Сломанные механизмы. Александра Артамонова

Первый рассказывает, видел — поверху горел лес. Говорит — бежал от падающей стены огня и сам падал. Вспоминает и плачет. Первое, что запомнил о жизни, которая только и успела, что начаться — собачий лай, второе и третье — то же самое. И последнее то же. И ещё из окна вспышку во дворе холодным тёмным утром: нужно проснуться до того, как станет светло, выйти во двор, пройти к сараям, опалить замок и только потом открыть дверь, выпустить пса, покормить домашних птиц. А не домашние сами найдут себе корм. Время было таким: летом леса сгорали дотла, зимой насквозь промерзали окраины города. По утрам палили замки, по одним ночам грузили вагоны, а по другим ночам ходили в котельную к больнице – вывозили на санках вёдра угля, нет, не воровали, меняли на мешки сахара. Что ещё? Спали в одежде. Держали в курятниках собак, чтобы отпугнуть воров. И как только мы тогда все выбежали, выдержали, не перемерзли, не сожрали друг друга.

Второй ждёт, пока первый закончит, потом начинает своё. Рассказывает – шил кукольные шубы из кротовьих шкур. Говорит – искусственный мех, или, как сейчас говорят, экологический, тоже подойдёт, но не подходит. Делится опытом – крота можно поймать на леску, на консервную банку или специальную ловушку. На одну кукольную шубу уходит десять таких шкур – вот это я понимаю работа, это я понимаю дело, а что раньше делал – шил на заказ, чинил обувь, но никогда не одевал слепых розовых пупсов в шубы из рыхлого вонючего бархата. Середина осени. Те леса, что не сгорели дотла – промокли насквозь. Те окраины города, которым еще предстоит замерзнуть, задерживают в себе дымный воздух и замирают в мороси дождя. Колесо игрушечной коляски буксует в грязи. На высоте от холода охрипли перелетные птицы. Домашние птицы что-то выклёвывают в блестящей овощной слизи за сараями. Профессии скорняка, сапожника и охотника – уже не востребованы, но остается ещё два месяца до того, как начнём менять уголь на сахар, правда, я уже стал просить в той же больнице помои. И ничего. Все мои выбежали, все мои выдержали, не перемерзли, не перегрызли друг друга и даже что-то принесли.

Оба не хотят об этом помнить. Но оба знают, что с тех пор всё воняет мокрым углем, сырой землёй и животным теплом: и старая зимняя шапка, и куртка, подбитая овчиной для суровых дней, и спецовка, доставшаяся с прошлой работы, и даже меховой конверт, в котором несёшь нового ребёнка несколько остановок от роддома до дома под снегом, а как занесёшь в тепло – растает, закричит, запахнет зверем.

Что ты помнишь ещё о той зиме и осени? А ты? Эти короткие и тёмные дни поздней осени и ранней холодной зимы. Эти темные холодные утра. Снег в копоти, сырой сахар, военные новости по телевизору, кроссворды из старых подписных изданий, которые разгадываешь по очереди при помощи оставшейся эрудиции и Большой энциклопедии. Как не проспать тот час, когда нужно идти за углем? Военные новости прерываются олимпийскими играми: тут белое поле, а там замерший в спокойном матовом блеске лёд. Сон будит воля к победе. Хотя какая там воля, так, чистый энтузиазм.

Что ты ещё скажешь об этих временах года? Не горит лес, река не промерзает до дна, но дни на окраине горда с ноября по март так же темны и холодны. Спорт прерывают военными новостями. В сарае никого не запирают. Вспышка не озаряет двор.

Не любили друг друга, просто жили по соседству, но умерли в один день.

Первый мыкался в подвальной темноте, стал кучей тряпья, мокрым шлаком. Второй поехал на охоту с лучшими собаками, поехал за пламенным мехом, храбрым сердцем, за трусливым хвостом, жестким пухом, мягким крылом.

Первый магазин фирмы Пётр и Павел возник в 1990 году в Познани. С того времени фирма открыла сеть из 86 магазинов, расположенных по всей территории страны. Клиенты выбирают супермаркеты Пётр и Павел из-за хорошего качества продаваемых продуктов по демократичным ценам. Благодаря приятной атмосфере покупатели чувствуют, что их потребности стоят на первом месте.

