Сын?

Во сарайчике-сарае с запахом бензина
с милым мы, с любезным братцем пили злые вина.
Милый днесь меня смущает сумраком чела,
от него я – негодяйка! – нечто зачала.
Что-то выйдет у нас с милым, что-то за дитятя
величать нас будет с братцем мамкою и тятей?
Будет полон вешней боли, отблесков грозы,
будет как алтарь янтарный,
будет как жасмин нектарный
богоданный Сын.

Алла Горбунова

На перроне Перов увидел куст; протер глаза, потому что сумрачно было под куполом Витебского вокзала, и все же в почерневших, будто взявших гари готических скрещениях стальных балок, унизанных заклепками, в густой палевой сети мелких металлических прутьев он почувствовал, скорее чем увидел, отражение острых веточек. Опустил глаза – и правда, в центре перрона, на асфальте, совершенно голом, в огромном горшке стоит куст – целые Пиренеи користой арматуры, увязанной внизу широким пучком, сплетающимся к толстому стволу-основанию. Они глядели друг на друга – громада вокзального навеса, натянутого рудного продукта, балансировавшего на множестве случайных и необходимых опор, и перчатка с сотней растопыренных пальцев – узеньких, ломких, изгибающихся.

Поезд «Петербург – Варшава – Берлин» по ниточкам рельс медленно подползал к тупику, гудение паровоза спадало, и напор, лязг отбрасывали состав назад, из-под гигантских вокзальных шапок, меховых, в которых иголочки пересекались, свивались и вязли друг в друге, назад – в острую белизну солнечного дня, преющего в пыли. Длинный шест – может быть, он был на лодке, подплывающей к кораблю, минуя мелководье, отводя буераки ила и водорослей, – конечно, зонтик мерно стучал по металлической границе перрона – Перов пробирался к восьмому вагону. Копыто бренчащего наконечника столбило метр за метром, и грузчик, пыхтя, тащил на колене, подпихивая, прыгая бедром и наваливаясь грудью, клетчатый чемодан. В темных бархатных занавесочках вагонов первого класса мелькали серебряные номера – третий, голос справа: «Посторонитесь, барышня!», пятый: «…ее сестра ни за что бы не приняла блудного сына…», наконец, седьмой: «Пара удальцов засиделась за…». В восьмой вагон он вошел молча, не оглядываясь. Узкий коридорчик метнул вглубь пернатое пугало, прорезь в светлый день сократилась, и усатый проводник в мундире темного сукна с золотым кантом на воротнике, тяжело вздохнув, довернул до конца защелку, намертво вжав дверь в аккуратно залитое мягким каучуком ложе. Вагон был словно черная крепь на сером рукаве рельс, внутренняя сутулая ночь, окутывавшая зеркала, диваны, багажные сетки массивного узорного шнурка, бронзовые лампы и бра с яркими медными обручами, тянулась под дно, к рессорам, в стороны, вверх, вперед, к двуглавому орлу, закрепленному спереди на паровозном барабане, и назад, к последней тормозной площадке. Купель волнующейся хрустальной влаги, затянутой поволокой тени, девичье лицо, прикрытое густой вуалью, – таков был поезд, грузными глубокими шагами отходивший от перрона. В тамбуре восьмого вагона мелькнуло порхающее женское платье, подбородок повелительно описал дугу в направлении первого купе, и дама хрустко щелкнула пальцами, отходя к окну прохода; проводник, кряхтя, затаскивал коробки, обитые сливочно-серым полосатым шелком, бежевые кожаные баулы, белые чемоданы. Пять минут спустя дама, брызнув узорным подолом темно-синего платья из грузной тафты по дверям третьего и четвертого купе, хлопнула дверью сего и с треском закрыла замок. Проводник, коптя бархатные занавески сквозь усы тяжелыми вздохами, на цыпочках пробежал по проходу в конец вагона.

Перов дремал, и кромки белорусских лесов, пересекая друг друга, полупрозрачные, в дымке, костенея грязно-белесым на фоне облачного неба, сменяли друг друга не переставая. Зонтик небрежно откинут на противоположную полку, мягко покачивается и подпрыгивает в плавном кружении подушек на качели рессор. Бархатная куртка смята в багажной сетке у окна, на высоте человеческого роста, ноги хозяина привычно закинуты на ее край. Ни книги, ни газеты, ни чая на столике. Кажется, Перов предполагает продремать так четверо суток до Берлина.

