Заветный Катаев

Нижеследующее наблюдение возникло в частной переписке с моим давним другом и соавтором Кириллом Кобриным по поводу его эссе под названием «Веселая рабочая Пасха».

Первоначально текст его был опубликован в мае 2016 года несколькими порталами (см.: здесь или здесь), а позднее вошел в сборник эссе «Постсоветский мавзолей прошлого», выпущенный издательством «Новое литературное обозрение» в 2017¹.

И само эссе, и — тем более — вся книга целиком заслуживают самого внимательного прочтения. В четвертой части книги с провокационным заглавием «Пробы цайтгайста. Весна-лето 2016» и помещается эссе «Веселая рабочая Пасха»².

В нем беспощадно препарируется удивительная трансформация постсоветских праздников, в числе которых — «Православный Первомай», периодически возникающий на территории РФ при совпадении Пасхи с Днем Труда — 1 мая. Трансформация эта в самом деле удивительная (от слова «диво»): в результате, отмечает Кирилл, сегодня Пасху отмечают «российские коммунисты — вместе с многочисленными гражданами другой партийной принадлежности,… — одновременно отмечая День солидарности трудящихся в стране, где на месте социальной справедливости (и любой гражданской солидарности вообще) зияет гигантская пропасть…» [171].

Размышляя над этими (и другими) метаморфозами, автор эссе попутно делает одно скобочное замечание о том, что еще в 1936 году в романе «Белеет парус одинокий» Валентин Катаев предложил «любопытную версию маевки — перенес праздник классовой борьбы… с суши на воду… рискнул смешать, пусть и осторожно…, даже несколько юмористически, Христа с Марксом…». В результате чего маевка превратилась в «веселую рабочую пасху» [165].

Это наблюдение, в числе прочих, иллюстрируется следующей цитатой из романа:

«И сейчас же красавец Федя, развалившийся на корме своей великолепной шаланды «Надя и Вера», заиграл на гармонике марш «Тоска по родине». Откуда ни возьмись на всех шаландах появились крашенки, таранька, хлеб, бутылки. Матрос полез в свою кошелку, достал закуску и разделил ее поровну между всеми в лодке. Пете достались превосходная сухая таранька, два монастырских бублика и лиловое яйцо. Маевка и вправду оказалась веселой рабочей пасхой» [165].

Поскольку данный отрывок для автора эссе — всего лишь иллюстративный эпизод, он тут же оставляет его за скобками и добавляет лишь одно, «чисто литературное», соображение: «Кажется, Катаев придумал всю эту сцену только затем, чтобы вывести на сцену красавца Федю — он выплывает на страницу романа в своей великолепной шаланде «Надя и Вера»… Да-да, «Надежда» и «Вера» — не хватает только Любы, но книга-то детская…» [165].

Именно этот фрагмент вызвал к жизни мое — не менее литературное — дополнение, которым я поделился в письме другу, соорудившему «Постсоветский мавзолей прошлого».

Я высказал осторожную гипотезу, что Катаев придумал всю сцену вовсе не только затем, чтобы вывести «красавца Федю».

Почти вся 44-я глава романа под названием «Маевка», и процитированный отрывок в особенности — изощренная и вполне осознанная аллюзия советского классика на каноническое чудо «насыщения пятью хлебами пяти тысяч», изложенное в Четвероевангелии.

Вглядимся в приведенный эпизод еще раз.

Нам не кажется случайностью то, что на корме шаланды «Надя и Вера» (!) развалился «красавец Федя» (т.е. Федор, Теодор, Theodor — по-гречески «Дар Божий»).

Начинается празднование Пасхи — и еда появляется «на всех шаландах откуда ни возьмись…».

Федя делит ее «поровну между всеми в лодке».

Протагонисту Пете достается «превосходная сухая таранька, два монастырских (!) бублика и лиловое яйцо…».

В Евангелиях соответствующий эпизод излагается со множеством расхождений и даже противоречий, но сюжетное и смысловое ядро остается неизменным.

Обратимся к первоисточникам.

В изложении Матфея (14: 1-12) чуду «о пяти хлебах» предшествует сюжет о казни Иоанна Крестителя. Ученики рассказывают об этом Учителю — и он, подавленный, удаляется на лодке:

13. И, услышав, Иисус удалился оттуда на лодке в пустынное место один; а народ, услышав о том, пошел за Ним из городов пешком.

14. И, выйдя, Иисус увидел множество людей и сжалился над ними, и исцелил больных их.

15. Когда же настал вечер, приступили к Нему ученики Его и сказали: место здесь пустынное и время уже позднее; отпусти народ, чтобы они пошли в селения и купили себе пищи.

