обломки навуходоносора
1) Начало в городе на реке. С любовью; пересекая мост над заснеженной западней, чьи балки обмотаны колючей проволокой, на ту сторону, чтобы рассматривать югендстиль, сохраняя – накладывая фильтры – рождественской открыткой. Это не для чего сохранять, потому что вообще-то ты бывал в Риге. Заснеженной западней промерзшие железные пласты, деревянные коробки, коты, свернувшиеся в другие напоминания, птичий рынок, где отец выбирает себе щенка, которого собирается подарить мне, чтобы болезненного мальчика привинчивать к пространству, никуда не сбегающая тревога человека, сэкономившего на презервативах и отказавшегося прерваться вовремя, затем все остальное, чтобы после размена квартир оказаться с моей матерью на одной лестничной клетке со своими родителями, наконец, покупает мне щенка, чтобы исполнить обязательства; так же, как однажды никто не спрашивал его совета, он выбирает в моем присутствии то, что лучше прочего – на его взгляд – подходит к моим глазам, как все остальное происходило вроде бы под его строгим надзором, под проникающим вниманием, без всякой его власти. Мы остаемся со щенком наедине в его машине, замерзший город. Когда матери нет рядом, он разрешает мне ездить в машине без шапки, а себе курить, он разрешает мне назвать щенка так, как мне хочется, как будто того первого раза, когда нашего пса размотало о бампер не существует, и мы начинаем все заново. Рассматриваю город, чтобы оправдывать разрешение консульства на пребывание в нем, чтобы представлять, что однажды расскажу тебе о том, что увидел, когда снегопад идет на убыль. Звонок матери достигает меня на мосту, затем в старом городе, чтобы узнать, когда я смогу перевести ей деньги, напомнить о тех тяжелых днях, спросить, как погода и наполнена ли Европа лесбиянками, чтобы спросить, не могу ли я поскорее найти кого-то, кто хотя бы отсосет у меня, потому что она не намерена терпеть мой раздраженный тон, чтобы узнать, не провоцирует ли ципрамил сильных приступов астмы, чтобы рассказать, что та штука, о которой она просила меня узнать и которую, как обычно, я не сделал, действительно легко делегируется на аутсорс, и не помню ли я ее индекс, потому что paypal запрашивает полные данные, и не могу ли я говорить громче, что-то шумит, и все же постарайся не повышать на меня голос, потому что… потом она уточняет, переведу ли я деньги прямо сегодня или даже чуть раньше с учетом разницы часовых поясов, потому что она не собирается менять свои планы из-за того, что я не могу приехать, знаю ли я, что бабушке очень тяжело, и мне следовало бы чаще звонить, а в такой снегопад хорошо бы я нашел время, чтобы помочь ей, и, к тому же, чувствую ли я себя потерявшим совесть от того, что она вынуждена напоминать об этом, и почему я не могу делать это так, как положено в нормальных семьях, где матерям не нужно напоминать, на каком-то повороте она бросает трубку, чтобы затем перезвонить, чтобы затем сказать, что ей не нравится это положение дел, нам стоит обязательно поговорить об этом, потому что это просто унизительно (или даже невероятно унизительно?), к тому же почему именно она вынуждена кормить моего пса, а еще он мешает ее планам, и, в самом конце, что она понимает, почему ты отказался от меня, потому что если даже собаку я не могу осчастливить, то – и к тому же она слишком хорошо знает мой характер, так что сомневается, что я хорош в постели – это, конечно же, не самое важное, но в Москве достаточно тех, кто совмещает эти важные вещи – умение гарантировать заботу, зарабатывать деньги и хорошо трахаться, так что, пожалуйста, переведи деньги поскорее, ты же понимаешь, что я хочу, как лучше —- кто еще может сказать тебе правду, кто еще захочет продираться через заснеженные улицы мимо центрального телеграфа, чтобы сворачивать внутри подарочные открытки, которые не будут отправлены – электронной почтой или через центральный телеграф —- разве в этой твоей Европе плохо с банкоматами? – и, знаешь, я все же думаю, тебе следует пойти в качалку. Наконец, они оставляют меня со щенком наедине, в комнате с влажным бежевым светом сквозь каштан за окном. Шум, с которым они занимаются