Письмо языку (фрагмент)

Письмо двадцать второе

Без даты

Голос. Дрожащий, жалкий голосёнко. Робкий и ничтожный. Иногда яростный. Иногда смелый. Но чаще — заикающийся. Как правило — плачевный. Произнесённые слова. Не выговоренные слова. Записанные слова. Говорю, записываю. Говорю. Сразу записываю. Нет, иногда через какое то время. Иногда нужно время. И очень часто нужно вернуться к тому, что записал. Слишком часто. Почти всегда нужно вернуться. И переписать всё заново. Почти всегда так. Редко по другому. Никогда — иначе. Или очень редко. Но настолько редко, что лучше сказать — никогда. Говорю: никогда. Повторяю: никогда. Записываю: никогда. Шепчу: почти. Но не верю шёпоту. Он не похож на мой голос. И потому кажется, что говорит кто то другой. Каким то тихим, старческим, но главное — чужим голосом. Впрочем, своему голосу я тоже не верю. Наверное, голосу верю даже меньше, чем шёпоту. И гораздо меньше, чем молчанию. Да, меньше. Конечно же, меньше. Совсем не верю. Ведь мне никогда до конца не ясно, что я хочу сказать. Пока не запишу это. Пока я не запишу слово, я не способен продвинуться дальше. Не могу произнести следующее. Нет, всё не так. Всё совсем не так. Всё наоборот. Я сначала должен записать, а потом произнести. Сначала записываю, потом говорю. Да, именно так. Записываю: никогда. Выговариваю: никогда. Записываю: почти. Вышёптываю: почти. Записанное слово. Молчащее слово. Слово без голоса. Только с ним я немного лажу. Но когда записываю, как будто отдаляюсь от него ещё больше. Но одновременно словно бы и приближаюсь. Как будто могу дотянуться, дотронуться, докоснуться. Отдаляюсь от оригинала и приближаюсь к репродукции. Да, я могу увидеть слово только в зеркале. Только там. Только там слова начинают отражать смыслы. И для этого я и наношу слова на бумагу. Чтобы лучше рассмотреть их. Читать записанное. Читать вслух. Читать про себя. Писать про другого. Говорить про кого то. Прерывать разговор. Молчать. Продолжать разговор. Прерывать. Продолжать. Непременно продолжать. Обязательно продолжать. Снова прерывать. Обещать, истошно клясться, что больше никогда не стану продолжать его. И очень скоро опять возвращаться к нему. Очень скоро. Уже через мгновение. Даже толком не успев прервать. Разговор на языке другого. Прорванный разговор. Перевранный разговор. Предложенный письму. Представленный письмом. Невыносимый. Нестерпимый. Невозможный. Упоительный. Изумляющий. Завораживающий. Блаженный разговор. Начинаю разговор. Мой заговор, уговор, выговор, сговор, договор, наговор, приговор, переговор, подговор, оговор. Начало разговора. Бесконечное вступление, предисловие к какому то другому разговору. Неформулируемому и ускользающему. Или эпитафия? Или поиск его начала? Вязь на ветхих скрижалях. Размытые буквы. Стёртые иероглифы. Наскальные царапины. Чтение и письмо. Детские рисунки на песке.

