Летовс-wake
(четвертая повесть о «банде лощиловцев»)
Факсимиле Дохлого стоит в нске 2500 рублей.
Из разговора
В 2007 году я работал переводчиком технических текстов. Я должен был к маю сдать описание радиостанции для Индии. С предыдущего места работы меня выгнали за пьянку, вызванную тем, что в день похорон Ельцина и убийства футбольного болельщика «Локомотива» (я работал в институте при РЖД) из-за табуретки, вернее, на следующий день у меня была встреча с женщиной, которую я любил и воспел как Новую Элоизу…
Свидание, а вернее, встреча проходила в пирожковой. Я ждал примерно полчаса, когда почувствовал запах ладана и сильную одурь цветов. Я обернулся и увидел за соседним столиком траурный цветник, венок и зажженные свечи. Болельщик «Локомотива» был убит там накануне. Ему выстрелили в шею за то, что он у кого-то взял табуретку, не спросив разрешения.
После Ю., а так ее зовут, прокатила меня на машине по Садовому кольцу. Мы расстались возле здания МИДа, и я понял, что между нами никогда ничего не было и никогда не будет. Спустя два месяца она обстригла свои роскошные рыжие волосы. Лучше бы я сжег их, завернув в газетку.
Только я возвратился домой, как мне пришло смс-сообщение: «Баба умерла». Умерла бабушка моего любимого друга Филиппа, которого я называл Маяковским, потому что они родились в один день. Он приехал, опоздав на похороны. Филипп повел меня по старым кварталам нашего города, указав дома, где они жили, – с большими витринами коридоров, выходящих на свет. Это было рядом с домом женихов и недалеко от СНИИГИМСА, где бабушка до 86 лет работала заместителем директора. СНИИГИМС также недалеко от Дома офицеров.
Мы пили всю дорогу – я не пошел на работу и ничего никому не сказал. Короткое время мы посидели в опустевшей и светлой квартире. Потом у родителей – его отца и мамы Тамары Алексеевны. Там пили водку, а потом поехали на кладбище. Филипп, почерневший от египетского загара и невыносимого горя, оплакивал бабушку, так же, как и я 20 лет назад. Он читал долгую упокойную молитву и плакал водкой. Тех, кто творит похоронный обряд, у нас видно сразу же. Год спустя я встретил такого человека возле подъезда моего друга Димона, когда тщетно пытался вспомнить его квартиру.
Когда Филипп уехал, я продолжал пить еще две недели, после чего позвонила с работы моя коллега, а в прежнюю бытность моя учительница английского языка Нина Ивановна с голосом медицинской сирены. Она подумала, что со мной что-то случилось. Но я не посмел ей соврать, что это у меня умерла бабушка.
Волчьего билета мне не дали, позволили доделать работу. Говорят, что за время моего отсутствия дети приходили и искали меня. Меня еще и отправили в отпуск, заплатив очень хорошие деньги. Я решил уехать в другой город и начать новую жизнь. Мой друг Димон также подкинул мне работенку. Это был перевод 100 страниц с английского на французский. Я завалил его, и Дмитрий не разговаривал со мной примерно год. Кроме того, я наконец взялся за радиостанцию для индусов.
Я всегда понимал, что, когда мне выставляют срок, он как последний гудок парохода, – его нельзя переменить, ни о каких переговорах не может быть и речи. Всю свою жизнь я жил в страхе невыполнения долга, и в страхе смертном, и постоянно просил отсрочки в последний момент. 17 июля пришло известие о смерти Пригова, с которым я беседовал дважды. В 2003 году я спросил его, пил ли генерал в «Хрусталеве» горячий кипяток, но он тогда сказал мне, что это была подсахаренная водичка. За полгода до смерти я видел Пригова в нске, когда проводил его в магазин, где он покупал авторучки – 40 штук. Еще он сказал, что ему нужен будильник и он много путешествует.
Я воспринял его смерть как личное горе и чудовищную потерю для тех, кто ведет борьбу со временем, иначе говоря, для отряда бойцов за нетленную, а не крайнюю плоть, как любил глумиться надо мной мой старший товарищ Л.
Я жил с определенным императивом – браться за любую работу как последнюю, делать свое дело, полностью подчиняясь инструкциям вышестоящего начальства, как безусловному приказу. И, пока я мог, я работал по 20 часов в сутки. Встретившись с обманом, я не переставал быть драгоманом.
Однажды я проработал три месяца бесплатно – от страха бросить дело и перестать получать. Я всегда полностью и во всем доверял людям, понимая, что обманывать нельзя, и всегда ждал последнего слова, когда я услышу правду. Никого не тянул за язык. Полностью попадая под власть переживания.
Например: если женщина отсутствует три дня и три ночи, то что-то случилось, она, может быть, уже где-то погибла, попала под трамвай.
Мысли об этом приобретали форму картин, которые неслись перед внутренним взором, что скрашивало тревогу и ожидание. Я сам был комнатой, в которой висел стоп-кран, пожарный рычаг, и я знал, что, когда случится пожар, послышится звук сирен, и человек – его верная тень выбежит на улицу, голося о тревоге и призывая караул.
Дело в том, что в тот год я не мог уже нормально работать дольше 8 часов в сутки. Я не спал без снотворного последние 8 лет. А без снотворного на вторые сутки я оказывался в беспросветном бреду. Моя тетя – опытный врач-клиницист с 40-летним стажем, повидавшая многих больных с бедовыми головами, утомленных, нецелых, любых, решила сохранить меня для нормальной жизни. Она сказала, что посадит меня на инвалидность за счет справки, выкупленной у врачей клиники на Потешной, и придаст дело всяческой огласке. Ты вернулся бы оттуда через полгода – трупом, дураком, конченным человеком, сказала она.
В качестве наблюдающего специалиста она вызвала свою старую свояченицу Валентину, психиатра-пенсионерку. Шантажируя меня справкой (никакой справки не было), она обманывала меня этим 8 лет, а я верю каждому слову, сказанному людьми. Та набожная врачиха и почти знахарка прописала мне сильное снотворное, которое было еще сладким, как молоко, и сильно полнило. Врачиха приобрела такую власть надо мной, что называла меня побирушкой и угрожала смертью моей матери. От снотворного я спал день и ночь.
При этом, как я ни боялся огласки, всем скоро становилось ясно, что у меня в голове дурь – и у меня написано на лице, что я дурак и больной.
Я хочу отметить еще одно правило, которое неукоснительно соблюдаю: то, что я когда-то услышал с глазу на глаз, становится общим достоянием и предается мной огласке. Это отступление по поводу категорического императива. Сам же я посвящаю в свои мысли всех, кроме, что называется, во спасение, моей матери и тети – сонной наивной вечной девочки, сохранившей веру в правду и в людей, и вечной дежурной, бессонной стражницы хорошей страны. Мама занимается 50 лет радио – чтобы хорошо доходил сигнал. А тетя лечит и консультирует всех раненых и больных в околотке – по знакомству и без личной корысти.
Чтобы завершить эту часть рассказа, отмечу, что никогда не прощу тете смерть бабушки в 90-м году. Бабушка была без сознания три недели, но без дыхательного аппарата: она дышала сама, но мозг у нее умер – такой вердикт дала тетя-врач, а мама всегда ее передразнивала, начитавшись медицинских справочников и пытаясь быть сведущей во врачебной науке. Маме я прощу все, потому что это единственный человек, который никогда не предаст.
Вот почему смерть бабушки моего друга я воспринял как то, что как будто произошло со мной. Но это еще было и освобождением от тягостной работы – где все заушали и каждый день обманывали на глазах у всех.
Через неделю после смерти Пригова умерла 16-летняя дочь моей знакомой. Она провела в больнице год, и при этом училась и получала пятерки. Я видел девочку один раз – и ее белая тень навсегда осталась для меня в той комнате, где они тогда жили.
Я не люблю похорон и мертвецов. Я считаю, что должен идти на кладбище, чтобы спеть поминальный плач и песню, чтобы это никогда больше не повторилось, чтобы не было этой бесчеловечной муки. В этом и есть история моей болезни и дури, когда, прокричав, как петух голландский, и свернув себе горло, я вижу живых людей как тени и понимаю, что мы уже находимся на том свете. Я сказал «голландскому петуху» – я не люблю бахвалиться зря, но хочу, чтобы мои слова можно было прочесть над каждым пьяным забором нетленной любви.
Отдельно о том, что старый товарищ и друг Л. называет пиздостраданием. Я никогда не испытывал нужды в постоянной компенсации и сатисфакции. Я был влюблен в первую московскую красавицу Ю., настоящего идола всех билбордов, ее имя и фантом знает каждый человек в любом околотке. Обстоятельства и судьба распорядились так, что мы оказались за семь тысяч верст друг от друга. О моем же товарище сказано достаточно.
Пропив август месяц и завершив перевод индийской радиостанции, я остался без денег. По образцу многих моих знакомых, которые много работают, я бездарно пропивал и проматывал эти деньги. Я купил себе лишь мобилу – довольно сложное устройство, которое я так и не освоил до конца.
Я почувствовал в себе паскудную силу, отказался принимать снотворное две недели и, соответственно, не спал, а только забывался. Испытав прилив мысли, я начал сочинять веселые тексты – сначала затейливую рецензийку на товарища, который показался мне строителем крепкого дома из красного кирпича, куда хорошо было бы сложить мощи футуристов, а затем…
А затем на следующий день я написал текст «Дружба народов, или Города-побратимы», полный душераздирающих подробностей, услышанных в разговоре с мамой моего лучшего друга, и добавил для веселья от себя несколько прибауток. Я потерял друга навеки, и больше мы никогда не разговаривали. В последнем разговоре он сказал, что у него волосы встали дыбом, и что я – баба.