сексом в соседней комнате, паника и иногда ритмичное мигание в горле, когда слышу звуки матери, желание, чтобы ночь была глуше, открытое окно отпугивает редкой проезжающей машиной полосы ее голоса. После школы она говорит, чтобы я взял собаку и вышел из дома. Собакам обязан нравиться плотный людской поток и не возвращаться до вечера. Мы собираем каштаны, вдоль железной дороги гуляем к очистительным сооружениям, чтобы испачкаться, и вечером выслушать за это, но распрямляя движением легкие– когда это движение начинает быть похожим на быстрые полосы режущих предметов, мы сливаемся с мерцающими гаражами с цветными воротами, ржавым горизонтом оборвавших жилы подъемников. То, как не находить слова в карманах, только перекладывать каштаны из одного в другой, бросать их со всей силы вперед, когда твой пес не имеет желания кинуться за ними следом. Мы продолжаем до старого карьера, где я кидаю каштаны в воду, а потом мы возвращаемся, обращение, слова, фактура, его имя только в момент тактильного контакта, если я обнимаю шею, а я обнимаю его шею, только когда плачу в гладкий сгиб между окончанием уха и сильным мускулом, в остальном мы прогуливаемся бессловесно, потому что даже звук его имени – не отправляет его вперед, чтобы подобрать упавший в грязь камень каштана, который не раскалывается, не выбрасывает твердое ядро сопротивления или наслаждения от цельности намерений, блеклые слова в коридоре, когда мы осторожно протискиваемся в ванную, чтобы я вымыл ему лапы, холодный свет извивается под движением в будущее – все таких же редких машин – когда мы лежим головой к окну, зная, что ничего не переменится. В другой такой же комнате ветеринар, никогда не работавших ветеринаром, пытается обнять меня после того, как пожелал мне хороших снов, никаких извивов света не доходит до нашего этажа, кроме монотонного сияния и войлочных теней кузьминского парка, и даже когда душный май, он пытается обнять меня, а я всегда ускользаю от этих объятий. Потом его мерный сон, потом вторая фаза сна, когда дыхание вздрагивает, пытаясь преодолеть завесу или пелену между нами, того, что могло бы возникать, находясь мы внутри какого-либо движения, я мучаюсь тактами его дыхания, каждый раз, особенно, когда он глубоко вбирает воздух, и особенно, когда идет полоскать рот от моей спермы, думаю о том, какой фразой стоит все завершать – там, когда я думаю о нашем расставании, я позволяю ему заснуть, обняв меня, или прижимаю его к этому расставанию, бессловесно впуская в него через спутанность линий дыхания, или не даю себе думать об этом – думаю о том, как омерзительно думать о расставании, вытирая его слюну с лобковых волос, или слушая, как он дышит мне в спину, уже опаздывающий на работу, уже встретивший рассвет. Его тело во сне освобождается от обязательств быть близко, и я откладываю его руку, потом смотрю в темноту стены, затем – курю на балконе, куда его дыхание не достигает меня, затем слушаю музыку на кухне, наушники соединяют меня с тем, что существовало до появления его дыхания, до появления моей мысли разорвать всякую связь с его дыханием, с тем, что протекало в пешем движении по Каретному ряду, а до этого – вдоль гаражей. На похороны я одел пса в пижаму – ту, которую купил ему после операции, когда с него сбрили шерсть, и ему было холодно даже от моих прикосновений. Пижама спрятала большой некрасивый шов, который, наверное, первый начал распадаться, и под землей внутренности высыпались похожими на содержимое каштанов – полосами, линиями, изгибами – в полость его рубища; например, пересекая реку, я так же говорю с тобой теми предложениями, которые должны войти в мою парадную речь, если когда-нибудь мне придется тебе ее зачитывать, или, например, почему-то представляя тебя, чтобы спасаться от снегопада, в шляпе оксфордского магистранта, конечно, представляя, что это существует только для фотографии, только для того, чтобы я мог ее снять – например, существуя только для того, чтобы однажды кто-то мог оставить комментарии под этой фотографией; например, дети, которые могли бы быть усыновлены, или, например, конечно, мне просто приятно думать о тех успехах, которые оставлены