеркала, звенел медальками и вонял нафталином. Художественный О’Фролов нарисовал ему какой-то тушью иль гуталином небольшие офицерские усики. Даже галстук уже хотели ему погладить, но вовремя опомнились — всучили записку, накинули власяной бушлат и выпихнули вовне.

В «Перекрестке» появление франта с усиками да в подусниках, «в галифе и с сапогами» произвело настоящий фурор. Но, конечно, не столько само по себе, а когда Было Подано Прошение. Как ни старался «солдатик» (или все же «офицер в кощечьках») выждать момент, чтоб оказаться с продавщицей (или лучше с хозяином, на Высочайшее Имя Коего, как казалось гонцу, и было Прошение; хотя очевидно, что слова «ПОДАТЕЛЮ СЕГО» задействовали общепринятый ныне механизм консумеристской оферто-акцептной анонимности) наедине и не дай бог не улыбнуться, все это ему не удалось. Его сразу узнали, и он тоже улыбнулся в ответ, всячески замялся у прилавка — поскольку у простых людей тут принято уже иметь наготове зажатые в руке деньги, как бы показывая, что они есть и ты не напрасно сотрясаешь воздух, делая заказ, — в отличие от крутых и богатых и им подражающих, кои сначала назаказывают, все протеребят, напрягут работника торговли по полной, и только потом неспешно вынут расшитый стразами кошель и откажутся от половины выбранного! — и под возглас продавщицы «Так, а у вас что?!» торжественно выпростал из неверной трясущейся-прячущейся длани свернутый свитком лист бумаги.

Под словами «П. С». там значилось что-то вроде «прошу выдать под мою личную ответственность» и далее небольшой список из 16 позиций, еще как у порядочных людей «П. С». и подпись с «печатью» (лапой Рыжика, предложено и выполнено художником ОФ и оторвано — в смысле угол бумажки — цензурой д. Саши). Надо ли говорить, что со всем этим его послали куда подальше.

Он долго пытался не уходить и мялся у прилавка, как случалось ему, да и нам тоже, мяться у дверей деканата при очередной угрозе отчисления… А как вернулся, его пытались с позором разоблачить, и он, отстаивая право носить мундир, случайно наткнулся на бумажку в кармане парадного кителя — оказалось, пятисотрублевка! — и вновь он спустился и победоносно взял в ларце два литра водки из г. Коряжмы и — вновь понеслись реваншистские песни Джаббара Карягды оглы вплоть до глобальной коряги!..

…Не знаю, как у вас, а у нас в людях по-прежнему сидит занозой инстинкт сопричастности массе, референтной группе, «обществу», невыделения из толпы, откровенной мимикрии миру. Мало кто об этом говорит, но иногда логика родителей зело странная: если все оболтусы шатаются по двору и пьют пиво, то и ты должен делать то же самое, а не сидеть за непонятными, ненужными книжками, музыкой, рисованием картин и т. д. Если все поступают в институт, то и ты давай пыжься на псевдопрестиж. Если все откуда-то приносят деньги — неважно откуда! — то и тебе пора, жизнь, она такая… Хотя, с другой стороны, пред глазами пример развитого Запада, где вся инаковость заключается в многочисленных серьгах на ушах и фарье и не менее многочисленных наколках почти в тех же местах. Порочный круг, и взросление из него не освобождает!

Ежели забрел в At Undiny’s вертеп, то все, тебя как в черную дыру затянуло. Геопатогенная зона в анизотропном пространстве. Тут даже телефон не ловится! Если выразиться более корректно, то ловится-то ловится… Понятно, что выйти из дома ты можешь только в виде чего-то вроде кастанедовского ловца снов, отважно-безрассудного накота, путешественника по черным дырам. Если тебе что-то скажут или нечаянно встретишь кого-то знакомого, то даже этого не поймешь и после не вспомнишь. А дальше, когда все становятся неходячими, всем нам до болезненной мути даже при вспоминании приснопамятна такая утренняя (или уже дневная, или даже вечерняя — привычного времени тут нет) картина: звонит офроловский несуразный телефон (или городской, или святоундиниев, или реже мой, а иногда и все вместе), прп. Ундиний, лежащий вдоль дивана бревном, разлепляет свой небодрый глаз и хрипло восклицает (если не стенает) о неудобстве сотовой связи и межпланетной коммуникации, типа, туды их, вообще, в качель, эти Нью-Васюки! (только в самых отборнейших общеупотребительных русских выражениях). Азъ обретаюсь на полу или где-нибудь в ногах, рядом с пахучими, утоптанными, как какие-то лапти иль ласты, носками. Трое-четверо в одном диване (не считая «Я же лучче сабаки?..» — отличного особым «благочестием» св. Максимия на полу на бушлате) в непростительно растительном состоянии — стебля, а то и стрючка или крючка — легко, была бы лишь вода да не было бы гидропоники!.. ОФ просыпается в своей излюбленной позе сфинкса, с ним обязательно уже случилось накануне что-либо непотребное (куда-нибудь наблевал, обмочился, заходился, представлялся, пуделялся, являлся, заподпрыгивал на д. Сашу и получил свое, расшиб диван и прочая), и что ему теперь, и как, — я вас спрашиваю, вас!.. — как ему ответить на звонок своей сердобольной матушки?! На работу должен был в понедельник, а сегодня у нас — вечный «кажется-четверг»…

«Кстати, настоящие (физические) черные дыры, никто не отменял: говорят, они постоянно трутся почти рядом с Землей, плюс галактический каннибализм, когда галактика поглощает галактику, как быть?» — почти всегда осознание вынуждает перекидываться подобными вопросами, какая уж тут, к хренам моржачим, работа?!

На душе вечная «Опять двойка», если не «кол» («тело будто пронзено коряжкой, в горле ком», — рифмует бедный О’Фролов, икающий и трясущийся, но пока лежащий), а когда матушка его забирает, то ведет к остановке под ручки, яко паралитика, и на маршрутке-то ехать — «от людей одна страмота»!..

* * *

Опубликовано в: Русская проза. 2012. Выпуск Б. С. 218—229.