Станислав Снытко и окрестности 2017-го

Написать о Снытко – обязательный квест. Всякий (из тех, кто считает себя участником производства из слов чего-то, итог чего не сводится к сумме употребленных слов) этот квест должен попытаться пройти. Я начну с абсурда. Пару лет назад была некая кутерьма с премией Драгомощенко, там Снытко не знали куда поместить, в прозу или в поэзию. Затем последовал диспут на тему, что все это (проза, поэзия, Снытко) такое в принципе.

Понятно, для plain minds в его случае возникают соблазн и угроза идентичности, это славно. Вообще, когда выстраиваются позиции, укрепляющие стабильность (то – то, это – это), то это же всегда фейки, поскольку ничего эти позиции не разметят, да и нет такого предмета речи, на самом-то деле. Тк что сам по себе подобный диспут уже тоже искусство, но, разумеется, и социальная реальность, которая заботится о себе.

Если кому-то непременно надо отличать прозу от поэзии, то тут ему сложно. Например, отсюда — «Короли ацетона. Часть первая. Американские письма. Глава I , Бритва и магнитофон»:

«Свинцовым, – говорит литература, – небо стало. Свинцовым стало оно, как только тебя не стало. Свинцовым было оно всегда, но не видел. Что легче стократ бродить по нему в волчий час, чем сказать, отчего отсутствие твоё столь нестерпимо – как если бы зубы были мягче пуха, а пища твёрже железа, ergo? – Видит край, отказ глазам, скат почерневшей небу, расположенный камню обрывов; утопая в глубине провала, в три падения оступаясь: «Говорил тебе? – были слова. – Услышавший глух». Покуда ноге соскользнуть, мёртв яд вернувшегося вопля: «Плохи дела твои, Небо?». И отвечал, рождаясь, воплю живущий: «Свинцовым стало оно, лишь только тебя не стало. Свинцовым было оно всегда, но – не видел. Свинцовыми стали слова, но – не ближе к небу. Незаметное, невозможное, градации последовательностей. Повторение – утрата? Фотография – гастроль смерти?» – Парни были в матросках, т.к., по-видимому, и т.д.»

 

Вышеупомянутый абсурд не только в том, что данная проблема (проза или поэзия) еще кого-то волнует, а и в поводе: как-никак, там была премия Драгомощенко, который… Ну, бессмысленно воспринимать АТД по жанрам, все это одно. Что его поэзия, что проза, что критические тексты. По мне АТД просто производил сому (soma). То ли она у него была сразу, а он ее улавливал и фиксировал, то ли он ее производил, выстраивая словами. Он делал звук. «Звук» не собственно акустический, а что ли некая субстанция, какое-то нематериальное вещество. Для наглядности можно считать звуком. Ему надо было добраться до этого звука (он прямо не возникнет, даже если текст произнести — он внутренний, как бы такое jooo, если губы в трубочку и почти дудеть), тогда его машинка раскручивалась. Иногда первый вариант, когда звук был сразу, но чаще он строил нарастающие конструкции, во время этого процесса звук возникал. Это я думал по поводу названия декабрьской, 2016 года конференции по поводу АТД — «Вариации». Они удачно назвали, «вариации»: да, вариативность ходов, чтобы вызвать звук.

По этому поводу в переписке с Н.Савченковой был ее вопрос: «На примере можешь показать? Он потом уже эксплицитным был или так и оставался внутренним и стихотворение его защищало?» Конечно, с примерами надо было возиться всерьез, но, по мне, второе. Собственно, можно сказать «внутренним» и «текст как защита», а можно и (почти то же самое, собственно), что АТД их (тексты) дергает туда-сюда (их смыслы тоже), чтобы добиться звука и тп. По поводу защиты стихотворением: не так, чтобы оно делалось крышей, там сложнее отношения. В состав защиты входит и то, что она защищает. Получается какой-то интерфейс или шлюз. Некая оболочка складывается из слов, они, собираясь, начинают делать звук, так что защита — еще и машинка письма, а тут же и смысл. Физиологически все это ощущается, а если пояснять — полезут метафоры, плохое пояснение. То есть, пояснения тут вынуждены быть плохими, такой уж предмет.