На третий день, а это была суббота, я должен был отправиться с мамой на наш огород на горе. Сияло солнце. Мы повздорили, я пришел в бешенство, и с размаху разбил об асфальт термос, и опрометью убежал. В другой раз, когда мы сели в автобус, я почувствовал запах паленого. Оказалось, что это горит сигарета у меня за ухом. Оба раза мы привлекли к себе внимание, потому что в первый раз запахло, а в другой она кричала: «Витя, вернись!» – на всю улицу.
Почувствовав себя на свободе, я сначала бежал, а потом перешел на шаг по осеннему солнечному и бодрящему городу, а когда пришел домой, за 5 часов написал текст «Шаровая молния, или Квадратная звезда», о котором мой старший товарищ Л. в последний раз отозвался похвальными словами: «Хроника пикирующего бомбардировщика». Его подруга из Питера, дочь известной писательницы, сказала: «От некоторых буковок хочется перестать быть на свете». Главное, о чем говорилось в этом тексте: теперь никогда никто больше не умрет.
Я мгновенно уверился в том, что то, что сказано, – уже сделано, после чего месяц бегал по городу, приветствуя лица людей, заглядывая им в глаза своими совершенно больными глазами. Мои ноги были стерты в кровь, а мои мысли, по моему мнению, передавались, как чистый радиосигнал, всем людям на свете. В этом была история болезни. Для большей вероятности, что мои слова дойдут и что всеобщее взаимопонимание для спасения жизни на земле будет достигнуто, я разослал по всем почтовым адресам, будучи в безудержной эйфории, сообщение следующего содержания: «Пусть все мои знакомые получат на работе командировку в наш город, и под разными предлогами мы проведем заседание Морового мравительства, Вселенский собор».
Так ро(д)илась идея новосибирского фестиваля поэзии. Люди не отозвались на мои письма, и только один Д. К. сказал, что никто просто так никуда не поедет. Однако спустя два месяца программа фестиваля была готова, и под это дело нашелся небольшой грант.
Я две недели беспрестанно сочинял фантастическую повесть – а получился месяц письма. Я воображал себе, что говорящие персонажи, бегущие из загробного мира, – среди теней лиц людей, которых я встречал на улице, перебарывая чувство невыносимого, нестерпимого ужаса и тревоги, вызванного, наверное, градусом эйфории и воздействием новых, хороших лекарств, – я прошел смену курса и одновременно лечил ожиревшую от снотворных таблеток и выпивки печень, которая творит кровь, – так что горячая пища заставляла меня шататься от пара, как будто кастрюли. В сентябре от суперлегких сигарет, на которые я перешел, у меня возникло также ночное удушье.
В середине октября к нам в город принес Суховей – повесть моя была уже окончена, и пятеро друзей благополучно вернулись из царствия мертвых, о пяти главах.
Во время доклада Суховея на научной конференции я, будучи обладателем ученой степени к.ф.н, вклинился с докладом о создании пространственно-темпоральных полей и некоторых разломах земной коры. Целью моего выступления была попытка демонстрации мышления в речи. Все это внимательно выслушала руководитель секции Волжанка, прекрасный человек и отличный филолог. А сама конференция к 85-летию ЮНЧ и была тем Вселенским собором, о котором я мечтал, только выступил я отнюдь не в качестве 71-го толковника. Своим выступлением я закрыл в институт себе все пути, как сказал 1 ноября в день поминовения усопших мой учитель и старший товарищ.
Что касается пространственно-темпоральных полей, о которых я говорю, то они были передо мной – от помех новых лекарств нормотимиков комнаты переворачивались передо мной дважды в секунду или моргание. Я объезжал город на трамваях, троллейбусах и просто пешком, подражая Морозу-воеводе, который обходит владенья свои. Между тем мои друзья Вадим и Зося объяснили мне механизм распространения и популяризации любой акции. В тот день дочь Зоси Дунайда разговаривала с нашим Егоркой, и он показывал ей свои богатства: аккордеон, пепельницы-сфинксы, арбалеты и чайные коробки.
Одним из эпизодов этого объезда города стал поход в Зоопарк, куда я рвался, так как хотел быть везде. Я рвался и опоздал. Евгения, девушка 30-х годов, тонюсенькая и с длинными волосами, в круглых очках, на чьей кухне под газовым огоньком мы курили в сталинском стоквартирном доме, где она жила в квартире номер 101, – любящая Хармса и совсем не в его вкусе, – там мы тогда встречались, и я пытался помочь ей составить мысли и слова в верном порядке, от которых бегут без оглядки. Она пригласила меня в Зоосад, куда поехала с питерским филологом Вьюшкой. Путь до зоосада лежал мимо паспортного стола, и в детстве он казался не таким далеким, как в тот вечер. Однажды мы ходили еще дальше – туда, на ДК Кирова – туда и обратно, каждая проходка отнимала по два часа. Я сорвался с дня рождения внучки моего покойного тренера по шахматам (в смерти которого винил себя) – Наташи, и ринулся к Зоопарку. Благодаря мобильной связи – а у меня была трубка с гудком, возвещающим о прибытии пожарных, передвигаясь по строгим квадратам кварталов и переваливая кварталы временные, –так долго казалось, и я добивался ведь общей синхронности времени. Я сорвался и бежал, и внучка шахматиста сказала мне, что 17-летие – это когда обычно гуляют всю ночь до утра. Мы встретились с Женей на улице Плановой, когда уже темнело, и она с Вьюшкой посетила меня, и мы вели какой-то разговор о несбывшемся…
Я хотел находиться одновременно везде, и здесь, и сейчас. Словно противни, вращали меня эти самые темпоральные пространства.
Еще через две недели я был уже в Красноярске, на книжной ярмарке, куда попросил проводить меня мою маму, чтобы она увиделась с братом – дядей Борей, который был вылитый ее отец, мой дед. Я действовал так, взявши формулу – не рассудок, так бес. Я ехал, чтобы встретиться со своей возлюбленной Ю. 9 ноября, в пятницу, в день Параскевы и Хлебникова – в часовне на Караульной горе. Однако я так и не встретил ее, заранее оплакав эту встречу в поезде, где с нами ехала детская спортивная команда. К слову, мы возвращались вместе с той же командой пять дней спустя. К тому моменту мне заплатили деньги за радиостанцию для Индии, так что это я вез свою маму на встречу с братом и сестрой.
Понятно, что все дети горели каким-то остаточным свечением, словно были осенены, а парень Андрюха, сошедший в Тайге, рассказал мне, сначала желая бить мне морду, но потом поняв, что я его с кем-то попутал, рассказал, что его годовалая племянница была в реанимации, на что позже я приготовил воззвание к «Скорой помощи», которая была обязана сделать все, чтобы мертвые позавидовали живым…
Тайга – особое место для нас. Когда-то мой дед, ехавший с Халхин-Гола на Финскую войну, встретился с моей бабушкой, просто сойдя с поезда, совершенно не зная о том, куда она направляется.
За неделю до отъезда в Красноярск мне удалось попасть на концерт африканской певицы Цесарушки, с которой я работал год назад по наводке моего старшего товарища Л. Мы были в четырех городах, и каждое утро я просыпался в 6 часов, чтобы спуститься в приемную гостиницы, чтобы разговаривать с ней, хотя она плохо говорила по-французски. Но я спускался, чтобы разговаривать с ней, чтобы она не сидела одна и не заскучала. Я рассказал ей и ее компаньонке историю с видением в московском автобусе. Компаньонка, университетка, всюду сопровождала ее, даже в походе в ноябре на рынок, куда негритянка шла в одних шлепках. У нее болели ноги, и поэтому на сцену она выходила босой. В одном из номеров она должна была курить сигарету, и для этого мне пришлось подписываться за нее в службе пожарной безопасности театра.
Организатор концертов довольно долгое время проводил в Москве, решая судьбу других своих проектов, вроде Prodigy, выступление которых в Екатеринбурге провалилось. Вместо себя он выписал менеджера из Москвы, с инвалидным штырем в бедре, по которому он получал пенсию. Он вел денежные дела, говоря между делом: «Теперь будем ебать». Я же старался сделать визит африканцев как можно более человечным, в частности водил в первую конструктивистскую поликлинику, где мне когда-то ставили гипертензию и дверь которой когда-то вынесла вторая жена моего старшего товарища Л…
Я водил в первую поликлинику шефа оркестра, у которого открылся отит, и он не мог слышать музыки, – ему делали там довольно сложные притирания ушей, по-средневековому болезненные. Визит к врачу для африканского пианиста Андраде был организован не мной, я лишь ассистировал при этом. Со мной расплатились только через год, не знаю, как с остальными.
Во второй их приезд в конце октября 2007 года меня и мою семью пропустили на концерт. На сцене я подарил певице цветок, и мы расцеловались, после чего меня вывела охрана, а все музыканты оркестра бросились ко мне, крича: это наш друг, отпустите его. Мгновение спустя мы с тетей оказались в гримерной, куда меня и привела эта охрана. Музыканты были уже в новых одеждах. 12 человек разговаривали со мной и моей тетей, которая год назад давала пианисту Андраде по моей просьбе бесплатные консультации. Я вручил Цесарушке-курильщице желтую книгу с негром и белком – у нее на островах Зеленого мыса была русская свекровь, – пачку «Беломора», и «Примы», и пакет с Зиданом. 12 теней неделю стояли перед моими глазами, они удержали меня от преступных шагов. Возможно, благодаря им я и выжил в тот год. Месяц спустя я написал стихи о «Театре для себя», так называлось агентство в нске (далее ТДС), и о том, что африканская певица, забывающая имена, вернула мне бабушку.