в символической упаковке того, что развеялось, когда они начали реновацию, и ты говорил, что… и, так как наша связь существует только через некоторые диагнозы, которые не будут отменены, — отец тоже спрашивает про астму, не усиливается ли она, когда я делаю минет, — я говорю ему, что в общем-то мне не приходится делать минет по любви, а значит, я не испытываю волнения, и нет, астма не поднимается, — дальше отец звучит расстроено, когда помогает мне прикурить, он немного очарован возможностью моей смерти – не прямо сейчас – от какого-то романтического недуга, который поможет ему все прояснить – врожденное повреждение, набирающее силы с возрастом носителя, обуславливающее не только слабость дыхательного аппарата или нервной системы, но склонность к
вялому жизненному пути и поиску поводырей в лице развратных французских и немецких мыслителей, желание изучать языки и работать с ними, игнорируя возможность обогащения, например, помогая родителю придумывать названия новых фармакологических средств, прогулки с собакой, а не с девочками, замкнутая пищевая цепь, переваривающая в первую очередь саму себя, и от этого рано обнаруженные проблемы с желудком, зарубцевавшаяся язва, которая в любой момент может открыться снова, чтобы вновь и вновь пачкать своими выделениями красивую родословную.
2) Мечта о табельном пистолете моего отца, цветом напоминающая густую пропасть, в которой он хочет научить меня подводной охоте с острогой, но мне жалко рыб, и я дожидаюсь его на берегу, играя с крабом; движение, растворяющееся в запахе йода и его словах о кольчатой структуре червей, спящих внутри рыбьих потрохов, о телах, ставших сообщающимся сосудом, например, с двумя другими сюжетами. Первый: мое желание прострелить себе руку, когда они вновь оставят меня одного и уедут на дачу, истекать кровью в мечте о помощи, истечь кровью к их возвращению, когда в восьмом часу от начала заката поздней весны я вынужден знакомиться с эссенциальным поворотом этой тоски. Второй: брат моей матери, простреливший себе бедро на охоте; дробь, повредившая нервную систему, его прочные кости, большие амбиции, как бы почти насквозь трехкомнатную квартиру в Хамовниках, и, больше всего, ожидание второго внука от первого сына, который появился, когда казалось, что большим амбициям не суждено сбыться. Смерть от гангрены в дорогой палате с не открывающимися окнами для защиты вдов от последствий аффекта, синее дрожание, с которым я навещаю его, при этом уже зараженный твоим присутствием, разговаривая с умирающим, я иногда думаю о тебе и о том, что ты рассказывал – о разговорах с умирающими – или наших разговорах. Мертворожденные близнецы, испачканные кровью своей матери, — единственный вопрос, считать ли их умершими порознь или умершими вместе. Конечно, конец этого сюжета тебе известен – «четырехлетний племянник взял на похороны большую резиновую змею. Он долго держался, и только когда гроб закрыли, и он положил змею на крышку — расплакался. Утыкаясь мне в живот, спросил, задохнется ли она — ему это важно — и я сказал «нет» ». Ритмичные удары отца, наказание за любой, даже самый полезный, обман, мужество правды, недоверие ощущениям. Потом – вечерняя прогулка, когда я никого не хочу видеть до границы с усталостью, затем тревожный сон, детство, повторенное до бесконечности, никогда не заканчивающееся время напоминания о мужестве правды, ритмичные шаги, игра с крабом, матовые блики на дуле его пистолета намекают на безопасность, такую же прозрачную, как другие матовые блики – презервативов, прослойки звуков между пассажирами пригородной электрички и стеклопакетов. Проезжая дорогой Данилова в «Человеке из Подольска», я вижу регулярную нехватку времени, когда двери в Царицыно закрываются слишком рано и отрезают часть стремящегося в электричку потока от возможности оказаться дома. Их стремления кажутся сомнительными, больше всего мне не нравится звук, с которым открывается кодовый замок на двери подъезда, и запах, который встречает меня внутри, подъем на третий этаж, ключ, который необходимо проворачивать, слова, которые меня ждут и слова, которые меня не ждут, в том числе слова, которых нельзя