Вместо эпиграфа

Август. Быстрые дни перед сентябрём. Дозревает бузинная дробь. Асфальт в чернильных подтёках и алычовых желтках. Птицы улетели, а те, что не улетели, сидят пьяные на ветках, поют песни заплетающимися языками, сбрасывают вниз ягоды. На окраине Гданьска комиссионный магазин объявляет тотальную распродажу – скидка пятьдесят процентов на все товары во склепе. Приехали два поляка на микроавтобусе: вышли, хлопнули дверями, покурили, сплюнули, зашли, выбрали холодильник по сходной цене с просторной морозильной камерой, поприценивались к черной вазе с перламутровой крошкой, к деревянному столу с пятном от утюга, но покупать не стали.

Один худой, другой не — очень. Один в белой футболке, другой в розовой сатиновой рубашке. Белая — сухая, а розовая все пошла мокрыми пятнами. На обратном пути заскочили ещё в «Пётр и Павел», расплатились картой, затащили в квартиру холодильник вдвоем, без помощи лифта, внесли пакеты с продуктами, всё расставили, расположили. Один уехал: на следующих выходных поедем за телевизором, не скучай тут без меня.

Эти быстрые жаркие дни перед сентябрем. Скука бродит по комнате, спотыкается об тень от ясеня, наступает в тёплое липкое пятно уличного фонаря, замирает, вытирает ступню об штанину, стоит у окна, заглядывает в холодильник, открывает почту, слоняется дальше. Хорошо, что там пишут на местных сайтах знакомств, на местном форуме рабочего квартала все те, кто вернулись из долгих отпусков, или хотя бы из Сопота? Одни собирают компанию для игры в пинг-понг на свежем воздухе, другие ищут пару для вечера в «Балтийской жемчужине»— местном баре, где собираются только водители трамваев и ветераны Солидарности, третьи спрашивают, знает ли кто хорошего настройщика пианино и вернулась ли Юстина с улицы Бастующих Докеров – такая красивая молодая женщина, вы ее видели в июле. Один комментарий, второй комментарий, ветки предложений длинные, как у дерева за окном, и хрупкие – чуть что ломаются и обрываются на полуслове.

И только под одним сообщением ничего: изо дня в день мужчина, собиратель ненужных автомобильных номеров, заслуженный пенсионер цитирует местную газету: «говорят, что воздух на улицах Нового порта стал чище, новый сорт угля используют для отопления квартир, меньше выхлопных газов производят ваши автомобили или вообще, в чем дело? Как вы считаете, нам стало легче дышать? Нам на самом деле стало легче?» Ему никто не отвечает.

Август. Какие душные дни. Сидишь в темноте на кухне в одних трусах, по животу течет пот и вообще всё тело сочится. Что там, в холодильнике, какие дары от «Петра и Павла». Немного пива, овощи, яблоки из Македонии, местное молоко, нарезанный хлеб. Если придержать дверцу хотя бы секунду, то внутри не будет гореть свет, хотя бы секунду. Если прислониться к белой поверхности, то телу станет ещё горячее, а должно быть наоборот. Если руку прижать к столешнице, то появится влажный след, а потом и он исчезнет. Если дойти под утро до спальни, лечь, полежать, перевернуть подушку и не маяться, не ворочаться, а просто замереть, то лицу будет холодно ещё минуту. Точнее, ему станет ненадолго прохладнее.

Последним летом из пока ещё родного города на завоёванной земле (пусть так давно, но это до сих пор важно) передаешь тем, кто живёт или жил в городах, которые не раз осаждали и завоевывали, знаки регулярного внимания и постоянной памяти, слова усталой и торопливой любви, ночной и утренней нежности. Хотя, можно подумать, что есть другие города и слова. Где-то ещё остались.

Дни в городе и за ним полны гари: тлеют пятнадцатиметровые горы коры и древесного мусора, становится пеплом то, что не стало даже самой плохой бумагой, изо всех сил полыхает болото. Потушить не представляется возможным, отчитываются службы, но вода поставляется к очагам возгорания бесперебойно. Все ждут, пока потухнет само.