Записанный голос. Записанный голос. Организованный, стёртый. Организованный или стёртый? Организованный. Стёртый. Скорее стёртый. Да, подменённый. Чужой. Похожий, но чужой. Пародия. Только без смеха. Даже без улыбки. Стёртый голос. Пыль слов. Записанные, они меньше дребезжат, меньше дрожат. Меньше раздражают. Вернее, на бумаге их не так жалко. Их почти не жалко. Совсем не жалко. Нет, всё не так, на бумаге ещё хуже. Во много раз хуже. Несопоставимо хуже. Их жалко ещё больше. Их жалко ещё больше. Их жалко ещё больше. Записанное можно перечитать. Но и сказанное можно повторить. Нет, нельзя. Конечно, нельзя. Не удастся повторить. Потому что при повторении всегда что то изменяется. Хотя бы интонация. Но в перечитывании тоже что то меняется. Да, но как то по другому. Я не могу объяснить. Я не буду объяснять. Я не хочу объяснять. Я не обязан ничего объяснять. Стёртый голос. Но и организованный. Но и более точный. Нужно помнить об этом проклятом даре. Это разница между эскизом и завершённой работой. Картина — это стёртый эскиз. Уничтоженный эскиз. Почти забытый эскиз. Почти? Опять этот шёпот. Но набросок и правда ещё проступает сквозь яркие краски. Удивительно, но он ещё заметен. Да, он виден. По крайней мере — тому, кто рисовал. Самому художнику. Он помнит свой (на)бро­сок. И всё же голос — это только эскиз письма. Не более. Не нужно его переоценивать. Не нужно перехваливать. Не нужно избаловывать. Не нужно давать лишних надежд. Но и ругать не нужно. Что нужно? Не знаю. Откуда я могу знать? Я не обязан знать. Текст на бумаге. Стёртый текст. Но кое что видно. Стеретьи это? Конечно. Чтобы снова переписать. Чтобы снова стереть переписанное. Чтобы опять переписать стёртое. Чтобы стереть стёртое. Да. Записывать и стирать — вот зачем я здесь. Полоскать грязные пелёнки. Вот что я придумал. Или, может, не я, но мне это нужно. Мне от этого легче. Мне легче, когда я полощу пелёнки. Конечно, придумал не я, что за блажь. Но мне нужно пережить это самому. И я переживаю это сам. Так, как переживал любой другой. Нет, так, как не переживал никто до меня. Что бы ни казалось со стороны. Он — мой ребёнок. Поэтому он мне и нужен. Я люблю его. Ведь и я — его ребёнок. Без него не будет меня. Он — это я? Я его переживу? Проклятый язык. Ненавистные знаки. Зачёркиваю. Исправляю. Стираю. Стираю. И вот он — чистый лист. Снова чистый лист. Наконец чистый лист. Или какие то следы всё таки остались? Или что то просвечивает сквозь белизну? Что то более белое? Вот он — записанный голос. Организованный и одновременно — стёртый. Поддельный и одновременно — более точный. Организованный и одновременно — стёртый. Вот он.

Украсть всё до последней мелочи, украсть даже то, что можно было бы без труда создать самому, украсть всё и при этом верить, что изобрёл это сам, выдумал каждую деталь, в подробностях вспоминать, сколько сил на это затрачено, уверенно доказывать, что был первым, кому всё это пришло в голову, быть готовым жестоко наказать плагиаторов и эпигонов, даже убить их.
Врать, бессовестно врать в каждом произносимом слове, обманывать во всём, что говоришь и делаешь, врать каждую секунду своей жизни, но одновременно верить в собственную искренность, надеяться, что защищаешь священную правду, быть готовым до крови драться за эту правду и даже умереть за неё.