В вечер этого концерта я встретился с любимой своей сестрой, о которой думал, что предал ее. Она занимается молекулярной биологией и процессами, которые лежат в основании жизни. Иногда она работает по 24 часа в сутки, следя, чтобы молекулы не сбежали из супа. Я рассчитывал, что она найдет решение основного вопроса – как вернуть жизнь, ушедшую вспять, как найти организм, для того чтобы вернуть ушедшие поколения. Я дал ей 50 лет на решение этого вопроса. Мы говорили о нашем детстве, о ее отце, гитаристе и чифиристе, который однажды волок меня, грязного, упавшего в фонтан, домой, об отце, смерть которого она не могла осознать. Во время этого разговора ее трясло мелкой электрической дрожью, как будто я был тем пьяным, который пугал нас у забора кошачьей столовой, которую мы едва не создали в детстве.
Я ехал в Красноярск, где рассчитывал на небесное венчание с Ю., которое по моему замыслу должно было состояться в часовне на Караульной горе. Я еще верил в чудо и предполагал, что наша встреча станет венцом мира, что мгновенно сбудется то, что должно было сбыться в аккурат. Например, когда Ю. сообщила, что приедет в нск, я пятнадцать минут плясал в свете лампочки в своей комнатенке, пока вдруг на два часа не вырубили свет во всем жилмассиве.
Но, вопреки моим чаяниям, Ю. так и не появилась на большой книжной ярмарке в МВДЦ, чтобы встретиться со мной. Единственное, что я видел, это похожую рыжую в куртке с надписью Mozilla, обернувшуюся спиной, и к которой я не решился подойти. Однако вместо этого мы поднялись к часовне Параскевы с Андреем. Она была наглухо закрыта, и там шла служба. Степень накала службы можно было оценить по припадочному, который рвался внутрь, биясь в падучей. Вместе с моим братом и Андреем мы также посетили Императорский египетский музей с недостроенной пирамидой, и на входе я вспомнил, что был в нем в детстве, когда моя голова разламывалась в горячке в попытке запомнить все чудеса мира, которые в нем были собраны. Там мы видели корабль, на который под бой колокола в пятницу всходят жених и невеста. Это событие происходит в городе каждую пятницу. Также мы подходили к башне самоубийц, на которой наверху было написано «Дина, я тебя люблю», довольно большими буквами. Андрей предложил мне подписаться.
Мы расстались у кинотеатра «Пикра», где в доме, давшем трещину, когда-то был встроен рекламный макет одноименного самолета, врезавшегося в этот дом. Макет убрали еще до 9.11. Я уехал домой, написав текст, слово в слово повторяющий плач, сочиненный в веселом поезде, в котором я возвращался из Москвы в 2003-м. Там были такие слова: «Я растоптал платок на площади, где чумаков едят кумачи, я сам стою в короткой очереди и затоплю тебя в печи».
Красноярский брат рассказал мне историю о том, как едва не погиб в автокатастрофе. На канской трассе у встречной машины отскочило колесо и прошло в сантиметрах от их кабины. Они съехали в кювет.
Он отвел меня в церковь, новый храм на берегу Енисея. Позже в церковь, возле дома тети Наташи, которая строилась, когда мы с Янусом бесцеремонно и безудержно любили друг друга в 2001-м, пришел работать священником известный на весь мир богослов. Станислав, мой брат, разговаривал с ним. Брата постоянно преследовали опасные происшествия, когда к нему приехал Антон-Капитан, он перенес тяжелейшее отравление, в другой раз – угрозу аневризмы и в третий – разрыв крестообразной связки. В 2002 году он прожил у меня полгода. Зато башенный кран, упавший в улицу, по которой он проезжал за несколько минут до этого, и ТЭЦ в Норильске, которая взорвалась вскоре после его поездки мимо – не задели его.
В свою очередь я поведал брату рассказ о том, что разрывало башку мою. Я пришел к умозаключению, что следует открыть безусловный язык, в котором не будет фальши соссюрова знака и всяческого промедления и заминки, и этот язык сделает сознание бытием. К этой «мысли» я пришел в египетском музее, после того как Андрей сказал мне, что государство времени продолжает работать, в чем я усомнился.
Вернувшись из Красноярска, я второй раз за год отправился в город Барнаул, где я, кажется, был в детстве.
В Барнауле мои друзья Колюха и Рец встретили меня и организовали вечер, на котором я выступил. Перед этим вечером мы до четырех утра разговаривали сРецем, и я впервые выпил за два месяца, запивая вино чаем. Рец жил тогда в комнате цивильной благоустроенной общаги, в отдаленном районе. Он и Николай оформили плакатной и станковой живописью все питейные заведения города.
Уже после вечера Николай встретился со мной и прибывшей от волнения тетей, которой не понравился мой голос. Его мастерская была занавешена супрематическими плакатами. Мы также познакомились с Анной, рассказавшей в новостях о моем приезде, и Иваном, ее другом. В разговоре я без труда угадал, что отец Анны был военный и семья постоянно переезжала.
В разговоре с Рцом накануне вечера я услышал от него, что стена и дверь, которые я вижу, на самом деле отсутствуют, и сегодня ты в Барнауле, завтра в Красноярске или Юрге. Он также рассказал, как вскрывал себе вены, спасаясь от армии, и затем забирался на Красноярские столбы, и рассказал о Диме-философе, друге Александра Федоровича. Диму-философа однажды несли на руках в факельном шествии в нске, а он рассказывал о спартанцах царя Леонида.
Николай посадил меня и тетю в красный «Икарус», в котором мы долго ехали, (вспоминая) всю нашу прежнюю жизнь. Я ночевал в тетинюриной квартире, под шкафами из красного дерева, в комнате, где умерла тетя Галя, и где 4 года назад я читал рисунок пылинок на полу и хотел положить весь дом с потолком в пододеяльник, играя в жаркие страны.
На следующее утро я написал текст-план, идея стукнула мне в голову в метро. Это было письмо Маяковскому, в котором я предложил создать управляемую атомную реакцию под анестезией языка, который болтал во мне и не закрывался ртом. Язык призван был уловить голоса с того света и был безусловен. Филипп рассказал мне о том, что во сне его бабушка и хор голосов разрывают завесу его сознания. Атомная реакция, взывающая к простейшим, должна была дать живым неубиваемые тела и развернуть и свернуть всю естественную историю в огромную башню, в которой поселились бы все люди.
Примерно такими башнями Филипп уже и так застроил всю Москву, он был пиарщиком национального агентства недвижимости. Речь о башне, в которой поселились бы все люди, бывшие и небывшие, которые могли бы без мук целовать, целовать, целовать. Таким образом, людская помощь должна была быть поддержана сверху. Текст письма Маяковскому, от которого я до сих пор ожидаю ответа, был послан ЮНЧ, чтобы он передал его Егору как знак, что помощь идет. Я почти уверен, что Егор этого текста не прочитал, но таково вообще правило роте-фраксьон. В этот момент у меня кончились индийские радийные деньги, и родственники на второй день стали называть меня приживальщиком.
Через неделю некий Дмитрий дал мне заказ на перевод дистанционного управления немецких атомных станций с английского, 40 страниц. Когда я его выполнил, мне на глаза попала история о том, как Маяковский заперся в комнате на месяц, работая над поэмой «ПРО ЭТО». Не имея ответа от Егора, я решил также внутренне запереть себя за нарисованной на потолке дверью. Оттуда я послал отповедь нскому Ватикану ЮНЧ, которому все вокруг пели славу, точа ножи, а также своему старшему товарищу Л., который когда-то говорил, что он приверженец дела Ельцина и разве что Чечня остается темной кляксой на его светлой биографии. При этом в 96-м году он признавался мне, что Чечня сейчас везде, а какие-то швейцары, причастные к этому в Томске, говорили мне, после того как я разобрал дверь в гостинице, где не поворачивался замок, чтобы выбраться оттуда, говорили мне о том, что так просто проверяли новое оружие.
Мой старший товарищ и друг Л., которого я называл «папай-морячок», разработал доктрину Ельцин-для-себя, как основной принцип. Так совпало, что однажды он в одном самолете летел в Америку– на русском это значит «на тот свет» – с Гайдаром, которого встречал негр с табличкой EGOR, а моего друга – белый с табличкой IGOR, или наоборот. Это только часть нашей ссоры, которую он проигнорировал, притворившись недоумком. ЮНЧ родился в год образования СССР в день независимости США. Свой день рождения он празднует целую неделю, и это настоящий карнавал. В описанный год в Новосибирске был карнавал, сравнимый только с празднованием Победы 9 Мая в 1945-м году, сказал мне отец моего друга Пабло, который все это видел и помнил.
На второй день своего «взаперти» и «не выходи из комнаты» я написал несколько хореев, чтобы воссоздать размер моего старого товарища Л. В этом хорее я описал наши школьные хулиганства – мы учились в одной школе и с ним, и с Филиппом, и с Павлом, и Димоном. В школе мы делали нашу личную любовь к лучшим и скрытным отличницам публичной прокламацией, пририсовывая огромные груди к их портретам в стенгазетах, и бросали эти листовки на туалетный красный пол.
Мой учитель гитары Вова Влакх однажды бросил в похожем туалете на пол спичку, не заметив, что там стояли газовые баллоны; они добежали с товарищем до реки Обь, где только увидели, что брови их горят, и два месяца лежали в ожоговой больнице. Янка жила в одной из изб недалеко от маминова и Вовиной мамы завода, и Вова, будучи пионером, видел и навсегда запомнил ее. Ему принадлежит весь обновленный репертуар одной нской группы, которая открывала концерт памяти Егора в Акадэме.
Мы же с Филиппом, бросая листовки на красный туалетный пол, хотели выставить всех на театр басен. «Едет Тоша к португалам, не прощается балда» – в стихах второго «дня взаперти» были такие строки. Мы считали, что слово сплетни может убивать, но мы не сплетничали, а любили. Мы искали сначала только доказательства на гибель, словно вынув из земли мертвую Сарру, подобно героям чеховского рассказа, на что мне указал мой старший товарищ Л., «Психопаты». Мы бросали листы школьной газеты прямо на пол, где директор Ничман когда-то собственноручно брил опасной бритвой хиппи.