Говоришь в один город: ну, как дела, я тебя помню, очень много работы, но ты всё равно пиши, рассказывай, что получается с документами, как твоя жена, заговорил ли твой старший сын, научился ли ходить младший. Выдерживаешь паузу, добавляешь: здесь дым съел все глаза, и случайно заходишься в кашле. Сообщение отправляется туда, где одной осенью так и было: режущая боль под веком, невыплаканные слёзы, вонь горящей листвы и мусора от Ингушетии до Грозного. Ты отвечаешь, что всё везде по-прежнему: сын молчит, в городе не говорят вслух о смерти, целыми днями меняют прострелянные ворота на новые листы железа и на каждых из них уже через несколько дней появляются объявления с одним лишь словом: «продаётся» и номером телефона, по которому вряд ли позвонит хотя бы одни покупатель. Этой осенью, так похожей на прошлую, ты приедешь в один сад, дождёшься очереди, переждёшь десяток суровых спин в тёмной потёртой коже, и сторож (ещё и продавец по совместительству) откроет тебе ворота, выдаст пакет из прочного чёрного пластика – собирай свой десять килограммов твёрдого сладкого золота, расплачивайся, кидай в багажник и никого не задерживай. Поезжай.

В другой город посылаешь вопрос: как дела, скоро ли домой, хотя и знаешь, что скоро. Как вы там живёте? Ездите в горы, посещаете места катастроф, занимаетесь туризмом траура и скорби в перерывах между долгими застольями, бутылками водки и араки? Хотя и на это знаешь ответ – ездим и пьем, иногда ещё и работаем. Одна работа как раз сопряжена с работой боли – в пустой школе за несколько часов до начала занятий, в десяти минутах ходьбы от того места, которое раньше тоже было школой, а теперь стало ничем, воронкой времени, черной дырой, ты переворачиваешь все парты и стулья, это снимает на камеру один английский художник. Когда перевернут последний стул, он нажимает на паузу и показывает верхний палец.

Я не хочу этого видеть.

Для третьего города слова придумываешь целый день, сверяешь со словарем, потому что не знаешь, как на твоём собственном языке будут глаголы «жалею», «скучаю», как будет «больно смотреть» или что-то похожее. Строишь фразу, записываешь в блокнот, чтобы на одинокой ночной улице остановиться перед круглосуточным магазином и при свете витрины надиктовать и отправить: помнишь ли ты обо мне, помнишь ли ты меня? Помнишь ли город – остаток империи, в городе выставочный зал, много югославских художников, твой фильм идёт на старом ламповом телевизоре – в кадре ты ещё более худой, чем сейчас, ты стоишь перед белой стеной и стучишь по ней костяшками пальцев, пока не разбиваешь одну руку в кровь, а как одна разбита — не жалеешь и вторую. Помнишь, как я подошла после, но вместо слов просто поцеловала твои кисти – сперва левую, а потом правую. Ты вспоминаешь об этом?

Эти слова торопливые и усталые по сербо-хорватски никуда не уходят: ещё не начались, а как будто выговорены и без сил и болят так, как у меня болело всё после тебя наутро и в ту следующую июльскую ночь, которую проводишь без сна в аэропорту, в компании тех, кто везде опоздал и уже никуда не спешит. И не можешь уснуть, и выходишь из зала ожидания в город, в близкий парк на рассвете и там стоишь в тумане, трясутся руки и дрожат колени, и все зайцы выходят к тебе на встречу, все лисы смотрят из кустов во все глаза: кто это пришёл так рано, кто это явился еле живой в середине лета, кто это спотыкается в тумане и росистой траве, кто это донёс до нас своё разбитое белое тело с чёрными пятнами и своё белое лицо со спущенной кожей от висков до подбородка и главное, кто принёс нам завтрак – сухой паёк от авиакомпании, пресное печенье и свежую воду? Наверное, я.

Здесь происходит вот что. В комиссионном магазине на бывшей Иерусалимер-штрассе какие-то дети купили неактуальные ролики: те, что на четырех колёсах в два ряда. Сразу три пары, на всех хватило. Грохочут теперь по узкому тротуару, а на них с фасадов смотрят разные существа: и те двое, что несут виноградную кисть, и человек, падающий с ослика, и обезьяна, едущая на спине медведя. Только гусь спрятал голову под крыло, и двум собакам не до них – они друг другу радуются, рвутся друг к другу с невидимых поводков и хотят понюхать друг у друга под хвостами.

А в доме на бывшей Щёнфлиссер аллее в середине дня вдруг отключили воду, а в нем две женщины, не сговариваясь, за полчаса до этого решили покрасить волосы. Та, что из подъезда «А» (с отколовшейся частью буквы) — в медный цвет; а та, что из подъезда «В» (с буквой целой и полной) в красно-бурый. Встретились с вёдрами около колодца.

А сосед с бывшей Хагенштрассе сменил зимнюю куртку дворника на куртку косильщика травы и пронёс по улице чей-то большой вентилятор. Вентилятор медленно и неохотно что-то лопотал при каждом соседском шаге.