Ну и тут снова: проза, поэзия? А какая разница? Да, она есть для социального бытования текстов, но кого же это волнует, кроме организаторов литературного процесса и менеджеров книжных лавок? В отношении Снытко также неуместны рассуждения о том, какой бывает (может быть) проза (дескрипции, нарративы и тп). Во-первых, это дело системное, а не надо обобщать. Во-вторых, такие рассуждения фиксируют некое положение вещей, которое сложилось давно, а тут-то выход за его пределы. У Снытко тексты нетипичны.

 

Все же, сейчас будет небольшая системность, а потом уход от нее. Примерно у такого типа письма есть три неизбежных точки.

1. Само письмо (глагол, в Present Contignious) существеннее того, о чем пишется. Ну да, почти что цель — ничто, движение — все. Потому что некоторые тексты существуют именно в динамике. Эмоциональный навал здесь не предполагается, это как езда по трассе для некоторых. У меня, скажем, обычно так, что города и виды по дороге не так и важны, как сама езда. Да, в ее состав входят и виды, придорожные кафе, заправки, мотели, города, которые объехал по окружной. Или даже те, которые не объехал, а остановился в центре, они тоже не всерьез, потому что можно бы уже ехать дальше. Конечный пункт тоже не более, чем точка разворота (притом, что у поездки был же какой-то повод). Вот, написал текст и ок, все произошло. Потом он будет опубликован, но это другая история (авторское редактирование входит в процесс езды). Рецепторы и прочее, что произвело текст, тут уже не участвуют, а чуть позже они и не вспомнят, в каком году ездил. Маршрут — вспомнят, но без особенных эмоций, они остались внутри езды.

2. Не то, чтобы вспоминание себя, но выяснение того, кто ты тут такой. Но без лирики, просто какие-то куски жизни опознаются, как свои, постепенно. Смысл еще в том, чтобы они потом сошлись, тогда и понял, кто ты тут. Если человек еще и автор, то ему надо, чтобы эти куски еще и составились в машинку, почти в отдельное существо, которое при авторе и которое, собственно, и пишет. Ощупываешь свое устройство, восстанавливаешь его через выбор комплектующих, обнаруженных где угодно, прилаживаешь к местной оболочке. Не сразу, маленькими трипами. Да, тут опять метафоры — они только для наглядности, все решается без них.

3. Что ли сетка нового. Уже не «кто я тут», а «что тут теперь». Скажем, когда затевается перечисление утрат (вот и этого не стало, мир опять не будет прежним), то они, тем самым, восстанавливаются – по крайней мере, как точки некой сети, паутина. Здесь механика примерно та же: добавляется новое (существенное), сетка растет. Ее-то в следущий раз (в следующем тексте, жизни и т. п.) и будешь вспоминать в пункте 2. Дело обычное: частные дела, искусство, история – какая-то такая сетка. У каждого своя, но там бывает что-то общее.

 

Понял, кто ты (пункт 2) — можно и развлекаться дальше (пункт 3). Эти пункты не отменяют друг друга, иногда — да, но иногда и нет. В жизни же может быть много жизней. В случае Снытко отмены нет. Ну, можно сказать, что пункт 2 соответствует этой цитате («Короли ацетона. Часть вторая. ДУБЛИКАТЫ»):
«Но были и другие дни, которые я обещаю запомнить, как запомнил взаимоотношения песка и снега весной: памятные и пьяные, сияющие и никакие, финские и петербургские, солёные или ветреные, дни – бухгалтерские бумажки, бифокальные очки в седоватой садовой траве, обескровленный ветер, разгоняющий пламя библиотек, обративших свой пепел в цветы деревьев. Дни, когда признался, что ненавидит восемнадцатый век; его подслеповатый (очки в траве) взгляд, оставив на рукаве светлую полоску звенящей пудры, равнодушно коснулся моей руки, – и я вспомнил, что свет смертен. Вспомнил 25 мая ’08, вспомнил, как пусто, неверно, тепло и темно бывает в чужой квартире, где есть только шаровидная кошка и пыльная кровать, вспомнил другое новое животное – прогуливающегося в кухне огромного чёрного таракана. Которому закон не писан».