16. Но Иисус сказал им: не нужно им идти, вы дайте им есть.

17. Они же говорят Ему: у нас здесь только пять хлебов и две рыбы.

18. Он сказал: принесите их Мне сюда.

19. И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы ученикам, а ученики народу.

20. И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных;

21. а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей.

22. И тотчас понудил Иисус учеников Своих войти в лодку и отправиться прежде Его на другую сторону, пока Он отпустит народ.

23. И, отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине; и вечером оставался там один.

(Евангелие от Матфея 14:13-23)

Надо признать, что в различных версиях даже одного стиха (Мат. 14: 13 — см., например, перевод о. Леонида Лутковского) по-разному переданы обстоятельства отплытия Иисуса: он отплывает то ли один, то ли «наедине с учениками»…

Во втором Евангелии, от Марка (6: 31-44) в синодальном переводе, Иисус сначала отсылает учеников на лодке в пустынное место, сам остается на берегу, где затем совершается чудо «с пятью хлебами и двумя рыбами».

У Марка и Матфея после чуда «насыщения пяти тысяч» Иисус снова посылает учеников в лодке на противоположный берег Геннисаретского (Тивериадского) озера (моря), после чего следует его «хождение по воде», а затем — с разной текстуальной дистанцией — Преображение, кульминация земного пути Христа.

У Луки (9: 10-17) вообще не упоминается лодка. Все происходит на суше близ города Вифсаида. Нет у него соответственно и «хождения по воде», но есть чудо Преображения.

Наконец, Иоанн (6: 1-17), в отличие от синоптических Евангелистов, точно указывает, куда именно Иисус отправил учеников — «на ту сторону моря, в Капернаум», после чего следует «хождение по воде». При этом версия Иоанна не упоминает о Преображении. Кроме того, он — единственный из Евангелистов, кто указывает, что чудо «о пяти ячменных хлебах и двух рыбках» произошло незадолго до Пасхи: «Приближалась же Пасха, праздник иудейский» (6: 4).

Кажется, сказанного достаточно, чтобы убедиться в том, что «веселая рабочая пасха», празднуемая в романе Катаева на шаландах в море, — очевидная, многослойная евангельская аллюзия автора, сознательная и расчетливая.

Литературная машинерия этой сцены устроена примерно так же, как зловещие тютчевские цитаты в самых беспощадных рассказах Шаламова или сардонические «тургеневские» реминисценции в романах Достоевского. Только у Катаева все это исполнено с глумливой, чисто одесской жовиальностью.

Это становится тем более очевидным, если вспомнить еще, что «Маевка», предпоследняя глава романа, предшествует и предуготовляет кульминацию и развязку всего произведения. В следующей, финальной главе «Попутный ветер» главные герои, Петя и Гаврик, участвуют в романтическом спасении мятежного матроса, только что сбежавшего из тюрьмы. Этот тот самый матрос Родя, который на морской маевке рядом с Федей проповедовал с лодки о грядущем царстве свободы и о старике, «отдавшем жизнь за счастье детей и внуков», чья душа, может быть, кружит чайкой вокруг собравшихся и радуется… Петя и Гаврик, как известно, спасают инсургента Родю от преследования, переправляя его к противоположному, дальнему берегу и жертвуя при этом самым дорогим, что есть в их нынешней жизни — шаландой…

Впрочем, подобные сближения завели бы нас слишком далеко — здесь лучше уступить дорогу честным теологам и специалистам по христологии.

Нас, между тем, несколько беспокоят возможные перспективы данного, пусть и небольшого, литературного открытия — перспективы исторические, что ли.

Конечно, в стране почти уже не осталось «строителей коммунизма».

Но что произойдет, если эти заметки (упаси, Господи!) попадутся на глаза культурным строителям из обеих Палат нынешнего российского парламента — верхней или нижней, безразлично?

Не захотят ли они немедленно включить роман «Белеет парус одинокий» в курс «Основ православной культуры»?

Или — напротив — не стартует ли тогда кампания по изъятию произведений кощуника Катаева из школьной программы, а печатных книг его — из библиотек?

Или все же возобладает великодушие: неприкосновенными останутся религиозные чувства коммунистов и школьных работников, некогда взлелеянных «Пионерской зорькой», а ныне — постоянных членов участковых избирательных комиссий?

Ведь сам Валентин Катаев, внук протоиерея и сын преподавателя епархиального училища, подпоручик Белой армии генерала Деникина и Герой Социалистического Труда (1974), всегда был милостив и милосерден к своим юным читателям.

май 2017