Голос, я опять слышу его, или мне кажется, что слышу, нет, не один, а много, очень много разных, перебивающих друг друга голосов, что то выкрикивающих, бормочущих, шипящих, лопочущих, лепечущих, липучих, умоляющих, укоряющих, удаляющихся, приближающихся, ругающих, поучающих, попрекающих, наставляющих, кричащих, только не это, нет ничего страшнее множества голосов, зловещего хаоса разноречия, вместо хора они всегда порождают скверную толпу, множество голосов, несметная уйма, невыносимый, оглушительный гул, нет ничего более жуткого, только не это, только не этот шум, только не это, как их остановить, их нужно немедленно остановить, чтобы они не ворвались внутрь, или они уже роятся внутри моего черепа, нет, не может быть, этого я не вынесу, но вот опять один, неожиданно, внезапно, без предупреждения, как будто бы опять один, как будто бы затихли, вдруг, все они замолчали, и опять только один голос, да, наконец то, теперь всё в порядке, кажется, всё в порядке, кажется, я его слышу, кажется, он говорит, да, конечно, я слышу его, я отчётливо слышу каждую фразу, слышу, но не успеваю вникнуть в смысл того, что произносится, мне едва хватает времени записать пойманные слова, и я пишу, надеясь, что в будущем у меня будет время вчитаться
в этот текст, но пока этого времени нет, есть только необходимость записывать, и поскольку места в тетради уже не хватает, приходится идти на всякие хитрости — например, карябать между строк или сокращать слова, иногда даже писать поверх записанного, кстати, всё чаще и чаще.
Искажать речь? Может быть. Но я так и не сумел осознать, что же это такое — моё пристрастие к смешению речи с письмом — роковая ошибка или единственно правильный выход? Это и есть язык? Не знаю. Но я продолжаю записывать речь, потому что, если не записывать, то всё забывается, всё путается, наслаивается одно на другое. Это невыносимо, память так ненадёжна, так сбивчива, но записываю я наспех и с ошибками, которые намереваюсь исправить, но никогда не успеваю, втайне надеясь, что это сделает за меня кто то другой, какой то преданный помощник. Но кто сможет разобраться в моих ошибках? Кто сможет вникнуть в то, что я хотел сказать, а что сказалось в действительности? Кто захочет разбираться? Конечно, никто. Никому нет дела до этого различия. Но, впрочем, какая разница — я всё равно не успею исправить ошибки, слишком много ещё нужно записать, слишком много; тогда пусть будет так, ведь что то же не нуждается в исправлении, что то же правильно, что то же получилось, как задумано. Трудность, однако, в том, что невозможно разобрать, что именно. И уже не так то легко вспомнить, что задумывалось в начале. На письме тоже всё забывается. То, что создавалось с таким мучительным трудом, то, что, казалось, обладало жизненной важностью, предательски забывается. К тому же я давно записываю поверх записанного, и значит — беспорядок усугубляется, а вовсе не устраняется, я ничего не исправляю в нём, ничего не проясняю, я просто его фиксирую, просто зарисовываю его, и значит — запутываю всё ещё больше? Зачем же записывать? Зачем же нужно это письмо? Кому я его адресую? Нет, я не стану ничего отвечать. Я не обязан отвечать. К тому же повторяю: я совсем не уверен, что записываю речь. Возможно, всё наоборот: я читаю записанное, произношу то, что когда то раньше записывал, или записывал не я, а кто то другой, а я теперь переписываю, под собственную диктовку. Да, я сначала записывал, а потом изрекал. Наверное, было так. Письмо, а потом голос. Или голоса вообще не было? Ни до, ни после. Просто слышалось что то. Какой то звук, который я принял за голос. В любом случае теперь он молчит. Теперь он затих. Пишу письмо. Это проклятое слово, которое одновременно означает послание, нацарапанное на клочке бумаги, и саму способность наносить буквы на чистый лист, вечно заигрывает с нами, но с какой то брезгливой гримасой на лице. Мне не нравится играть с ним, но я продолжаю подчиняться его правилам. Больше ничего не остаётся. Это послание письма самому себе, точнее тому, что предшествует «я». Тому, что предшествует разделению. Тому, что до разделения. Нет, всё не так. Тому, что рождается разделённым на звук и букву. Язык рождается и умирает разделённым. Разве он умирает? Разве он может умереть? Я ничего не путаю? Мёртвая речь. Как, и письмо умрёт вместе с речью? Да, и письмо тоже умрёт вместе с речью. Одновременно с речью. Моё письмо? Оно умрёт? А сейчас оно ещё живо? А сейчас оно ещё немного живо. Но это занятие не приносит ничего, кроме разочарования и какого то стыда, и единственное, что остаётся, — это выражение самого этого чувства. Чувства разочарования. Фиксация. Нет, воспоминание. Нет, искажение. Нет, молчание. Нет, умирание. Нет, просто письмо. Просто речь. Просто письмо. Просто чтение. Просто язык. Так до бесконечности. То есть до конца жизни. Или чуть меньше. Не так уж долго. Невыносимо долго. Слишком долго. Бесконечно долго. Но и этого тягучего, протяжного времени всё равно не хватит.