Однако внезапно, нарастая, перебегая от деревянной панели к медному кольцу, возникает громкий истерический стук в противоположную стену. Перов вывинчивается из патрона своего сна, откладывает заготовленную пороховую пульку – она немедленно превращается в свинцовую – и начинает танцевать в голове и пытается сообразить, к чему бы этот стук, давно перешедший в гром и грохот. В проходе заливаются прыткие высокие женские голоса, мужчины с характерным шорохом закатывают рукава рубашек. Блеяние проводника прерывается повелительным окриком. Перов наконец понимает, ловко поднимается и выходит: нужен врач. Он – врач. На новеньком коврике рассыпана крупа таблеток, в углу – едкое пятно йода. Из первого купе торчит половина женского тела, которую неуклюже пытаются втолкнуть обратно двое мужчина в подтяжках. Волосы у женщины обметаны белым порошком – кажется, снотворное, сама она, видимо, без сознания. Дверь купе, следуя ритмическому покачиванию поезда, наваливается на спину одного из мужчин, затем отстает, немного отходит и тяжело, медленно хлопает его снова по выступающим от усилия позвонкам. Мужчина злобно сверкает маленькими глазками и раскуривает вонючую черную сигару в белое, призрачное лицо женщины.

Перов раздвигает руками толпу, отводит локоть женщины, кутающей плечи в соболье боа, она норовит, подхватывая мех, попасть ему морщинистой селедкой руки прямо в зубы. Небольшая группка людей, тесно сгрудившись, не дает Перову пройти к первому купе. Только он обошел блондинку с мундштуком из слоновой кости в патронташе пальцев, как перед ним замаячил крепкой спиной прокуренный старик, затылок которого будто навьючен был неизвестно откуда взявшимся запахом гиацинтов. Между спин трех или четырех человек, теснившихся на следующей паре метров, Перову стал вновь на секунду виден огрубленный беспорядочно мотающимися волосами профиль, будто прикрытый коркой белого хлеба, белого и чуть желтоватого, – женщину удалось усадить вертикально, и мужчина с маленькими злобными глазками, блестя потом на залысинах, коленом придерживал ее спину, а руками пытался поднять падающую голову. Дверь первого купе вновь настырно хлопнула мужчину по спине, он качнулся, голова женщины рухнула на грудь – казалось, она проломит тонкое созвездие грудины, собьет ключицы в кровавый костлявый сбитень, и печень, и сердце нанижет на себя, и превратит все в кучу собачьей еды, пищевых отходов. Перова немножко замутило – он вспомнил недавний труп красивой женщины в анатомичке с крошечным следом укола стилетом под левой лопаткой: он плавно и последовательно разделывал тело, как распилил многие другие до этого, пока оттаявшая, отошедшая от ледника прядь волос не упала беззвучно на щеку: на мгновение возникла мысль – она живая, такая красивая, – волосы упали каподастром, и перегородчатая эмаль жизни поползла из материи смерти и вернула лицу – и всему телу, вплоть до грудей, желанность, и он в следующую секунду уже трясся от собачьего мороза, содранной шкурой трепал на ледовитом полу: только Перов успел нагадать безумные ветры хорватских равнин, мечтательные серые глаза в шуме дунайских вод, черную прядь – слабинку в походе, в скачке перед турецкими ордами, и лицо, окрученное, будто нарезной ствол, изнутри и тончайшими плетями кубизма оплетенное снаружи, с стола сального, гладкого, зернистого где-то в глубине металла, упала ее нога – он и забыл, что отпилил ее. Последствия, однако, были поразительными: различие жизни и смерти предстало столь отчетливо одновременно, глухой удар ноги об пол, кости, едва прикрытой тряпочкой, ветхим плащиком кожи, прозвучал тогда, когда Перов уже картавил, покручивая ус, у маленькой дверки на поречской улице, на самом берегу моря, а она воровато и незряче глядела на столики кафе поодаль – за одним, наверно, сидел толстый хорват, ее отец. Она была в этом минутном сне, в пустой, затхлой и холодной анатомичке, подсвеченной зеленоватым, тусклым, трупно-ядовитым светом, призрачной, сероватой, она не способна была ожить вполне, но антрацитовыми гребнями, сомкнутыми в кольца, кочевали ее глаза по хорватскому побережью, на котором то тут, то там (не подводила память) разбросаны были теплые желтые фонари – на домах, отелях и яхтах. И этот бирюзовый облик завоевал Перова целиком – во мгновение ока – пусть она едва-едва принадлежит ему, но эта прядь, и ожившие глаза, и чуждая, но дьявольски привлекательная молочная белизна груди, на миг избавленная от пугающих, мертвенных морщинок и едва намечающейся дряблости и одновременно пухлости гниения, – оно воздвигло высокую сторожевую башню любви, маяк, и особенные очертания придают высоко вздымающимся каменным кольцам фигурки юноши и девушки, бредущих к маяку с разных сторон, совершенно неизвестных, но навеянных неотвратимо – призраков счастья. И в этот момент с грохотом упала отпиленная нога, смеющаяся темно-бордовым, будто не окровавленным разрезом, дыбящимся пахом, дрянью нарастающей плоти, лохмотьями суховатой полотняной кожи, частью рассыпающейся в пыльцу, частью ороговевшей, желтой неровной стороной разрубленной кости.