Наша дружба с Филиппом не прекратилась и после того, как в год, когда Франция торжествовала на своем черно-бело-буром флаге во время Чемпионата мира по футболу и когда он видел в Париже Хвоста, который оставил мелкую подпись под посланием нашему старшему товарищу Л., Филипп сломал мне нос на крыльце здания Областного правительства, и я этого не заметил. Нас остановил охранник, который спросил: «Вы знаете, где находитесь?» Павел скомандовал робкому Кудедрею и Димону, чтобы они не вмешивались. Это было после нашего первого вечера в доме-музее Кондратюка, который, как известно, построил элеватор из одних щепок и был учителем Сергея Королева.
Павел повез меня в больницу, где я придумал историю, что на нас напали, чтоб не доводить до милиции. В момент драки, которую развязал я, я в первый и в последний раз в жизни потерял контроль над собой на короткую долю секунды.
Я провожал Филиппа на вокзал в ночную ноябрьскую ночь. Он навсегда уехал в Москву.
Что же касается создателя «Театра для себя» в нске, то это было, по его словам, лишь отголоском старых драк. Он рассказал, что когда-то при школе жил трудовик, в специальной каморке, и техничка, чьи дети бегали подле, – я застал ее. В особые майские дни главную улицу города перекрывали для школьных драк на четыре квартала, как теперь в дни народных гуляний. А артисты из оперного театра и народ ходили хороводом, выкликая богиню Костромку. Мой же старший товарищ и учитель Л. стал позже читать стихи на публике, сажая в зал своего адепта, который один все понимал. А происходило убийство читателя и слушателя. Двойник чтеца, солярный столб, находился рядом и уходил несколько погодя, я, по крайней мере, это видел. Само же представление показывало душу только что умершего человека, озирающегося в потемках коридора, ведущего к подножию лестницы.
Обо всем этом я написал «на четвертый день взаперти в комнатенке» в стихотворении «Конец Биографии, 96». Там же я призывал свою бабушку, каковую еще с детства воспринимал как Гингему, а в Риге жила ее родная сестра Бастинда-Зоя-Жизнь, которая умерла в прошлом году в возрасте 92 лет…
Я призывал бабушку вернуться с ураганом назад, вылетев на убивающей кровати, где она умерла. Ни я, ни Филипп не видели мою и его бабушку в гробу. Я сказал, что не хочу видеть ее такой и не верю в это. Муж тети Эммы, подвозивший нас с сестрой до квартиры тети Нюры в 1990-м в день похорон, умер на дереве, добывая шишки. Он был шофер-водитель «УАЗа». Бабушка снилась мне только однажды, и во сне она лежала в далекой больнице, и до меня доносился ее слабый голос. Я увидел в прилете Цесарки ее возвращение и компенсацию за любовь.
Примерно в те же дни нескольким моим знакомым приснился сон о том, что Ельцин не умер, а находится в больнице и ему плохо. Я видел Ельцина в 1996 году с расстояния 20 шагов, в разгар известной кампании, когда после пляски ему вздумалось покататься на нском метро. Это было на первой станции, которую у нас построили, – Красный проспект. Когда же приезжал его преемник, поначалу вставал целый город, а на крышах сидели снайперы.
Кажется, в описываемом 2007 году я решил зайти в гости к сестре, но увидел, что у каждого подъезда ее платяного полосатого дома стоит по человеку в синей шинели и по человеку на каждом этаже, как во время итальянских операций расправы с предателями. Дело в том, что государь обедал в это время в «тэбэкашке», ставшей рестораном Академии наук.
Итак, после того как я заперся и «открылся» 22 декабря, в самый короткий и темный день в году, после этого прошло пять дней или неделя. В ночь на Новый год, когда принято омывать себя для новой жизни, отмеряя этот день всеобщей бессонницей, к нам приехала тетя. Она привезла какие-то подарки, и искренне радовалась, и уехала около 10 вечера. Перед телевизором они, нарядные и любящие, устроили танцы со мной, совсем как в одном рассказе Башевиса Зингера. Танец с двумя родными старушками, вечно молодыми, был апофеозом всему неописуемому, что произошло в будущий год. Никого из друзей, которые раньше бежали сами вперед своих ног, не было и в помине. Когда тетя уехала, мы всю ночь просидели с матерью одни, а когда она заснула, я до 6 утра по старой памяти, горюя и тоскуя, читал и наткнулся на живой журнал Билобоки. Он стал моим единственным утешением в самый черный январь из других январей. Наутро я написал стихи о том, что люди прощаются навсегда, разнимая объятия, и просил о падении большой квадратной черной звезды Кааба, по крайней мере на наш дом, которая бы всех раздавила, а уж я как-то околею на улице. Я прибавил эпиграф из Зельченко, заменив форму «Господь небесный» на старообрядческую «Исус». Я кощунствовал, прося Господа сохранить хотя бы посмертное платье Елены Гуро, ее плащаницу, если никак нельзя вернуть ее саму.
На весь январь месяц у меня сломался режим. Я ложился в 6 утра и просыпался в 3 дня. Деньги за перевод связи для атомных станций поступили лишь в Старый новый год, накануне которого родился мой старый товарищ Л. Единственное утешение в подступавшем к горлу со всех сторон горю и мраку была фотография Билобоки. Травля родней продолжалась.
Однако накануне дня рождения мамы – 12 февраля – а ей исполнилось 70 лет, я получил сразу два предложения по работе: футбольным новостником на мой любимый сайт, который я читал с того дня, как впервые увидел Интернет, – правда, они платили по 2 тысячи рублей в месяц, а новости нужно было ставить по уговору с 3 дня до 12 ночи. Второе предложение было следующим: мне предложили перевести еще 1000 страниц французского похоронного кодекса, который предыдущий работник не довел до ума. Я согласился сделать это за три месяца. Одной из первых футбольных новостей было сообщение о смерти сенегальца Ассанчика – как его любовно прозвали в Донецке. Позже мы много времени уделяли делу Уадду – об обезьяньих криках. Уадду, взбежав на трибуну, устроил разборки с болельщиком. Еще я написал о Яше Лекхето, любимце москвичей, взобравшемся как-то по водосточной трубе на крышу одного из клубных зданий, – он умер от одной из болезней в своей пандемической стране. Я видел его в матче «Локомотив Рома», когда под нашей трибуной освистывали корчившегося от боли на газоне Батистуту.
19 февраля около 8 вечера Вольт сообщил мне о смерти Егора. Я позвонил сестре и Александру Федоровичу – последний сперва подумал, что умер мой одноименный племянник. Два дня я не знал, куда «подклонить голову», порываясь на похороны в Омск, куда в результате поехали Юфа, Злава и Коршевер из «Раздетой», но они не взяли меня. 21 числа я написал текст его памяти, в котором призвал восставших камерунцев бить в кость насмерть и родить детей, которые смогли бы вынуть саму яму из земли и закопать во Христе смерть. В день похорон я спустился в магазин, купил за 40 рублей стакан водки «Граненыч» и помянул его двумя стопками. Олеша написал мне смс: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а мы помянем». Мой кровник и друг Мишган видел Егора на площади Ленина в день его последнего концерта в нске.
Я забыл рассказать о том, что мой старший товарищ и друг Л. имел созерцательное видение примерно за месяц до этого, в тот день, когда был теракт в Пакистане – убийство Бхутто. Это напомнило нам в разговоре смерть Масуда 9 сентября 01. Мы ждали продолжения. В тот день мой старший товарищ Л. рассматривал всю ночь звездное небо, углядев в нем череп барышни смерти – веселую рожицу и звездный маятник-косу. 4 часа он остолбенело глядел туда, качаясь на стуле, – после он долго глумился надо мной, что я опять покатался-повалялся на очередной его телеге. Он назвал Егора последним человеком, последним словом своей жизни. Я не простил ему этого.
Март и разломившую землю весну я провел в переводе футбольных новостей, на мертвецкий кодекс почти не хватало сил. Одновременно Вольт стал писать мне о том, как хорошо было бы, чтобы нск присоединился к фестивальному движению. Я написал все релизы, заказал бесплатно афиши Женечеку, которая не так давно до этого переехала в один дом с моей сестрой Наташей, который я всегда путано искал, а сестра Наташа, о ней речь чуть ниже, договорилась с человеком из «Афиши», которого она знала по работе у Лондона. Владельцы площадок встретили меня встревоженно и почти в штыки – мовэз репютасьон.
Утром я не мог проснуться, когда планировал мертвецкий перевод, тогда как новости сильно меня оживляли до ночи. Я, как и весь год, о котором идет речь, прокручивал в голове песни Летова, которые одни до этого спасали меня. И я задумал нский фестиваль как прямое действие, выстрел в ответ на событие.
Женечек помогла мне договориться с клубом «Труба», директор которого, по ее словам, меня боялся, а Лена Ч. помогла с клубом «Нигде и Никогда», и я был связан клятвенными обязательствами с ними. В мой день рождения ко мне в гости пришел лишь Антон-Капитан, хотя раньше иногда собирались толпы и никого не надо было затаскивать силой. Мы говорили с Антоном, как двое военных, и он был похож на моего деда-майора-сапера. Он назвал все, что здесь сказано, тяжелым бредом и сказал, что моя теория жизни – фуфел. Также в тот день мы встретились с Даней Матеевым и отцом ТДС нска. Даня подарил мне 500 рублей для проведения выступлений. Миша С., отец ТДС, помог деньгами, а до этого в новогоднюю ночь он одиноко проскакал на коне по ночному нску, о чем я не преминул вострубить. Вообще же, в этот год каждую ночь около 2 часов под окнами моего дома раздавался конский топ и храп. Саша Большой, о котором речь ниже, муж моей сестры Наташи, дал мне «не хватит 1300» в последний день перед фестом, который прошел 17–19 апреля. Злава распечатал афиши, которые почти некому было расклеивать.