А пункту 3 соответствует, например, абзац из «Малахитового леса»:

«Всю ночь он писал нескончаемую книгу, страницы сыпались одна на другую, как ветер перебирает лопасти песка у земли, наслаивая их друг за другом наподобие того калейдоскопа, о котором в книге было сказано, что его хрупкие и, точно лезвия бритв, острые стёклышки должны быть разбиты навсегда тем движением, которым сумасшедший хулиган, видя и зная всё про себя наперёд, срывает стоп-кран в пригородном поезде, и он возносится над собой, над движением, над горизонтальной плоскостью равнодушного леса с вертикалями сосен, над чугунным изумрудом расцветших прудов, над зеркальностью света, сочащегося сквозь сепию воздуха, сквозь рисунок окрестностей, загодя траченных умолчаниями карт, прошитых имперскими легендами, как «Старшая Эдда» или жалобная книга на столе полустанка, куда этот поезд теперь уже не придёт, – возносится в бесконечном, а затем и безначальном движении остановки».

 

Не так, что пункт 2 выполнен и дальше уже только пункт 3. То 2, то 3, оба как-то еще и интерферируют. А пункт 1 — присутствует всегда. Если его бы не было, то, скорее всего, возникло бы что-нибудь нарративное, «в своем произведении автор хотел сказать то-то», причем, сам автор с этим бы согласился. У Снытко существенно именно это: постоянное перетекание фаз 2 и 3 при сохранении пункта 1. Какая-то, что ли, постоянная рекурсивность или, что ли (торжественно), помесь становления с расширением. Постоянное перетекание обеспечивает пункта 1. Естественный, но редко существующий вариант. Разумеется, у авторов такие дела могут происходить и отдельно, письмо не затрагивая. Но тут именно письмо. Что ли, оно так пульсирует.

Это, конечно, о технологии: как что-то происходит. Но ничего о контенте. Можно допустить, что технология здесь — постоянно работающая ловушка для собирания контента, который за счет формата ловушек (короткий текст, длинный — например) организуется заново. Либо наоборот, что контент берется такой, чтобы обеспечить технологию. Или же, что тут баланс, технологическая и контентная части раскручивают друг друга. Или что в этом случае это просто одно и то же.

Разумеется, и это технологическая сторона. Что тогда контент, как таковой? Да ничего, есть же сами тексты, там он и находится. Тексты как-то работают в читателе, вот и все. Фантазировать на тему, что имел в виду автор? Вообще, что такое литкритика? Нечто, предполагающее обязательную общедоступность продукта? У меня тут отношение некой монады к другой монаде, а это не предполагает, что нечто должно быть доступно всем, да еще и ровно в авторском понимании.

Тогда, пожалуй, следует предъявить космогонию этой моей монады, реагирующей здесь на тексты Снытко (разумеется, он всего этого в виду не имел). Ну, космогонии, они же не навсегда, теперь такая, через пару месяцев другая. Сейчас примерно так, что мир несколько рассыпается, но не так, что он дробится в пыль, наоборот – тут переизбыток, который в целости не удержать, потому что нет базового ядра. Что будет, то есть — чего хотеть непонятно, отчего и ощущение, что рассыпается. Но полностью не рассыплется, возникающие куски и крошки будут использоваться вторично, третично — безо всякой связи с прежними контекстами. События и персонажи выдираются из своих историй, вовлекаются в другие. Этакая фаза мультфильмов, которая приведет (если допустить, что существующее разумно, но почему бы и нет) к иной самоидентификации – частичной, уменьшенной и ситуационной (это не о Снытко, но о об окрестностях 2017-го). Plain minds могут быть встревожены распадом общей идентичности, но поправить ничего не смогут, будут получаться только имитации. Впрочем, привыкнут быстро.

 

Человек станет дробиться на персонажей, с которыми будет что-нибудь происходить (маленькие такие, как бы выезжают из лба – с божьими коровками легко представить: одна большая, а из нее во все стороны — фррр — маленькие, а большая отчасти остается, но обесцвечивается, делается полупрозрачной). Большая, это как центр сбора ощущений, но она прямо с реальностью на связана, реальность ей будут поставлять приключения мелких. Так что и хотеться будет чего-то небольшого и ситуационного, причем — каждой маленькой б.к. — свое. Никакого согласования, просто их сиюсекундные ощущения, они станут быть основными.

