Белград. Попытка описания

Йоване

Инстинктивно «приповедач» хочется перевести как проповедник, хотя на самом деле это всего лишь значит рассказчик. Для «приповедача урбане меланхолиjе» Момо Капора Белград был городом, который невозможно описать: это не Стамбул с его золотыми зубами, это и не Москва, что прекрасно смотрится в стеклянном шаре со снежинками, и не снискавший расположение фотографов Лондон, etc. «Белград – это Белград», – категорично заявляет сербский писатель.

Косвенным образом невозможность описания Белграда подчёркивал и другой классик сербской литературы – Милорад Павич: «От большей и, возможно, красивейшей части Белграда не осталось и следа, на неё мы никогда уже не сможем взглянуть, не сможем её сфотографировать или прикоснуться к ней. Но истории принадлежит и другая, исчезнувшая часть, та, которая не поддается реконструкции, та, которая хранится не в окружающем нас мире, а в нашей душе». Павич начинает свою «Биографию Белграда» с того, что называет этот город «одним из древнейших в мире, который разрушали чаще других» – отсюда следует и вся проблематичность попыток сказать о нём что-нибудь.

Если Капор прибегает к логической тавтологии – приёму обычному и простительному для литератора, то Павич ведёт себя как лукавый криминалист, сначала превративший город в объект истории (место преступления и его жертву одновременно), а затем посетовавший на то, что, дескать, произошло практически идеальное преступление: труп отсутствует, да и улик всего-то ничего.

Вместе с тем ничто не мешает всё-таки попытаться описать Белград: населить это место вещами, запахами, людьми и историями.

На улице Краля Милана и там, где она переходит в улицу Святого Саввы и Макензиеву, можно встретить чистильщиков обуви. По словам Момо Капора, в утончённой небрежности уличных чистильщиков обуви, говорящих «дайте мне столько, сколько Вы захотите», прячется сердце Белграда.

Замечание интересное, однако, оно содержит в себе гораздо больше. Чистильщик обуви принадлежит к числу устаревших профессий, характерных сейчас разве что для стран Азии и Латинской Америки. В Европе же это занятие уже давно воспринимается как диковинка, к которой примешивается романтическая тоска по прошлым временам (наверное, хорошим примером здесь служит фильм «Гавр» финского режиссёра Аки Каурисмяки, рассказывающий о бывшем писателе, который в добровольном изгнании стал чистильщиком обуви в портовом городе).

В Белграде же чистильщики обуви смотрятся совершенно органично, словно на дворе всё ещё эпоха fin de siècle, когда в воздухе витало немного декаданса, газовые фонари на улицах постепенно вытеснялись электрическими, а на этих же улицах ещё можно было встретить последних фланеров (последний, как известно, гибнет в 1913 году в Вене по колёсами грузовика – на первых страницах музилевского «Человека без свойств).

В сербской столице немного замедлен ход времени, город упрямо держится за «старую» Европу: в трамваях пожилые дамы, которым разве что не хватает шляпок, читают книги и подчёркнуто держат спины прямо, в парках можно встретить импозантных стариков, играющих в шахматы, похожие же старики читают свои газеты, сидя за столиками затрапезных забегаловок (правда, столики эти – уже красные и пластмассовые) и растягивая один кофе на долгие часы. Денег у сербов нет – здесь это может сказать каждый, другое дело, что этой бедности они без труда придают достойный вид, так что «poor but sexy» можно отнести и к этому городу.

Антиглобалисткое очарование Белграду, где маховик неолиберализма ещё полностью не раскрутился, придают и его уличная еда и её запахи. На улице Деспота Стефана пахнет свежей рыбой, на Краля Александра воздух пропитан кофе и всей этой местной выпечкой: штрудлами, палачинками, потицей. В районе Устанички слышно как шипят плескавицы – огромные котлеты из смеси говядины и свинины. И, кажется, во всём городе есть только одно место, где можно найти хумус и фалафель. Во всё очищающем дыму и жиру тонут точки «McDonald’s» и «KFC», в которых всегда довольно мало народа (мне почему-то хочется думать, что истинной причина появления там посетителей – это Wi-Fi).

«Спрашиваю себя: мы сюда пришли, чтобы научить их есть гамбургеры или чтобы они научили нас есть бурек?» – в своё время таким вопросом задавался просвещённый британец и сотрудник гуманитарной миссии в Сараево – главный герой романа «Сагиб» боснийского писателя Ненада Величковича. Достаточно заменить бурек на плескавицу и тогда то же самое можно будет сказать касательно Белграда. Лозунг четников Драже Михайловича «Слобода или смрт» со временем слегка видоизменился, но от этого он звучит не менее воинственно – «Пљескавица или смрт». Местный стрит-фуд практически не оставляет шансов сетям ресторанов одинаковых столовок, тем самым защищая идею diversity.

Несмотря на подчёркнутую не-туристичность, туристов в Белграде много. Особенно много их можно встретить в богемном квартале Скадарлия – этой «младшей сестре Монмартра» (официальное братание произошло в 1970-е годы, сначала французская творческая интеллигенция неделю пьянствовала в этом маленьком квартале, а на следующий год уже югославская делегация отправилась с теми же целями на Монмартр).

Скадарлия, как масляной краской, с ног до головы заляпана историями, анекдотами и эпиграммами из жизни литературного, художественного и артистистического Белграда. Поэт Джура Якшич ходил пить в «Dva jelena», а в кафану «Tri šešira» – играть в карты, в ней же много времени проводил и великий драматург и писатель Бранислав Нушич. Интерьеры и вывеска кафаны «Dva bela goluba» нарисованы её завсегдатаем – художником и писателем Момо Капором.

Скадарлия – это туристический брэнд, место, где нужно просто побывать, и снующих по кварталу туристов, кажется, не особо интересуют все эти неизвестные писатели с их режущими слух именами (это, как писал кто-то из центральноевропейцев, попробуй, объясни, что Дюла Круди – это «венгерский Пруст», а Жигмонд Мориц сравним с самим Томасом Манном). Всё это наводит на мысль о том, что от былой богемности Скадарлии осталась только легенда.

Однако когда пару дней назад мы с Йованой сидели здесь в одной из кафан, она обратила моё внимание на человека с пивом, сидящего в кругу довольно шумной компании, – это был поэт Марко Томаш (Marko Tomaš), один из самых известных на Балканах сегодня. Так что не все еще потеряно.

А вот и перевод стихотворения Марко Томаша (вернее, перевод с английского перевода).

Мои родные

Родные мои разбросаны по далёким городам.
Мои родные просыпаются в Сайгоне и Манагуа.
Они пьют в загребских барах и на тех парапетах в Сплите.
Тратят время впустую, на скорости рассекая по ночному Сараево.
Они везут своих детей в школу по улицам Вены.
Испытывают галлюцинации под берлинским небом.
В Париже они торопятся на работу.
Играют на банджо в барах Эдинбурга.
Практикуются в йоге в Сомборе.
Мочатся в подворотнях белградских домов.
Занимаются любовью в Босфорском проливе.
Травят пошлые шутки в мостарских садах.
Моют посуду в копенгагенских ресторанах.
Ищут в Осло хоть каплю солнца.
Бездомные сироты, такие же, как все эти мальчики и девочки Диккенса.
Мои родные – я говорю.

Белград упорно ускользает от описания, оттого он, кажется, и столь хорош. В остальном же город как город: улицы, дома, машины.