дождаться. Думая о твоих речевых особенностях, нахожу главной из них – попытку противопоставить свой аппарат коммуникации человеческой истории, то есть физиологической (а после филологической) последовательности нагромождений объектов насилия друг на друга, тяжесть, с которой один убитый придавливает другого, тем самым занимая некое место в иерархии тех, кто будет нарисован грубым скоплением темно-бурых мазков на полотне в честь массовой казни проигравших, и механической последовательности вторжений, одного городского ландшафта в другой, трений, которые неизбежно возникают даже при бережном контакте рукой вдоль линии возбуждения, насильственности поворота в сторону квартиры, где это впервые может произойти —- чувствуя, что эта речевая особенность никогда не позволит тебе разорвать мой покой признаниями (слова), даже зная, что этот покой сгущен ожиданием. Статья об иерархиях в современной русской литературе, не способность заметить мотивом и невидимый механизм коррупции в нервной системе. Этот голод, образованный отделением от кровавого движения истории, вроде бы – в том числе – провоцирует мое желание вскармливать тебя из собственной вены. Твое желание, которое я физически ощущаю заполняющим метр пустого пространства между нашими телами, делает тебя беззащитным, и у тебя краснеют уши и запотевают очки, неконтролируемые реакции
организма, которые ты мог бы пресечь в самом начале, доставляют тебе удовольствием, в том числе, этим незнакомым (и, конечно, крайне и до предела знакомым) чувством беззащитности, оно кажется тебя проступающим сквозь холодную оболочку воздуха, входящим в зону арктического воздействия моего аппарата, —- не имея терпения, направляешь его в сторону ближайшего айсберга. Наслаждение, которое я испытываю от твоей беззащитности, от прозрачности, что ни один из моих шагов никогда не будет сделан в сторону твоей боли, иллюзия, что моих внутренних ресурсов хватит сделать тебя счастливым, сон в летнюю ночь, что ты целуешь меня в яремную вену. Дорога, проходящая вдоль Бульварного кольца, не будет завершена, но ты предлагаешь продолжить ее в виде длинных писем, которые удобнее твоему ритму, чем требующие скобок и упрощенного синтаксиса сообщения в фейсбуке или преодоление тревоги перед телефонным разговором. Очевидно – здесь, даже в этом слове – продолжаю следовать твоей просьбе. Слова признаний, которые могут быть избыточны, но даже они иссякнут, скорее всего, никогда не направленные напрямую, сливаются с твоей речью.
3) Последние слова, которые все равно не могут быть отделены от всего стоящего за ними. Как ни укладывай, только у стилиста удается уложить все это так, что мне начинает нравиться, но не чаще раза в месяц, каждый раз, когда я спешу увидеть тебя —- в том числе, на последнюю встречу; другие слова, которыми (это цитата) можно попытаться растопить, такие слова, которыми можно все уложить от пробора в правильную сторону, в сторону забора, белая краска, которая со временем будет выцветать, в сторону цветов – конечно, серых роз – конечно, на ощупь напоминающих искусственные ткани, стебли из флиса, матерчатые соцветия, хлорофилл, растекающийся в форме солнцеворота, хлороформ, который может быть поднесен к солнце, повышенный градус и взрыв зажигалки в сжатом кулаке. Так или иначе, эти слова как бы могут быть напечатаны (и я не замечаю других слов, даже представляя позднеосенний поцелуй, слова, пусть размокшие, все еще напоминают те, что могут быть прочитаны – поздним графологом, тем, кто спешит передавать благие вести из рук в руки, похоронки, найденные останки и погибших родственников, обещающих сладкий запах цветов на излете черепа, что мертвым быть лучше, мертвым быть даже здорово, только добавь воды – в нержавеющие перекрытия, отгораживающие (почти 200 тысяч за один сегмент) один могильный участок от другого), например, отложенной записью в фейсбуке, где один из репостов может оповестить тебя о существовании таких слов. Там, на войне или в зацветающих реках, мессенджеры издают звуки более протяжные, с которыми плоть впускает в себя инородные предметы; приметы, принесенные из мира здоровых, откликаются хлюпающими стволами