Нужно остановить письмо. И эта остановка наверняка опять перечеркнёт себя и станет застывшим движением. Но не просто бегом, рискующим возобновиться, но чем то ещё менее объяснимым — движущейся неподвижностью.

Слова. Подбираю слова. Нахожу слова. Думаю, что нахожу. Верю, что нахожу. Доказываю, что нашёл. Но опять теряю. Очень быстро теряю. Как будто и не находил. Как будто и не верил. Как будто и не доказывал. Потом опять нахожу. Но они начинают вызывать подозрение. Я не верю, что это те самые, что я потерял. Кажется, что их подменили. Кажется, что они не очень то похожи. Кажется, что они совсем не похожи. Да, это другие. Никаких сомнений. Но они уже у меня. Мне их всучили. И мне не у кого выменять их на прежние. От этого начинает трясти. Это приводит в ярость. Но не на ком её выместить. Все удрали. Даже те, кого, как мне казалось, я нашёл. Остались только эти подделки. Эти заместители. Но ведь они с самого начала заменяли самих себя. Конечно, это они во всём и повинны! Фальшивка, оригинал — здесь давно нет разницы! Ведь все они — подделка. И тогда я принимаюсь калечить их — виновников этого кошмара, со сладострастием начинаю душить их, ранить. Захлёбываясь от ярости, я увечу этих лживых мерзавцев. Да, слова — это великие мастера притворства. Ничто не удаётся им лучше, чем эта комедия. Впрочем, они ничего больше и не умеют. Всё, на что они способны, — это создавать видимость формулировки. Им плевать, что я трачу на них всю свою жизнь. И потому я не стану больше жалеть их. И потому я режу их, режу на мелкие частицы, кромсаю в пыль, измельчаю. И опять теряю. И опять остаюсь ни с чем. Упираюсь в непереступаемый порог. Но потом они снова возвращаются. Всегда возвращаются. Спустя какое то время. Иногда дольше, иногда быстрее. По другому не бывает. По другому и не может быть. Но возвращаются уже как привидения. Как призраки тех убиенных мною лжецов. И мне страшно признаться, но только в виде призраков я ощущаю их подлинность. И когда призраки повисают на мне в таком количестве, что я оказываюсь не в силах подняться из за стола, но ещё способен пошевелить рукой, я принимаюсь записывать.

Мышление. Внутренняя речь. Голос внутри. Молчание, внутри которого уже есть все слова. Смутная, неясная речь. Но уже речь. Уже монолог. Нет, миф о монологе. Разговор с другим собой. Всегда объяснение. Всегда попытка договориться. Всегда поиск терминов. Их зыбкость. Нет, их отсутствие. Диалог. Его несбыточность. Его невозможность. Миф о диалоге. Утрата другого. Смерть другого в языке. Речь без другого. Речь без себя. Речь без речи. Не существует ничего столь мрачного, как молчащая мысль.

Слово. Дать определение слова. Что такое слово? Только не инструмент, которым якобы раскапывают грязь. Нет, само болото, в котором неумолимо вязнут. Но ведь и увязшие — тоже часть переливающегося внутри себя болота? Жалкая, неважная его часть.
Значит
Язык. Сначала нужно дать определение языка. А уже потом ещё раз вернуться к слову. Что такое язык? Что я называю языком? Только не общение. Только не это. Только не эту плесень на поверхности языка. Нет. Конечно, нет. Но и не историю. Ведь интересны не наслоения значений, а то, что дало их возможность. Только не структуру. Только не то, что имеет рамки. Стоп. Задача заключается не в том, чтобы понять язык через описание того, чем он не является, а в том, чтобы разглядеть язык как таковой. Нужно не уходить в сторону от языка, а попробовать двинуться ему навстречу. Тогда можно начать иначе. С чем можно сравнить язык, очищенный от замшелой коросты? Может быть, всё таки с даром? Только ни слова о целесообразности именования, ни слова о ниспослании, ни слова о Творце! Только не эти жалкие попытки скрыть от себя безразличие языка к человеку! Нет, нет, здесь является нечто ускользающее, нечто неустойчивое. Перед нами случайный дар наподобие сна, не имеющего цели и предписания. Бесконечный процесс при полном отсутствии направления и результатов. Молчащая пустота, включающая в себя всё — пространство, время, мышление, возможность смысла и бессмыслицы. Окно, через которое мы можем заглянуть в смерть. Смерть, которую мы носим внутри нашей речи, внутри нашего молчания. Смерть, которая пророждается. Но хватит метафор. Итак, язык — это
Слово. Всё таки нужно начать со слова. Что же я называю словом?