К вечеру вдоль забора по улице, которая раньше неизвестно как называлась, бадан распустился тёмно-розовым. Ещё вчера не было его, а тут – бадан, здравствуйте. Темнеет теперь гораздо позже, но каштаны на всякий случай (не в полную силу, а так) подсвечивают всё подряд, даже то, что в дополнительном освещении не нуждается, белыми энергосберегающими свечами.

В одном доме между этажами пахнет как будто только что прошла гроза: кипячёным бельём и зелёной улицей.

Что поражает тебя в самое сердце?

А меня?

А меня? Все выше описанные вещи. И ещё разные обломки вещей, их контуры, фрагменты, невидимые связи. Как девочка несет по мосту через реку комок снега на прутике. Как серое пятно льда на реке в свете фонарей кажется собакой, свернувшейся в клубок, и свистишь ей и подзываешь, а она ухом не ведет, и, только присмотревшись, видишь – это просто подтаяло, и вода подступила близко к тонкой изнанке льда. Как пахнет сыростью и мазутом земля около дизельной станции. Как аист переступает через куриный помёт и меряет длинными шагами периметр птичьего вольера за сараями моего двора – одни приспособлены для дров, другие для угля, но ни один из них не используется по назначению. Как ранней весной копаешь землю в саду, и она сперва показывает тебе, а потом прячет как можно дальше что-то: и лезешь руками в жирную черноту за краем блюдца, кривой рукояткой столового ножа, ржавым ключом, а вытаскиваешь только жалкие остатки – прошлогодний корень, белую порцелановую кость.

Сердце моё заходится чаще, когда я гляжу на некоторое количество архивных фотографий периода разных войн. На одной первые жители моего дома: двое мужчин умрут от сердца, женщина в платке, который и через зерно и плохую печать выглядит кусачим, доживёт до меня, но последние годы будет прикована к самодельному инвалидному креслу, а та молодая и единственная в белом платье через несколько лет повесится одной июльской ночью в дровяном сарае.

На трёх других – ты, в том возрасте, когда я затыкала уши, едва услышав новости по телевизору, и когда мой отец две зимы подряд менял уголь на сахар. Я узнаю тебя на фоне каких-то бараков, среди десятков других детей в одежде на вырост – постсоветский шик, гуманитарная помощь, вы месите грязь на бескрайнем поле, и ты единственный, кто не улыбается в кадре. Узнаю среди школьников, сидящих на ступеньках длинной лестницы в холле какой-то школы – парни в штанах и куртках с тремя полосками, в серых свитерах, девушки – крашеные блондинки с немытыми волосами и тоже в спортивных костюмах. Ты единственный, кого не обнимают одноклассники и единственный, кто старательно отворачивается. Я узнаю твою спину среди других спин на улицах родного города – сумерки в начале осени, ты идешь и держишь за руку женщину, которая кажется пожилой – это твоя мать. Я хочу узнать о вас больше, но у меня для этого нет ни слов, ни механизмов – и даже если разрезать полароидный снимок ножницами, как делала это в детстве, то внутри моментальной карточки не обнаружишь и не услышишь ничего: ни женского крика, ни собачьего лая, ни детского смеха – только теплую пыльную темноту и особый химический запах.

Спокойно, спокойно, я пришёл, но я не один, — говорит в узкий коридор работник главного музея города Минска, завхоз и экспозиционер по совместительству. Открыл выставку, привёл русских гостей — а что, разве здесь хуже, чем в каком-нибудь ресторане. Нащупывает свет, стягивает ботинки, все остальным запрещает разуваться, ведёт в кухню. Все стараются говорить и смеяться шёпотом, но всё равно выходит жена экспозиционера — старший научный сотрудник, в уютном халате и бигудях, достаёт с полки толстый пыльный хрусталь, коробку конфет, выпивает стакан водопроводной воды и снова ложится.

Вот так и живём, чисто и достойно. Четыре комнаты, полированная мебель, плазменная панель на кухне, подержанная иномарка во дворе, в дальней комнате живет младшая дочка, есть ещё два ковра, кое-что из «Икеи», вот, на, закуска простая, но настоящая, ешь, ешь, сейчас ещё достанем. Вид с застекленного балкона на десятиэтажные дома под мелким снегом. В домах напротив гаснет свет. Вдалеке какие-то вспышки — там аэропорт, и кованые зубры у входа засыпают под снегом, уборщик проверяет мусорные баки, вытирает перилла суровой перчаткой, сплевывает в пакет — мог бы и на тротуар, все равно этого никто не видит.