ран, соцветие клевера, которое я могу представить на твоей пижаме, прямо напротив сердца, синий венозный узор может проступать через бледную кожу, а может прятаться глубоко под ней, и ни одно из прикосновений не пригласит их попрощаться —- ко мне навстречу. В последний раз тебе удалось причесать свои волосы правильно, так что я смотрел тебе прямо в аккуратно выбритый висок, особенно пристально, когда ты не мог чувствовать этого – отмеряя серебро и нержавеющую сталь – отделяя их от веса твоего тела, прикидывая его на глаз, серые уставшие глаза. <…>, которые могут проступить во мне громким оповещением о резаных ранах, которые, конечно, нанесены моей собственной рукой – туда, где загораются оповещения о новых бомбардировках на границе соседнего государства – но так ли отделенного от нас? теснее ли оно прижато к своему соседу, чем отделяющее мой глаз от твоего виска, на котором уже скоро седина напомнит о серых розах – флисовой поверхности дождевого подъема от Пушкинской к Китай-городу, на который подчас не хватает дыхания. То, как ты всегда неверно подбираешь слова или путаешься в пунктуации и склонениях, а им все равно удается то, что в них не закладывалось – обращение к тому, кто обязуется полюбить их. Ни неверные звуки, ни неверные действия почему-то не останавливают этого, не оставляют надежды, но не ослабевают давление на проветренные ингалятором легкие. Продолжая изучать сцепления химических веществ, способных инородным вторжением прекратить писк мессенджера и пуш-оповещения о том, что К., Т., Б., и внезапно J., отправили мне новые сообщения, а Г. сделал новую публикацию, и давненько он ничего не писал на своей странице; тот сплав, который смог бы сделать то, с чем не справляются микротранзакции никотина или экстази, то, что не подавляется ципралексом. Раздвигая один из сильных разрезов булавкой, я разглядываю внутреннее строение кожи, змеящиеся перекрытия, реновационный снос в поисках того, что мертвая материя в твоей памяти может образовывать новые интересные сочетания слов, которые позже будут опубликованы (думаю, к следующей весне) в журнале «След», по следам тех, кто усыхает в пубертатной привязанности к нагромождению сложных конструкций, аллитераций, размышляет о строении твоего сердечного аппарата, о твоих легких, о том, насколько сильно через простату можно воспалить твои нервы – насколько сильно ты привязан к своему слуху или познаешь мир на ощупь. <…> не сложнее всего прочего, что часто пишут на рождественских открытках или в тех сообщениях, где нам признаются в чувствах – в той или иной форме эти чувства волнуют нас исключительно в случае взаимности, в остальном как бы фразы не теснили фразы – это ничего не меняет, так что можно не думать, как они прилегают друг к другу, понимая, что ничто другое не будет примыкать к другому, и на некоторые ответы – о соцветии твоих вен, страхов (в том числе собак, темных подворотен и илистый отвесных склонов, разговоров навылет и правды), о твоей старости, — не будет ответов. Слова, пробирающиеся друг к другу, слова, созданные для отвлечения внимания от чьей-то смерти, украденные у них, не возвращенные на место даже в качестве некролога. Например, важная последовательность – факт отдачи, отчуждения тела в обмен на доверие или наоборот? – образ или поступательное движение руки вдоль по члену – твой первый эротический аффект. Слова, которые я получал в качестве признаний в любви, могут быть скопированы сюда, потому что они будут так же эффективны (то есть нет) и при этом никто не узнает о воровстве – некоторые из них были изысканы и, как и я, пытались воровать у Барта и Барсковой, другие сводились к тому, что если мне хочется, мы можем переспать один раз, а там как пойдет – избавившись от этих слов, можно было бы составить некий реестр речи, не справившейся со своей единственной задачей. То есть если это все еще имеет значение, видимо, птицы разных видов все же могут коммуницировать друг с другом, правда, не прошивая сердца друг друга на черную живую нить, отвергая это в пользу более простых решений. Первый раз одноклассница предложила мне это в формуле «давай гулять», позже отступила от слов и