Дыхание. Дыхание смысла. Порой я его ощущаю. Ощущаю настолько явственно, что начинаю верить в его существование. Да, я слышу его. Как будто бы даже вижу. Какой то пар в холодной темноте. Маленькие, косматые облака. Лёгкое дыхание. Частое дыхание. Я дышу им. Я дышу в ритме с ним. Я пытаюсь скопировать его ритм. И иногда мне это удаётся. Это невероятно. Я угадываю все акценты и паузы. Моё дыхание сливается с дыханием смысла. Самое интересное — не отсутствие значения, а завораживающий момент, предшествующий распаду. В этот миг остовы смыслов ещё продолжают дышать и переливаться мерцаниями, как тлеющие в темноте угли. Это странное мгновение сосуществования уже захватившей власть бессмыслицы и последних вспышек смысла. Звук, который ещё не переродился в тарабарщину, но уже перестал быть речью. Последнее дыхание смысла. И вот уже кажется, что дышу только я. Только я один. Кажется, что это моё выдыхающееся воспоминаниями облако. Кажется, что я уже подражаю сам себе.

Высказать словами то, что не даёт словам высказываться, то, что предшествует и препятствует им. Выстроить речь, которая не будет обращена ни к кому. Речь, которая не станет ни о чём сообщать. Ни о чём, кроме собственной невозможности. Отыскать слова, которые не будут добавлениями к уже произнесённым, которые появятся в тот миг, когда останется только замолчать. Слова после последних слов. Запредельные, переступающие все границы. Слова, которые будут не вопрошанием, но невозможностью ответа. Наверное, не стоит называть их словами. Нет, не слова. Значит, вкрадчивая тишина под взрезанной кожей бумажных листов. Разрывы мысли. Священный кровавый салют.

Сгораю. Сжигаю записанные слова. Страницу за страницей. Строку за строкой. Букву за буквой. Я смотрю на огонь. Я околдован этим всесожжением. Пламя сворачивает страницы в огненные свитки. Приношу свои слова в жертву? Хороню? Или это хворост для углей, на которых я собираюсь что то изжарить? Или мне нужно запечь что то в золе? Но мне уже нечего жарить, нечего запекать. Кроме самой золы. И тогда я запекаю золу. Зола в золе. Эта зола слов — самое чистое, что может существовать. Я умываюсь золой, умываюсь прахом. Мои слова всегда торопятся стать золой.

Parole. Код. Шифр. Секретное сочетание знаков. Тайна. Что то завораживающее. Что то неизвестное. Что то скрытое. Что то неразгаданное. Что то непознанное. Что то ускользающее. Нечто, указывающее на себя как на собственную беспредельность. Речь идёт о том, смысл чего мы не просто никогда не разъясним, — нет, мы даже не решимся его помыслить. Нечто, ничего нам не сообщающее, ни о чём не рассказывающее. Речь идёт о том, что никогда не будет иметь значений. Речь, которая не слышна. Речь, из коей нам неведомо ни слова. Речь без коммуникации. Речь без говорения. Речь без голоса. Молчащая речь.

Ад. Кошмарное дребезжание словесного гула. Ни одной тени восторга. Только суетливое беспокойство. Только дрожь. Только истерика. Во мне никогда не было глупой бравады чириканья гимнов безумию. Только страх. Только описание этого страха. Только понимание того, что описать его не удастся. Только беспомощность. Да.

* * *

Полностью опубликовано в: Русская проза. 2013. Выпуск В. С. 438—507.