С грохотом упал проводник, пытавшийся удержать дверь, – навзничь, запнулся о ковер. Поезд несколько раз коротко дернулся, Перова качнуло вместе с толпой, дурнота никак не проходила, он задыхался в окружавших его жилетах, пиджаках, галстуках, платьях, воротниках, шарфах, шляпках и мехах, не более десяти человек толклись в проходе, однако их рожи лезли отовсюду – из дверей купе, от качающегося бесчувственного тела женщины, из окон. Перов вновь увидел на секунду тревожный наклон влево, злобный окрик и одергивающий жест мужчины со злобными глазками. На мгновение показалось: он никогда не доберется до женщины, безнадежность окутала собачьим ошейником, упряжью, впрягла в колесницу чистилища, и дальше будет только дорога по тошнотворным коврикам, усыпанным белыми таблетками в окружении качающихся небритых и потных харь и острых мордочек горгулий с выпученными, выселенными из орбит глазами, пожирающими гуляющее в звенящем дверном проеме умирающее тело. Перов потер глаза, решительно раздвинул округлые и худые плечи, выбрался к первому купе, встал на колени; мужчина со злобными глазками и отвратительными черными залысинами прохрипел, сорвавшись на писк: «Что же вы так долго? Что вы там мялись? Вы же врач!» – «Да, я – врач. Берите ее под правую руку, так, что вы там делаете, в купе? Разгром? Нам не видно, штора… Давайте быстрее, нужно ее уложить для начала». Тело женщины все так же, со слюнявым размякшим ртом, болталось, и теперь Перову стало понятно, почему ее так трудно держать: вагон переваливался то направо, то налево прямо под ними. Наконец кто-то из купе потащил женщину за ноги, Перов двинулся вперед, подхватив ее под левую руку, мужчина со злобными глазками медлил, с трудом взялся, потянул, сделал шаг, и дверь с особой силой ударила его по выпуклому, обтянутому рубашкой позвоночнику, в следующую секунду резко подалась назад и снова со всего маху врезалась в захрустевший хребет. Мужчина со злобными глазками на секунду молча выпрямился, выпустил плечо женщины из рук, откинул голову назад, покачался, видимо, без сознания, и полетел в купе, сквозь занавес, вверх тормашками; тяжелый бархат треснул, и обернутый в него мужчина с силой ткнулся лбом в треугольное металлическое основание столика у окна. Перов с трудом понимал уже, что происходит: он потихоньку провел рукой по лбу – весь в испарине. Они где-то в Белоруссии, ко второй половине дня солнце, как ни странно, разошлось вовсю и накалило многократно укутанный в теплые ткани вагон добела. Перов осмотрелся: толпа абсолютно беззвучно, поголовно скрестив руки на груди, глазела на бойню; неожиданно тело женщины резко навалилось на Перова, он чуть не упал назад. Открывшаяся было настежь дверь с удалью ударила его, стоявшего на коленях, по ступням. В глазах потемнело от боли: голеностопный сустав, кажется, сдавило в палимпсест. Перов яростно подхватил женщину под обе руки, кивнул маленькому человечку, который пытался что-то сделать с мужчиной, лежащим у столика, и они вдвоем по сантиметру протащили женщину через порог в купе. Дверь снова открылась и с силой захлопнулась: в этот раз за спиной Перова. Он облегченно вздохнул, с трудом поднялся на ноги. Толпа, оставшаяся за дверью, судя по звукам, начала потихоньку расходиться.

Маленький человечек потормошил Перова за плечо, и они вдвоем осторожно положили женщину на нижнюю полку, под головой устроили подушку, сняли туфли. Перов наклонился над неподвижным телом мужчины, лежащим на полу посреди купе. Из-за него они так долго втаскивали женщину внутрь. Стянув с его головы бархатную штору, выпутав руки, Перов обнаружил на макушке, среди черных залысин большую кровавую рану. Они с маленьким человечком осторожно положили мужчину напротив женщины: у человечка оказались удивительно большие, нежные руки, голова мужчины почти полностью в две ладони, сложенные ковшом.

– Я схожу к себе за инструментами. И горячей водой. Рану нужно промыть и зашить.

Человечек молча кивнул в знак согласия. Перов вышел, тихо прикрыв за собой дверь. За дверью стоял очнувшийся, с лицом цвета негашеной извести проводник. Беззвучно прошептал: «Ну как?» – «Будут жить. Нужна горячая вода». Проводник кивнул и мелкими шагами побежал по коридору к своему купе. Перов оглянулся: в коридорчике не было ни одного человека, все двери в соседние купе плотно закрыты. Он зашел в свое, вытащил большой чемодан и вынул из него небольшой кожаный чехол, покопался, позвенел металлическими дольками и длинными скальпелями, вышел, закрыл дверь на замок.