Или главная прозрачная б.коровка умудряется эти активности содержать вместе, или нет. Если нет, то мелких идентификаций становится много, человек такой-то маленькой б.коровки, потом другой — он все время перескакивает сознанием из одной в другую: дискотека. Автор в таком случае расходится на клипы, то есть — на обычные рассказики о том — о сем. Таких кусков немного, иначе он просто утратит контроль и распылится. Если пытаться удерживать связь между всем, что тут переминается, то — при наличии Большой б.коровки — этих вариантов может быть сколь угодно много, она их удержит. Но только понятно, где происходят клипы, а в каком пространстве действует эта большая, полупрозрачная б.коровка? Почти как теория Большого взрыва: последствия можно описывать — планеты, вещества и т.п. — но где, собственно, он произошел?

В самом распаде мира нет ничего ужасного, он это только и делает, да и мало кто осознает, что выцвели предыдущие схемы организации всего вокруг — он их и не знал. Собственно, этот распад — вполне ресурс. Великое искусство и проч. достижения цивилизации тоже ведь разваливаются на кейсы и эпизоды, а их удобно использовать в быту. Как использование старых кирпичей (типа «теперь таких не делают») для новеньких строений. Как употребление кусков своей жизни, что делают все литераторы.

 

Психика она ж гибкая, так что обживется и в этой схеме. Вообще, вот литературные персонажи в картинках, лучше всего — если иллюстрации карандашные: чего этот герой, являющийся уже даже и не словами, а рисунком, хочет? Какие у него желания, страсти? Как эти желания реализуются тонкой черной линией, которая — получается — обеспечивает некие тоннели в воспринимающем и тот может извлечь из линии и персонажа, и тактильность, и прочую физиологию? Это же работает, так что и в мультфильмах нет ничего картонного и отчужденного — там даже и порно сработает. Некая громадная машина, агрегат начинает работать, быстро-быстро что-то собирая из рассыпавшегося и все в мире опять как новенькое. Все эти обломки, куски, утратившие свой контекст и сделавшиеся фикцией собираются в новое описание, которое ничему в реальности не соответствует, то есть — теперь просто оказываются ею.

Этот непонятно какой, складывающий и связывающий все мир как-то ощущаешь, отчего совсем уже не понять, где в ситуации тотальной пересборки всего подряд находишься сам. Разумеется, это если не сообразишь, что сам факт такого ощущения и выдал тебе твою точку: в пространстве, где оперирует Большая Полупрозрачная Б.Коровка. Я не привязываю Снытко к своей временной космогонии, это описание точки, из которой я смотрю на его тексты (тут, в данный момент). О космогонии было длинно, так что и цитата тоже будет длинной, а куда спешить («В испепеленном саду». Из «Преступления Z»):