Договариваясь со всеми клубами, я выступал как скромный проситель, хотя в душе был, конечно, разбойником. Про себя я твердо знал, что если сорву выступления, то встану под пистолет, то есть покончу с собой, и это решение несколько подкрепило меня.
Олежек, который обещал мне помочь встретить людей, этого не сделал, так что я вынужден был встречать и развозить товарищей по трем точкам города, две из которых, правда, я догадался поставить на расстоянии 300 метров друг от друга. Единственное, что сделал Олежек, это переписал мой будоражный текст в 1,5 страницы, который лучше было оставить как есть, не выполняя рерайт. А когда-то я устраивал его на ночлег в Москве, когда он весело сообщил нам, что ведет репортаж прямо из квартиры Всеволода Николаевича и что ему негде ночевать. Всеволод Николаевич был другом ЮНЧ.
Сжав зубы и собрав себя воедино, я начал. 17 апреля выпал снег и ударил мороз 20 градусов – я попытался предупредить об этом друзей, но они несколько легкомысленно не поверили мне, и в этом была и моя вина. Я встретил семерых в аэропорту, от которого ходит автобус прямо к вокзальной гостинице, где поселились двое. Л. К. знал город и уехал к другу Сергсам, который, кстати, организовал нам телевидение. В ответ на мой первый ничтожный вопрос ДК сказал: «F нам поебать». Эту фразу в его исполнении, как я вспомнил потом, я уже слышал во сне. В гостинице, откуда сбрасывались некогда знакомые и в которой останавливалась Цесарка, ДК и Андрей поселились на 12 этаже. В каждом из их номеров было почему-то по две кровати. Все было оплачено безналом, и это был один из первых подобных опытов. Трое других остановились в квартире, которую они сняли на свои деньги, вернув мне, поблизости – в 300 метрах. Надо сказать, что летели они в ночь. Николая я отвел к себе. Моя мама впервые с 98 года пошла мне навстречу, освободив нам квартиру. Кажется, она понимало важность моей просьбы, до этого она уезжала лишь однажды, когда ко мне приезжал Янус, в 1998 году.
После пресс-конференции мы совершили переход по заснеженной Советской, который показался мне бесконечно долгим. Во время выступления в «Трубе» Андрей прочитал стихи про два ведра водки. Это отвечало положению дел. Отец ТДС, затесавшийся на вечер, оказавшийся там в день выступа, назвал его матерщинником. Конечно, лучше быть вежливым обломом или, наконец, вежливым Лосем. Или тетушкиным пиздецом, как иногда называют меня.
Мы выступали в клубах, которые хотели быть в моде современных движений песни, музыки и танца, где посетители обжираются и вкушают сладкую музыку.
Планируя мероприятия, я думал, что мои друзья выберут второй день для прогулки в Акадэме и выступят спокойно и с достоинством. При этом я осознавал, что под халатом фестиваля проходит важная прямая операция, ответ озлобленной смерти – ответ за Егора и за всех. Люди, которых я позвал, приехавшие и бросившие все, читали стихи перед зажиревшими буржуа и молодежью, у которой не было денег, чтобы войти, и которую сначала не пускали, несмотря на декларированный свободный вход. На сцене в «Трубе» есть табличка «Стой напряжение» – а о степени угрозы и тревоги, царившей вокруг, говорят фотографии. Клуб «Нигде и никогда» был выбран еще потому, что его своими руками сделал второй зилот нашего старшего товарища Л. Он немало за свою жизнь разгрузил вагонов, работая как каторжник, построив с сотню квартир и только в последнюю очередь сделавший свою. Однако некоторые говорили мне открытым текстом, что срать на этом поле – славно валится! – не сядут. Старшего товарища Л. представляла его жена, спасшая ему жизнь, она пришла посмотреть на все это. Она очень красиво поет и помогла многим детям, просто как мать, а может быть, и из-за личной трагедии.
В зале «Трубы» было 50 человек, некоторые из них перестали ржать и жрать, лишь когда прослышали, о чем идет речь. Нежный серийный маньяк, как назвали в отзыве журналистки Колю, сказал, что раньше за то, что он делает, детям давали молоко.
Тетя сказала мне, увидев Колю: сразу видно – это человек, а не то что плюнуть и растереть – после белой горячки человечность утрачивается навсегда. Приехавшие друзья не спали две ночи, не ели два дня. Андрей погрузился в страшный кумар. Он упал на сцене в «Нигде и никогда», но довольно ловко подскочил и продолжил чтение, ничего не видя вокруг. Мы ловили его на улице ночью, когда он прятался от Ментов: бог не выдаст, свинья не съест – за ларьком у книжного магазина.
Сама квартира, где поселилась часть десанта, напомнила больничный коридор, несмотря на «элитность». Домофон, как оказалось, не работал, потому Вольт, открывая дверь, десять раз сбегал по лестнице. Николай разыграл ритуальный театр. В течение двух часов общего разговора он двадцать раз повторял Андрею мантру: «Ты идиот»! И затем: «Я люблю тебя, дай я тебя поцелую». Я сидел на взводе, терпел и наблюдал. В ответ Николаю Андрей прочитал стихи об Астарте. Выходы Андрея на мороз и попытка съездить на Обь и получить там пизды закончились потерей шарфа Николая. Дина впервые за долгие годы спела в тот вечер «В шарфе, во шарфе». Люди потом говорили мне слова благодарности за ее появление. В довершение ночной беседы в Динин день рождения – я единственный подарил ей подарок, томик Хлебникова 40-года, доставшийся в Иркутске 8 лет назад, – одна сцена в исполнении Д. и Андрея живо напомнила, все это ведь живые картины, читатель, картину «Возвращение блудного сына». В шесть утра по морозным улицам я пришел домой, еще не занялось. До этого на такси мы доехали с Андреем те триста метров до гостиницы, собрав наши последние деньги. У меня, правда, был проездной.
Наутро я провел эфир на радио «Слово», который организовал мой друг Лексей. ЛК и ДК выговаривали все, что они обычно говорят, а я представил их. После эфира на 10 этаже здания совета депутатов ДК сказал мне: «Исполать тебе, детинушка» – и сам похож был на молодую Ягу.
В два часа друзи, забытые в квартире у вокзала, стали пробуждаться – ночью к ним ворвалась какая-то тетка из дома, которая требовала заплатить за электричество. Николай увещевал ее. Он высокий, уместился на краешке, на бочку диван-кровати, ах пропадай, где спала электрическая Дина. Накануне мне позвонил Сокол, который поздравил ее, а меня спросил: ты счастлив? Я ответил ему: я не чувствую ничего. Он говорил очень остойчиво, хотя сказал, что мертвецки пьян.
Они просыпались два часа, и Вольт вдруг включил телеканал «Культура». Как раз в этот момент шла передача – запись выступления Райт-Ковалевой, которая читала «В пугачевском тулупчике», воспроизводя интонации Велимира. Я знал эту запись по аудио. Рассказ «Будет утро, встанет солнце, пройдем по болоту, сварим суп, будет суп из болота, будет суп из микроорганизмов» не показали, а он следовал непосредственно после тулупчика.
В итоге мы на два часа опоздали на вечер в «Нигде и Никогда» из-за пробки. Прогулка по городку с горящими от мороза лбами – Акадэму, где жил когда-то дедушка Дины, настоящий академик, не получилась для отдыха. Никто из моих друзей, кроме Вадима, человека, которого в службе авиабилетов однажды приняли за 80-летнего, такой у него был голос, моего друга детства, не пришел, хотя ходьбы было 15 минут. Дина позже в разговоре объяснила мне, что значит «скво» на индейском. Перед ржущими блядьми, которые мне по нраву, по словам ДК, выступал Андрей, который читал стихи о нежности Хиросимы. Я в этот момент действовал по наитию, но не успел убрать вторую табуретку перед ним, и он упал на сцене, но тут же быстро вскочил на ноги – это важно бывает быстро вскочить, чтобы не забили ногами. Выстраданные невыносимой болью детские стихи Дины прозвучали так тихо, что она умолкла, так что никто не заметил. Нас уже гнали со сцены. Когда отец ТДС нска потом подвозил меня на машине и я вернул ему часть долга, он спрашивал меня вкрадчиво: «Витя, кто это?» – и я отвечал: «Она оплакивает всех умерших детей». Когда он спросил «Кто это?», указав на Щетникова, искаженного яростной гримасой, я ответил ему: «Он строит огромные дома, в которых будут жить люди». Должна была выступать уже какая-то крутая бабосная группа, и нас гнали со сцены, но я позволил себе прочитать стихотворение про яму, которую надо вынуть из земли. Про Андрея и Дину же люди, для которых все это делалось, написали, что это было большое, как растоптанная и поруганная душа.
Друзья вынесли. Романовский и Гаврила проводили Андрея в гостиницу и сидели с ним, пока он не захрапел. По дороге они зашли в магазин, где Андрей заступился за воровку, укравшую продукты.
Вольт, Ушанка и Дина – мы расстались на остановке «Центр» возле Болгарского дома. С Николаем мы поехали ко мне и решили уже не ложиться – до вылета самолета оставалось 6 часов.
Мы говорили о выставке Павла Филонова в СПБ, где убийственно точная аппаратура навела на глаза зрителя темной комнаты истребляющий взгляд его чертежей, но потом прицел сбился. Колюха из Камня-на-Оби видел эту выставку! Я пытался договориться с театром, чтобы они поставили спектакль «Жизнь Павла Филонова» по либретто Николая, музыке Раннева и с декорациями предземшара Африки. Но директор оперы не читал русрепа, ему по барабану были национальные еженедельники, где печатался Африка.