посоветовала мне «гулять» с ее сестрой, а я предпочел гулять со своей собакой. Через некоторое время это было интерпретировано, что, конечно, «он пидорас», — я рассматриваю твой висок через увеличительное стекло, мне важно, как волосы прилегают к твоему телу, строение мышечной ткани твоей голени, насколько сильно твои зрачки реагируют на яркий свет. Снова – неглубокие раны на твоих запястьях и более глубокие на щиколотках; раны, оставленные на моей спине ударами отца, а позже сросшиеся с незаживающим стыдом за свое тело – чувствуешь ли ты легкий страх за то, как тело не подчиняется тебе и меняется в сторону старости – страх снять рубашку при свете, снять очки, чтобы потерять контроль над ситуацией. <…> различие
преодолимо или – даже является сходством, которое отторгается из наработанного возрастом опыта не доверять избыточно приятным открытиям; то, как эти слова могут быть поняты, прячет за собой опасность интерпретации. То, что они не проговаривают, остается в теплой безопасности, когда я могу наблюдать тебя со стороны, не имея случайной возможности поцарапать неверно сформулированными мыслями. В общем-то не боясь повредить кости твоего черепа своим взглядом, постоянно думая о том, что отвергнутая одноклассница оказывается рядом и следит за направлением моего взгляда – очень скоро она все понимает, и ее зрачки расширяются от удивления и удивительно-радостного открытия, что на одного гетеросексуального мужчину, отвергнувшего ее, стало меньше – затем презрительно-радостно, пытаясь найти в тебе изъян, будто примеривает тебя на роль своего спутника – затем она или не испытывает никакого стеснения и пытается познакомиться с тобой, или же теряет к тебе всякий интерес —- так или иначе, не теряя интереса, я думаю о смертельных смесях, вначале ускоряющих работу сердца, затем полностью останавливающих его – вероятно, они могут быть сварены из того, что содержит органику твоих слов – попытка отыскать рецепты в поэтическом изваре заставляют меня обнаружить, что поэтическая среда аккуратно перешагивает тех из своих товарищей, чьи тело воняет рыбой или алкогольным гниением, проступая к новым территориям, она оставляет за собой использованные войной (в том числе словесной) трупы, которые не могут перечить этому. И больше не могут причитать. Но у которых все еще есть возможность этих последних слов, которые все равно не могут быть отделены от всего стоящего за ними. Испытывая удовольствие от предчувствия, что к зиме это многолетнее бедствие закончится, и люди в долгой толчее метро, и негостеприимная темнота над районом, среди проводов и остывающих трамвайных корпусов, астматических приступов, думая о той минуте, когда дезомофорин впервые действует на тело, уже необратимо стирая границы его перемен, уже не рассуждая о возможности прикоснуться к коже, которая рассыпается рыбьим мясом, оставляя суженные к острию кости того величия, которое не было предзнаменовано в конце дороги мимо серых бесконечных заборов, ничего не отделяющих, не соединяющих, предчувствуя только томительную пустоту, и невидение снега, и над головой, и над твоей головой – вне сосредоточенности того выбора, что я всегда держал себя в руках и не нарушал границы. Очень пристально думая о детях, которые не будут усыновлены, об отсутствии обручальных колец, об отсутствии, даже – когда засыпаю – с тонущим в удовольствии бессилием. Маячащий край горизонта событий, первая кромка заледеневшей холодной поверхности. Все же отказываясь от этих длинных слов, чтобы в более сжатом виде сообщить тебе самое важное, приложив к этому дорожную карту или карту дорожных работ, верлибром, чтобы подчеркнуть ее беспомощность в поле «статусной критики». Не зная с чего начать, чтобы уложиться, с бесконечным ожиданием ответа, не требующее ответа, с беспокойством о вторжении Дорогой ***, здравствуй
Дорогой ***, здравствуй,
я…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
……………………,………………………………………
…………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………….. прости меня за все, что……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
с любовью с уважением,
И.Д.
***
Художник — Маша Черная. Из журнала «След».