«Существо не было человеком, так как человек всегда идет в рост, подобно неистребимому сорняку, бороться с которым под силу разве что вулканической лаве, но даже она приносит удобрение в виде пепла. Катастрофа наступает не оттого, что вулкан, извергаясь, превращает в черную пыль все, что есть, а затем — все, чего нет, но потому, что проходит время, и зола, ложась в почву, приносит бурные плоды. Исчезая, человек не видит — может лишь крепко упираться ногами в землю, уходящую из-под ног, или же глубоко вдохнуть напитанный пеплом теплый воздух в надежде, что выдохнуть не придется, так как в это мгновение его заморозят. Он станет монолитным куском белого льда, таким безупречным, что его положат на леднике, среди других таких же кусков, белые медведи будут бродить вокруг и, принюхиваясь, сходить с ума. Исчезающий человек не видит, как где-то вращается золотая пластинка, и не слышит льющуюся музыку — не потому, что сознание его изумлено горестной метаморфозой, но оттого, что подсознание, ликуя, бросается прочь с насиженного места, спешит сорвать пластинку, расколотить вдребезги и втоптать в грязь. Исчезнув, человек ждет: как будто оказался на скучном киносеансе, ему приспичило, а двери зала, как назло, заперты — остается лишь маяться, корчиться и, подвывая, смотреть постылый фильм. Исчезнув, он видит себя в стае безымянных шерстяных голодных тварей, судя по размеру и некоторым другим приметам, это бездомные кошки, чье существование связано с постоянной конкуренцией за все на свете, но об этом они никогда не думают, и вообще не думают, так как они кошки. Он не знает, нравится ему быть среди кошек или нет, так как он — кошка и ни о чем не думает. Затем, исчезнув, он видит себя снова человеком, пускай не очень красивым, пускай несчастным, израненным, контуженным, прикованным к постели, лишенным рассудка, умирающим, обмотанным в замаранное тряпье, но все-таки — человеком, и мысль о подобном существовании даже доставляет ему на минуту нечто вроде удовлетворения, но потом нестерпимая аммиачная вонь ударяет в нос, он понимает, что источник аммиака — он сам, и вот он уже обделался, измазался в нечистотах и едва не съел их, так как его мозг давно отказался от участия в этом спектакле. Наконец, исчезнув, он снова почувствовал облегчение, потому что ему показалось, что на этот раз он стал камнем. Небольшим камнем, не драгоценным, а просто камнем, таким же камнем, как все нормальные камни, лежащие, как и он, на живописном морском берегу, по грудь, то есть примерно наполовину, утопленным в песок, волна, набегая, омывает его соленой водой, потом отбегает назад, он греется на солнце, а потом снова приятно набегает волна, и так далее до бесконечности, но, вот беда, у камней нет даже тех ничтожных зачатков самосознания, которыми наделены бездомные шерстяные твари, у камней нет вообще ничего, и человеку, исчезая, на миг захотелось остаться, прервать исчезновение именно в этом месте, на приятном берегу, но у камней нет сознания, и тогда, конечно, ему пришлось, отправляясь вспять, снова обделаться в грязной постели, снова бороться за пропитание на улице среди меховых тварей, снова торчать в запертом кинозале, глядя на самого себя и ничего не видя.

Но так как существо не было человеком, ему не пришлось узнать о последующем развитии метаморфозы; не могло быть и никакой «метаморфозы»: узкий просвет, где едва мерцали некие фигуры, в голубой глубине воды, под надежным прикрытием ветра или безветрия, в толще горячей почвы, изнемогающей от изобилия внутренней жизни, где-либо за границами среды, в которой нет ни ослепительного света, ни совершенной вековой темноты, в средокрестии морских течений, где не остается ни объектов, ни даже самых зыбких следов, — всюду, где только могла или не могла совершиться метаморфоза, не было существа, способного ее пройти…»

 

Но, если теперь все рассыпается, то что такое сейчас общепринятые литература и искусство? Ну, мультфильмы тут в самый раз. Социальный вариант, обслуживающий ясные нужды. А если эти лит-ра и иск-во не массовые? Тогда это уже тема взаимопонимания монад, а какие ж там нарративы и истории, у всех все разное. Ну да, и тексты, и визуалка давно устроены иначе. Некая игра с некой субстанцией.

Общих правил для условных монад нет, но почему-то сохраняется возможность их взаимодействия. Те, кто в теме, как-то коммуницируют, поскольку могут включить рецепторы, ранее не предназначенные для восприятия текстов (и прочего искусства), отставив в сторону рецепторы, которые за это восприятие отвечали раньше. Дело уже не в создании шедевров (каких угодно, не обязательно даже красивых-красивых), а в том, как именно булькает в мозге (условно) при виде того, что предъявляется (картинками или текстами). Нет прямого мессиджа, есть оформление неопределенности, а уж зритель/читатель обходится с нею, как может. Если никак не сможет — тоже не беда: почему бы неопределенному не оставаться таковым? И тоже интересно: вот оно, но какой слой чего именно оно включает — по крайне мере, опознание чего-то как неопределенно-непонятного происходит, то есть — оно замечено. Какой именно слой чего именно маркирует событие как непонятное? Тут без ответа, но это неплохо: ровно в этом и приключение.

Разумеется, все сказанное не обязано соотноситься с авторской позицией. Просто, имхо, меняется смысл письма и, поэтому, его способы. Не только письма, а как-то и всего, что обнаруживает себя в пространстве Большой Полупрозрачной Божьей Коровки.

 

2017