Сейчас я сделаю вам подарок. Раньше покупали хорошие вещи — они служили годами, не выходили из строя. Вот, например, радиола. До сих пор можно слушать пластинки, можно — радиостанции других городов и стран. Раньше так и делали, думали, куда поедем, я про себя решал, туда, где женский голос ночью нежнее и спокойнее, даже выписал десяток городов, но не сложилось, и нет, не в деньгах дело и не в визах, просто сперва дети, потом у жены ноги стали больными, нам лучше туда, где ближе — всегда можно вернуться, в любой момент, ну а голос, ну что голос, дикторы сменились, и мне всё же нравится, когда женщины по ночам не разговаривают. Забирайте себе, мне не жалко, пусть ещё послужит хорошим людям. Крутит рычаг. Женский голос на чужой волне хрипит, взвизгивает, заходится в кашле, откашливается, потом заводит что-то по-польски — спокойно, спокойно, очень спокойно, без нежности, без ненависти, без интонаций.

Давай ещё по одной. Раньше думал о тех городах, приедем, а там всё блестящее и такое новенькое. А оно такое же, как здесь, только дешевле. Вот прошлой зимой помогал перегонять машину в Литву один раз, другой раз — в Польшу, спали на границе, всё тело затекло, как не заболел — не понимаю, я ведь не пацан уже, а они мне — ты помог, бери, что хочешь, хочешь деньгами, хочешь так. Я посмотрел, подумал, там телевизоры плазменные дешевле, сто долларов разницы плюс такс-фри, взял одну плазму, теперь смотрим — гляди, какая красивая картинка. Прогноз погоды, виды ближайших городов-героев. Вот Брест. Козырьки вокзалов в белом, мутные фонари, тут живёт моя старшая дочь, толпы беженцев на этом вокзале, она, когда проходит мимо, старается не смотреть на все эти спящие кучи, мало ли что. Говорит, что раньше боялась, а потом привыкла. У неё все хорошо: двое детей, работящий муж, одно оконченное высшее, на праздники в аквакомплекс в Друскининкай, нас берёт с собой, а если не получается, то привозит подарки. Растили, растили и вырастили достойным человеком. Есть ещё младшая, но из неё пока ничего не вышло — связалась непонятно с кем, перевелась на вечерний, работает в казино, разве это место, скажите мне, разве это место? Ну, мы с ней ещё поговорим. Ну, ещё по одной или такси? Ну, или ложитесь здесь — четыре комнаты, много места.

Ночная смена в казино заканчивается до рассвета. Слишком много алкоголя, слишком спёртый воздух, слишком красивые женщины и слишком злые мужчины. Зубр копытом стягивает фишки с сукна, не прощаясь, выходит на холодный воздух, стоит, не двигаясь, часто дышит, потом начинает бежать. Он бежит по пустому проспекту, мимо витрин, где в ожидании дня и новых покупателей застыли манекены в одежде пошива местной фабрики — драповые пальто на утеплителе, брюки со стрелками, колючие свитера, хлопковое бельё. Памятники самим себе, постсоветским людям, тем, кто утром поднимет себя по будильнику, поведёт в метро, разрешит посмотреть на другого человека с интересом и внимательно, но так, с короткого поводка. Зубр без силы падает под одной из витрин, он устал, он засыпает, на него падает снег.

Дочь едва не засыпает в лифте в семь часов утра, спотыкается в коридоре, нащупывает свет, бросает сумку, пристраивает своё тело на тахте между стеллажом и фортепьяно. Без радиолы стало гораздо больше места. Она засыпает, не смыв косметику, просыпается, когда дома никого нет, завтракает после двенадцати — руки дрожат, когда размешивает в чашке сахар. Она жует, смотрит на стену, обклеенную вместо кафельной плитки клеёнкой, включает телевизор, попадает на выпуск новостей, узнает, что случилось в мире, пока длилась её смена — вроде ничего особенного, но трудно проглотить хлеб с маслом и куском сыра. Смотрит в экран, не переключает на рекламу, тщательно пережевывает, проглатывает, запивает, смотрит, не мигая, слушает про все — и сводки валюты, и прогноз погоды, и про визиты глав государств, и про хоккей, и про другие вида спорта. Слушает, но не запоминает — пытается стать человеком.