В свою очередь я рассказал Николаю о том, как стоял перед нечеловеческим пределом возле комнаты, где застрелился Маяковский (СБ сказал мне в ответ на это позже просто: «А я был там, пока музей еще не перестроили»). Также я рассказал Николаю о том, как меня обворовали в Москве двумя днями позже, и, опасаясь того, что меня в таком состоянии убьют, я бежал в одном ботинке по декабрьскому Арбату, изображая, видимо, ту самую душу умершего человека, о которой любил судачить мой старший товарищ Л. и которую он доказал на деле, два дня пробегав по Москве в женской дохе и побрившись эскалатором.
Николай добирался в НСК двумя самолетами, преодолев страшную давку в четырех электричках, пока ехал из аэропорта в аэропорт. Артист погорелого театра, так бабушка называла дедушку Николая. Меня так же величала мама, которая добавляла: «Найми себе служку»! Мы оба хорошо представляем, как выглядит этот артист.
Когда я рассказывал эпизод Николаю, меня охватил какой-то внутренний трепет и преображающий свет от пят к голове и легким, словно мне в гортань легко вдули новый язык. Николай видел все это, и у меня есть справка от ветеринара!
Мы разъехались на двух черных автомобилях от моего подъезда, где он поцеловал меня. Он – прямо в аэропорт, а я – забирать Дину, Вольта и Ушанку. Когда я подъехал к их дому, я осознал диапазон Дининых частот, когда я предложил им пройти 20 метров пешком к остановке – я боялся, что у таксиста натикает много часов, не подумав, что машина ездит быстрее бегущего человека. Затем мы проехали указанные 300 метров до «польской» гостиницы напротив вокзала, и я поднялся на 12 этаж, чтобы разбудить Андрея, о котором сильно беспокоился. Меня не хотели пускать на входе, но все же пропустили. Андрей не отзывался на громкий стук, но сразу же откликнулся на тихое слово «Андрей». Примерно так же я назвал его по имени, когда он, мягкий, пластичный и гибкий, чуть было не подрался с охранником «Нигде и Никогда». Когда мы вышли, я услышал, как приотворяется дверь ДК.
Я поцеловал Андрея и Дину в губы и дал свои последние деньги, кроме того, что (я оставил на пиво), а Андрей поцеловал мне руку. Шарф Николая трепетал у него на шее. Ребятам – Вольту и Ушанке, с которыми мы расстались как братья, удалось продать в этом городе довольно много хороших книжек.
Я шел к «Кобре», бывшему клубу имени Сталина, пил пиво и смеялся. В этот момент я действительно и второй раз в жизни был счастлив. Полет в самолете, сказал мне НК, был для него как короткая черная вспышка. В воскресенье была верба.
Увидев фотографии, которые остались с вечера, но не были опубликованы, господин Ява сказал: «Они атакуют»! После этого я придумал формулу для этого дела вместо прежней «Похоронить гражданским браком» – я говорил, что лучше «Бесславно напасть смертью храбрых». Вторая формула звучала: «Тем, кто не отличает послания от деяний, подарите свободу сидеть за столом».
Я ошибся с датами, как говорят, – попутал, я думал, что Егор умер в первый день Великого поста – из-за слова, в котором нет мяса, и черного понедельника. Поэтому, как настала Пасха, то есть примерно через неделю, я пришел в церковь, а мы играли в футбол возле церкви. И я увидел на алтаре икону, на которой лик Христа был точной копией лица Егора. Каюга мне потом рассказал и показал место на площади, где Летов прожил месяц без всего, и сказал, что его жизнь была imitatio Christi. Еще он сказал, что в московском метро хочется со всеми побрататься.
К тому моменту я почувствовал в себе довольно большую силу – семеро друзей поддержали меня. Я имел наглость перефразировать известные строки: «А после выпустили сон мы, мы раздавили властное ничто». Поэтому уже в Страстную пятницу, мою собаку звали Фома, Фомочка, Фомка, и он помнил мою бабушку живой и искусывал ей руки…
В Страстную я усумнился в смерти Егора и позвонил ЮНЧ. Он сказал мне: «Егор Летов умер в день освобождения крестьян, об этом будут помнить вечно». В Страстную я пришел к Жене, про которую повторял про себя: «Женя, Женечка и Катюша», о двух других чуть позже. Я пришел к Жене и отчитал ее, потому что Андрей чуть не погиб, а также потому, почему никак нельзя дать человеку умереть, если он того хочет, и главное, почему нельзя предавать, даже из любви к искусству. В разговоре с Женей я вообразил себе, что Егор покончил с собой, выпив крысиного яда, и таким образом причислил себя к Игнатьеву и Маяковскому и спровоцировал цепную реакцию далеких событий и взрывов. Для подобных идей и легенд было лишь одно основание. На официальном сайте «ГРОБа» было написано, что Егор тихо умер во сне, тогда как данные медэкспертизы, опубликованные позже, говорили о мучительной смерти. Я ушел от Жени, не попрощавшись.
На Пасху, которая в том году совпала с годовщиной Чернобыля, я пошел к сестре Наташе, хотя меня и не звали. В это день родились две мои племянницы-двойняшки, которые чуть не умерли при рождении, а также первая дочь Антона-Капитана. В тот же день праздновал день рождения Саша Большой, муж сестры. Девочки играли со своей подругой-заводилой Соней, а я беседовал с Александром. Я вовсю расхваливал организацию похоронной службы Французской республики, и говорил, что нужно неукоснительно сделать это и у нас, чтобы всех истребить для воскресения. Он, выросший в Сухарке и Нахаловке, откуда людей потом переселяли целыми домами в новые кварталы и все всех знали (это был общий принцип для нашего города), он выступил за жизнь всех людей, сказав, что истреблять никого нельзя, и я с ним согласился.
Мы пили красное вино с его друзьями, и это было уже второй раз – о первой встрече в сестрин день рождения я забыл. Женечка, которая одна нарисовала мне бесплатно афиши и договорилась с «Трубой», переехала в соседний подъезд с моей сестрой. Однажды моя сестра увидела у себя под дверью такого же лабрадора и звонила мне, но пес Женечки находился дома. Я видел уже друзей Саныча – на дне рождения сестры, которая родилась в один день с Эмилией Сергеевной, нашей соседкой по площадке. Ее муж Александр Олимпьевич работал в том же СНИИГИМСе, что и бабушка Филиппа.
Счастливый и уверенный во всеобщем скором воскресении я впервые за долгое время спокойно вернулся домой и только утром узнал, что в пасхальный вечер чуть не зарезали Романовского.
Утром понедельника я купил микрофон на украденные из маминого кармана 90 рублей. В последующие три дня до Первого мая я записал почти все свои тексты, довольно истошно вабя, озаглавив их как «Правдивая История». Само место и время назывались DA OPEN GROB KOMNATA, которая развивалась по стадиям сороковин и другим и измерялась в компьютерных метрах площади и временем 48 часов. В последующий месяц моя квартира была открыта для всех, но пришел только Димон, чтобы наладить микрофон, который я воткнул не в то гнездо. Накануне Первого мая приехал Рец, которого я просил к 9 Мая сделать фильм о нашей фракции и устроить закрытый показ. В эти же дни я построил иерархию, которую слово проходит от мысли до события и обратно, и отправил его Лили, но она этой структурой до сих пор не воспользовалась, так как не умела писать даже простые новостные сообщения, как выяснилось позже.
Слово бегает от мысли до события и обратно, и обратно из 7 или 8 ступеней. Рец сказал, что сделает фильм, в последнем кадре которого черная завеса штор экрана должна была упасть, открывая живое окно майского воздуха. Но ему нужно было время, хотя весь архив видео, аудио и проч. был собран у меня. В ночь на Первое мая мы пошли на сатурналию в закрытый найт-клаб «НЕФТЬ», где я наблюдал нечто похожее на распад бесплотного символа, как написала в национальном еженедельнике Ю. В ту ночь какая-то девушка действительно плясала на крыше чужой белой «Тойоты». А я плясал танец с саблей-рукой, но мне сказали, что за соседним столиком следили за наркотрафикантами, и я ретировался очень, очень быстро – за минуту, наверное, добежав до совпартшколы, где прыгнул в такси.
Мне того показалось мало, и второго мая я поехал к сестре отсканировать похоронный кодекс. Вместо сканирования, которое у меня не пошло из-за полной рассеянности внимания в пространстве и сосредоточенности в мыслях, я отсканировал только компьютерный код, который прилагался к файлу 1000-страничного кодекса, и включил на мощнейших колонках составленную сборку Егора, махал руками. Люди шли по улице, не меняя шага, как ни в чем не бывало. Первая песня была «Песней красноармейца» с концерта, где Егор говорит: «Сделайте голос микрофона погромче». Я сделал голос микрофона погромче. Через час непрерывного исполнения песен прибежала тетя – ей позвонила соседка тетя Эмма, муж которой умер на дереве в тайге и который увозил нас на уазике из этой квартиры в день смерти бабушки.
С этого дня меня стали колоть лошадиными дозами нейролептиков и снотворным, которые полтора месяца не могли меня свалить, я опять бегал по городу, пел, плясал и всячески отрывался. Вместо сна я лишь грезил, и по пять часов в день переводил похоронный кодекс – понимание было мгновенным, но вот превращение понимания в слова, которое я хотел бы автоматизировать, давалось очень медленно, а печать по буквам на клавиатуре еще медленнее.