Тазик с горячей водой и тяжелый медный чайник уже стояли на столике. Перов быстро промыл рану, не увидел, не почувствовал пальцами трещин в черепе, аккуратно зашил кожу, забинтовал и уложил голову больного на подушку. Обернулся к женщине – она тяжело и мерно дышала. Снотворное, конечно. Присел, пощупал пульс, потрогал лоб, не горячий ли, отогнал от себя мысль о промывании желудка. Маленький человечек терпеливо стоял у входа, блестел глазами.

– Ну все. Вы идите. Мужчина сейчас придет в себя. Это просто длительный обморок, возможно, болевой шок. Он скоро вернется в свое купе. А я проведу ночь здесь, если ей станет хуже, промоем желудок. Мне кажется, она не успела много проглотить, потеряла сознание от страха, от нервного истощения. У женщин такое бывает.

Последняя фраза прозвучала несколько презрительно. Маленький человечек недовольно глянул на него, сморщился, кивнув, вышел. Через несколько минут мужчина открыл глаза, коротко осмотрелся, осторожно потянулся, чуть не взвыл от боли: «Позвоночник!» – «Не делайте резких движений. Никаких смещений нет, у вас на редкость крепкий хребет, хоть и погнутый. Вы просто ударили вершину дуги, один позвонок. Это болезненно, но не страшно. Медленно поднимайтесь, идите к себе в купе и постарайтесь до Берлина лежать». – «Я еду в Варшаву». Перов промолчал. Мужчина злобно сверкнул глазками, осторожно поднялся, сжав зубы до песчаного скрежета, и медленно вышел из купе, не обернувшись, лязгнув дверью.

Перов вытянулся на его полке, осторожно скосил глаза на женщину: во сне смятое в бумажный самолетик лицо расправилось, она дышала легко и свободно, и темная прядь волос, закрывая всю щеку, оттеняла полуоткрытый рот, между нежных губ белели зубы: женщина улыбалась. Перов уснул, уставив столешницу напряженного и утомленного взгляда утварью нежных черт ее лица.

Проснулся глубокой ночью: во тьме, разноликие синевой, текли за окном польские равнины – даль открывалась в меркнущей перспективе, едва очерченная редким, вырезанным более плотной тенью домом или деревом. Он снова закрыл глаза, и те же сумрачные тени потекли под веками, голубоватая, шурующая по всему существу тишина, и рядом – начиненная осколками, истерзанная женская плоть, и виноградная гроздь губ, тлеющая и примятая, и высыхающая в прорванном грязном тюке исходящей гнилой кровью Европы. Он наполнился пустынной и пространной грустью, и она уже казалась ему в полусне песенной женой, на траве, на пригорке, над изморосью в канаве. Поезд лязгнул, тормозя; Перов очнулся: Варшава, что ли? Он медленно повернул голову, и неожиданно в черных силуэтах на противоположной полке узнал вовсе не женское тело: в нерасчлененной отблесками и рыхлым, отраженным светом тьме слева от молодого врача, лежа один на другом, распирали поезд два Атланта, ступни мощно упирались в правую стену, поднятые руки – ладонями – в левую. Обнаженные тела напряглись в стремлении сдержать стремительно складывающийся в спичечный коробок поезд, смыкающийся в полосу, линию, точку. Мощные мышцы эрмитажных глыб пасли тектонические сдвиги, выдерживали каждую трещинку, обвалы, ломающиеся колонны, взрывы, гремевшие сверху, в верхних слоях атмосферы, землетрясения снизу. Перов удивленно вглядывался в мощные, с тонкими чертами лица, в курчавые волосы, спокойные глаза одного гиганта, глядящие в глаза другому. Он вдруг понял, что атланты не лежат на полке и друг на друге: они зависли, расперев своими телами купе. И на них не было набедренных повязок: длинные могучие половые органы с огромными корневищами были напряжены и вытянуты вдоль плоских, непробиваемой титановой броней закрывающих брюшную полость животов, огромных щитов, они не соприкасались, и семенная жидкость текла из округлых наконечников, рассеивалась и пропадала в гуще, намешанной из бугров ночи и начинающегося утра.

Легковесный луч рассвета, золотой и пряный, играючи улегся на чем-то белом. Спустя мгновение Перов понял, что призраки, нареченные тьмы, заискрившись, удалились, как драконы в японском театре теней. Белым лоскутом была щека женщины, и луч скользнул дальше к карей радужнице глаза – разбудил. Она улыбалась Перову.

*

Но забыть странное видение молодой доктор долго не мог.

И неподалеку была Вторая мировая война.

* * *

Опубликовано в: Русская проза. 2011. Выпуск А. С. 254–259.