7 мая, в День радио, я пошел в парк, где состоялся концерт, посвященный инаугурации президента. До этого была Радуница, которую мы с тетей провели у монумента погибшим во время атомных катастроф и репрессий. За эти дни сестра полсуток сканировала мне этот кодекс. Я не оставлял футбольных новостей до дня, когда «Зенит» выиграл Кубок УЕФА – я дал специальный репортаж об этом из Барнаула. Я надеялся, что Ю. все же снизойдет до меня и приедет. Я проходил по городу с табличкой «ГДЕ и КОГДА?» на трех языках в тот момент, когда увидел, как падает с Театра оперы и балета билборд под названием «СТИКС», его полотно. Каждые пять минут перед моими окнами проходили рыжие девушки, каждая из которых могла быть ею. В один из дней я встретил Щетникова и сказал ему, что теперь никто не помешает мне привести мой план «Аварийное воскресение» или «Вынужденное пришествие» в исполнение.
9 Мая я пошел на парад – все было забито людьми. В этот день моя мама и тетя вернулись с кладбища особенно молодыми и полными неизъяснимой красоты. Я прибежал дважды на площадь Ленина в рубашке «Фоли», которую потом подарил Желаку в больнице. Я сплясал на пустой площади танец черного царя под смех и улюлюканье. Возле ТЮЗа и стеклянного шара, куда я наведывался каждый день, забирая газету, сидела рыжая девушка – настоящая жар-птица, Тамара или молодая Ю., такая, как десять лет назад. Он посмотрела на меня, но мне нужна была настоящая Ю., меня не устраивали копии. Я отвернулся и прошел через фонтан под общий веселый и беззаботный смех.
Уставший, вернувшись домой, я в первый раз позвонил Ю. Она не сняла трубку. Я ждал двадцать минут в ожидании и, желая выброситься из окна, из которого едва не выбросился зимой 94 года, впервые оскорбив мать. Ю. позвонила и назвала мои слова и-сте-рои-дны-ми, на что я возразил, что 40 тысяч одинаковых красавиц обычно просто так не появляются в одном городе в один день. Еще через час она попросила меня не забрасывать ее письмами и сказала, что любит другого человека. Отмазка меня устроила. В этот вечер, 9 Мая, я сжег свой портрет «Мышкин», ее колонку «русрепа» и рукопись «Стихи для спящего Пушкина» 1994 года. После этого я записал стихотворение Эдгара По «Улялюм», вставив некоторые слова. Мама впервые прочитала его до конца и назвала этот текст страшным богохульством. В заключение своего варианта текста – я читал по памяти – я добавил строки bonna pulcella fust Eulalia. Я послал запись Билобоке.
В день же инаугурации президента я также пришел пешком в центр города, на середине дороги возле дома Филиппа, и вспомнил, что уже проходил с теми же мыслями этой дорогой, влюбленный в Н. Л. В Первомайском сквере я поймал более глубокий флэшбэк о том, что глубоко в детстве видел уже этот парк и взрослого дядьку, которым здесь и сейчас был я сам, и все трещинки, елочки и тряпочки этого парка. Когда я возвращался, полный счастья и сил, позвонила К. и страшным голосом сказала: «Виктор, Андрей»… Я думал, что Андрея, которого ждала неделя кумаров, просто не стало, и страшно вздрогнул, но оказалось, что он забыл в гостинице свою рабочую тетрадь – гроссбух.
Разговевшиеся горничные улыбались мне и встречали меня – они провели меня наверх без всяких препонов. Я забрал тетрадь, плавки и шнур для мобильника. На 12 этаже в одной из комнат с открытой дверью загорали голые по пояс какие-то разбойники в синих наколках. Дальнейшее, конечно, можно восстановить, но в этом нет нужды, я работал, как мог, надиктовывая в микрофон тексты похоронного кодекса. Я впервые в жизни ничего не боялся, но только хотел все время разговаривать с Диной и Соколом и ждал, что они все-таки прилетят вместе, – а Сокол пообещал приехать по железной дороге – вместе мы могли бы поехать в Хакасию, где в 90-е годы организовал пещерное христианство учитель сестры Паша.
Я сильно задолбал Дину звонками, но надеюсь, что она простила меня. В тот день, когда я встретил Щетникова, я проходил под мостом – шел состав, я загадал желание, чтобы все былое сбылось. Однажды в курилке НГАТОИБ во время концерта Цесарушки, который я проспал в зерцоге под двумя «тизерцинами» (я много видел сладких снов под этими зерцинами) и двумя «бернами» в кресле и когда мама бросилась прямо на сцену и музыканты провели ее внутрь, что вообще-то нельзя, за полчаса до этого в курилке встретились три Витька, каждый загадал желание, но тогда я загадал, чтобы концерт не сорвался и бог хранил Цесарушку. У отца ТДС в нске по возвращении из Омска, откуда они улетели, из почки пошел камень – там есть такая по дороге одна какая-то большая кочка. Я думал, желания выполняются мгновенно. В бумажной версии «Аргументов» можно видеть мою фотографию на фоне певицы, с возведенными горе очами.
В один из дней мая отрубился Интернет, и я ходил играть в волейбол, собирался в футбол с детьми, но они меня боялись. Не нашлось никого, кроме кладбищенских цыган. Там я помолился у кладбищенской, самой красивой в городе церкви – она открывается только в Троицу, я так подумал. В тот день я в первый раз не сделал футбольных новостей.
Почему «Женя, Женечка и Катюша» – в день смерти Слоника Нагасаки, который незадолго до этого залез на фонарный столб, после съемок одной из сцен в фильме Аристакисяна я случайно окликнул Катю, которая была соседкой по дому моей тети. Ее подъезд, единственный в Акадэме, не закрывался. На остановке она была очень радостная и веселая, и мы поцеловались. Мы договорились встретиться вечером. В 5 часов я узнал, что Нагасаки умер. Это было 19 мая, я успел смотаться в город и вернуться в Акадэм. Я хотел пойти в лесную церковь после разговора с Диной об этом (смерти Нагасаки), но дошел только до квартиры сестры, откуда дал одну ссылочку на «Переключая каналы». Только Мишган прочитал этот текст. Между тем Жаворонков (Нагасаки) и Сокол разработали некий генератор реальных событий, который всего лишь уточнял известную формулу о «небольшой погрешности». Вся эта описанная мной беготня была направлена на еще большее уточнение чисел, которые не успевали за образами, но все это всегда было всем известно и без нас. Некую числовую выкладку этому придал математик Перельман, но не автор «Живой математики». Так что нечего было кипешиться. Мы лишь равняли козыри «Моховой и Малой Бронной».
За семь лет до этого я поссорился с Катей, после того как мы с друзьями три дня и три ночи набирали ее диплом на компьютере. В бешенстве выскочив из сестриной квартиры, я сказал ей, что она получит 3. Она болела неделю после этого – но получила пятерку. Она никогда не простила меня. Я любил ее. 15 февраля, в ее день рождения, после длинного вступления я хотел сказать ей простые слова, как в комнату вошел Янус, совершенно неожиданно пришедший в гости. Во мне все рухнуло. На следующий день после нашего разговора в описываемом году Катя сказала, что она, конечно, еще встретится со мной, но не хочет этого делать, не хочет видеть меня никогда. В этот день я понял, что такое судьба и за что такое наказание.
Всю ночь после мы с Дэном и Вадиком ходили по ночному городку, а до этого я оттолкнул мою тетю примерно так же, как стерпел когда-то пощечину от нее – в сестриной квартире, – чем в этот раз до смерти напугал моего любимого племянника Егорку, который два месяца боялся меня, а так мы дружили. Мы немножко пошатались с Дэном по городку, пока не пошел дождь. В ту ночь случился приступ у Вовкиного дедушки. Я думал, что что-то пострашней, – я надел что-то похожее на бушлат, взятый у Вадика, и спел известную песню, барабаня по клавишам. То, что мы вышли на улицу, означало «резать их сонных». Когда мы дошли до лесочка у ДУ, мы, не сговариваясь, с Дэном спели про «траурный зайчик», так что тряслись окна.
Алкоголь действовал на меня тревожно и просто так, что я терял ориентиры в пространстве, забывал все слова и готов был бросить кони. После концерта памяти Егора и того, что я шатался ночью по Кольцово и говорил с Лерой о страшных вещах, представляя каждое слово живой картиной – господин Ява видел это, – это была наша первая встреча после общей ссоры в квартире в Щ. ровно за год до этого. Лера стала бабушкой в тот год в 36 лет. А с концерта памяти Егора я убежал на измене, потому что не мог выносить уже его живого лица на кадрах кинохроники. В тот день была наша последняя встреча с Александром Федоровичем, когда я прочитал ему стихотворение про яму и он понял меня. Не хочется вспоминать, как чуть не затравили его беременную жену наши преподаватели на дипломе во имя науки, которой и меня научили.
В день победы «Зенита» барнаульские болельщики пели «Зенитушка, гори!». Я уехал в Барнаул на деньги Женечки, Рец в этот день оперировал нос, который ему сломали 9 Мая. Я действовал молниеносно, никого не предупредив. Колюха в ночь только вернулся из Греции. Я проблуждал ночь и полдня по городу и прочитал проповедь о любви Христовой разодравшимся на проводах в армию людям – одну в ночь, а другую утром следующего дня. Я сказал им, что бить человека по лицу нельзя. На одном из углов меня чуть не прибили местные молодые ребята, которые бухали водку. Еще одна попытка насилия ко мне была предпринята утром пьяным, но его унял друг, чей отец был главным строителем города и не знал моего дядю Колю, который вылитый дедушка «Музыка агрессия» и который построил полгорода своими руками. 9 Мая Рцу сломали нос неизвестно где, и он меня не встретил. Я потерял сандалии в Оби и продолжил разговаривать с людьми, радоваться жаркому солнцу и стрелять сигареты. Ребята, за которыми я увязался, утащили мой портфель, где был обратный билет и ключи от дома, которые сломались напополам в двери, когда я однажды бросился на улицу, увидев из окна проходившего на книжную ярмарку моего лучшего друга.
Молодые люди, среди которых был организатор мартовского теракта в нске, когда на Красном проспекте неизвестные били прохожих в девять вечера, поняли, что кроме ненависти есть еще и что-то посильнее, такой «красный цветок». В результате за мной приехала тетя, в который раз. Она была очень недовольна Рцом, который паясничал перед ней по мобильному. Мы уехали на маршрутке, где я разговорился с двумя турецкими эфебами. Один из мужиков, который околачивался на вокзале, после того как я попросил у него вторую бийскую «Беломорину», сказал: «Я же не табачная фабрика» – и очень осердился. В тот день сияло солнышко и было сорок градусов – что, по словам Сокола, обычно предотвращает угрозу обморожения.
На вокзал в Барнаул меня провожали Гаврила, Саша и Михаил, от которых я очень быстро убежал по единственному переходу между ветками в нске. Они сказали: «Мы настигли тебя», – и при этом было изрядное портретное сходство.
Я жил без денег, без еды и питья, по большому счету, без сна этот месяц и представлял себе, что вновь очутился в свободной стране. В Ночь музеев я быстро убежал от 70-летней матери, поссорившись с ней, а бегаю я быстро, но она догнала меня, и ее лицо сверкало, как разрубленная молнией икона. Но я убежал от нее снова, и на второй рывок ее не хватило. В тот день я хотел уехать во Владивосток и имел беседу с начальником поезда, который ответил мне, что без билетов и документов никак нельзя. Он был в бурке. Я рапортовал ему.
В утро одного из тех дней у меня страшно разболелся зуб, который нарывал неделю. Врач ставил мне укольчики, желая заработать денег на платном лечении, – все они вертятся как белки в колесе, добывая средства на жизнь. Последние деньги матери я потратил на то, чтобы у медсестер, которые зуб все-таки вырвали, но, кажется, еще через два дня, чтобы у медсестер был шоколад ко Дню медика. После вырванного зуба я совершил хадж к старой мечети во дворе площади Кондратюка, где находится также закрытый гарнизон, от зубной поликлиники.
Каждый день я ловил до 100 флэшбэков, смеялся и плакал. В Ночь музеев нам с мамой не удалось посетить музей Дома офицеров, он не участвовал в акции. Потом мы попытались вломиться в военный трибунал, откуда во сне моего старшего товарища Л. вышел красивый 73-летний Маяковский, но нас выставили оттуда, зато я забрал у спящего бомжа китайские часы.
В один из дней я в шлепках, купленных в Барнауле, прибежал к Антону-Капитану, где сильно напугал их подругу, дети же мне обрадовались. Я сбежал с чемоданами с 6-го этажа, примерно так же, как когда-то по лестницам этого дома, а также щаковской поликлиники, гонялись друг за другом Каюга и Зося, но проводил подругу на вокзал, и она оставила мне свой имейл.
Футбольный сайт отказался от моих услуг. Я добился отсрочки с похоронным кодексом. Переговоры потом завершила тетя. Последний текст, который я перевел, касался воинских кладбищ. Я думал, что лишь как только я набиваю буквы, как кладбища оживают и встают. Я рассказал Саше Катраню, ветерану первой чеченской, чудом уцелевшему в ней, о том, что умер Егор. Он не знал об этом. Из-за Егора мы когда-то перестали с ним разговаривать, когда я не мог выносить его, Сашиных и Егоровых слов, песню «Праздники войны».
ЮНЧ назначил мне встречу в один из этих дней, я рассказал ему вкратце, что делала все эти годы наша фракция, он выслушал меня и рассказал о некоторых математических выкладках Академии, которые совпали со смертью в реке филолога М. Во время первого разговора он читал мои мысли, а я угадывал его слова. В завершение этого разговора он сказал: «Теперь здесь лучше, чем наверху», – и взмахнул рукой.
Я хотел организовать римейк спектакля «Победа над солнцем» и таки оперу «Жизнь Филонова», о которой говорил выше, и общую встречу нашего неубывшего полку, на лужайке, как во время свадьбы Митяса, на которой я не присутствовал, из-за того что был отлучен от игры в «доппелькопф» и от их компании, где были одни свадьбы и свиньи.
Кажется, на следующий день после Духова дня или вскоре после 1 июня, который я провел в ночном клубе с Евгенией, заработавшей на это 400 рублей, и после чего я шарашился по Лаврентьева до тети, разбудив ее среди ночи после ночного дежурства, невменяемый…
Поскольку я был совершенно неуправляем и мог умереть в любой момент от нагрузок и веселых покойницких песен своих, я согласился лечь в больницу – она стояла возле храма и монастыря Христа с девичьим лицом, – а до этого я посетил с проверкой храм «Александра Зверского», по выражению моего одноклассника Руси Брындина, друга Селяна, которого я иногда встречаю, – в храме я увидел иконы младенцев, шествующих в огненных скафандрах, я щелкнул каблуком, потому что в тот день по всему городу объявили повышенную тревогу, так как в Москве ликвидировали крупный теракт и шла какая-то операция.
В тот день я купил «Беломор» и «Рижское» и ждал встречи со своим дедом, пока вдруг не понял, что «я за него», и увидел бабушку в своей сестре и тетке. В Москве в то время жгли автомобили – как у нас переворачивали когда-то в один из июльских дней. В Новосибирске тоже сожгли вуатюрку, но это, я знаю, был фейк, правда об этом мы дали сообщение в новостях. Накануне сдачи в больницу во второй раз, после врачебного отпуска, во время которого состоялась партия в шахматы с ЮНЧ, куда я позволил себе опоздать на час, выпивая девятку и вспоминая, что при Ельцине мусорные баки цвели и воняли лучше, чем сейчас. Во время партии «Что я, где я» я пожертвовал ему все фигуры и ждал, что он «срубит черного короля». Потом мы с Каюгой спустились во двор старого города и встретили Антона-Капитана и его жену Наташу. Андрей распустил волосы, и я ужаснулся его виду, он сказал мне, что Библия – это все поповские побасенки, а сам был как перс-Христофор. Разговор с Махди удался.
Когда мы встретились с Ольгой, матерью погибшей девочки, на Грибоедова, 1 дробь два, куда когда-то ветер занес Суховей и Элен, – она потом встретила Каюгу на выходе из электрички, на которой мы вместе с Элен добирались, а Щетников, провожавший нас, указав на фонарь на гостинице, сказал, что это посильнее «фотонного радио», которое я разработал.
Ольга вскрикнула: «Это Гатина»?» – увидев мой плакатик, на котором была напечатана страница моей диссертации с разбором иконы человека по имени Николай. Как сказал Сокол, в мавзолее должен лежать Грибоедов! Андрей попытался пожать плечами, но материнское чувство не обманешь.
В больнице меня свалили лекарствами и немножко привели в порядок. Я нашел себе занятие – работал писарем: большинство пациентов не знали грамоты и на воле убивали людей в Чечне и Афгане – сочинил 85 стихотворных посланий к моим друзьям под названием «Моя гражданочка», она же божья коровка, с помощью этого шифра я записал эту повесть.
Еще одна встреча произошла без нас и давно. Моя и Пашина бабушка жили в соседних квартирах в доме под часами на Коммунистической, где двери всегда были открыты для коллонтайского быта. Мы выяснили это с Пабло много позже. Когда я должен был пойти в школу в первый класс, мама попала под троллейбус и ходила на костылях. Однажды автобус волок меня по земле, зажав дверь, после чего я встретил Каюгу, и нас чуть не убило молнией. Павел встретил своего отца, скачущего верхом после 140-километрового прохода от Аргута. Их встреча случилась на перевале Кара-Тюрек под Белухой.
Как-то раз мы с Пожарником пошли в костел, где встретили сумасшедшего христианина Алексея Черника, который живет на пенсии. Он был очень важен и сказал нам, что жена его научного руководителя, а речь о ЮНЧ, простая их прихожанка. С какой-то точки зрения он был прав. Через год на голову Эллалалала упала полка, которая чуть не рассекла надвое ее лицо. Она называла меня Алешей, полушутя-полунарочито. Пожарник так и не уехал в Польшу – а это была цель нашего прихода в костел, – мы только поговорили с монахиней, которая была сделана уже не из мяса, и взгляд которой мог бы убивать на месте, но темнел, как два конских глазных яблока. Она спросила, вы поляки? Я ответил, что понимаю ее, но не могу говорить.
Меня выписали накануне нского полного солнечного затмения первого августа – я хотел встретить его у себя на кухне, как тогда, когда мы впервые увидели с бабушкой Маней, как комната сделалась черной, как стакан чаю, и когда она была со мною живой, а не памятью. Но мы уехали за Полярный круг и не видели того затмения, лишь блик золотистого с виду каучукового мячика.
20–28, 30 октября 2010, Берлин
Брат Элен родился со мной в один день, 11 апреля.
Элен и Михаил родились в один день – 7 ноября.
Мой лучший друг родился в один день с моей сестрой и Андреем – 8 января.
Димон и мамина сестра родились в один день – 27 июня.
Романовский родился в один день с моей мамой – 12 февраля.
Янус и Женечек родились в день рождения Моцарта – 27 января.
Зося и Н. Л. родились в один день, одна в полночь, а другая в полдень в Астрахани – 23 ноября.
Пожарник родился в один день с Диной – 17 апреля.
Филипп родился в день рождения Маяковского – 19 июля.
Пабло родился в один день с Хвостом – 14 ноября.
Коля и Лада родились в день смерти Маяковского – 14 апреля.
Вова Влакх родился в день смерти Ильи – 9 августа.
Каюга родился в день смерти Елены Шварц – 12 марта.
Мой дядя родился в день смерти трех моих дедов – 6 января.
Наташа родилась в день рождения Рембо – 20 октября, а Ольга – 9 ноября в день рождения Велимира Хлебникова.
Но все это, кроме последнего, в разные годы.
* * *
Опубликовано в: Русская проза. 2012. Выпуск Б. С. 192–217.