Уловки, подлоги, обманки. I

«Новые научные идеи побеждают не потому, что их противники признают свою неправоту. Противники эти попросту вымирают, а следующее поколение, не обремененное предрассудками, усваивает новые идеи сразу»

Макс Планк

«Одиночество – вот цена за умение повсюду видеть загадки. Однажды начав поиск, остановиться невозможно. Так уж повелось, что уловки и хитрости, определяющие действия людей, – самые захватывающие из всех загадок в мире»

Киносериал «Элементарно», 1 сезон, эпизод 4

«“Да, искусство требует наше стихотворно,

Чтоб меж правдою было нечто и притворно”.

В стихотворном стиле фикции гораздо нужны; инако он слаб и скуден, что гораздо знали Омир и Виргилий, а Овидий чрезмеру в него влюбился, так что во всей его «Метаморфозисе» трудно распознать правду»

Антиох Кантемир. Автокомментарий. «Речь к Благочестивейшей Государыне Анне Иоанновне, Императрице и Самодержице Всероссийской»

«Чужая речь мне будет оболочкой,

И много прежде, чем я смел родиться,

Я буквой был, был виноградной строчкой,

Я книгой был, которая вам снится»

Осип Мандельштам. К немецкой речи.

Двое моих знакомых издавна соревновались друг с другом, сами не подозревая того. Они были вынуждены собирать коллекции своих книжных заявок, отвергаемых десятилетиями издательствами. Зато теперь редакции конкурируют за право публикации этих авторов. О себе я не могу сказать ни первого, ни второго.

Но своя виртуальная коллекция у меня все же есть. Я собираю названия для книги, которую пишу вот уже десяток лет, публикуясь только в интернете. Поначалу этот долгострой имел имя «Имелось» (по стихотворению Пастернака). В нем звучала и музыка (мелос), и опасливая смелость, и запах (smell), и соль иронии, и почта, да и просто звяканье копилки монет с аверсами и реверсами загадок и отгадок. Знающие толк в книжном деле убедили меня, что читатель под такую обложку и заглядывать не станет. После этого было много разных вариантов названий, например, замысел двухтомника «А вот и нет…»– «А вот и да…». Сейчас будущий сборник именуется «Что знаменуют темные стихи…» (См. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки»: стих. Михаила Кузмина «О чем кричат и знают петухи…»,1924), повинуясь бойкому утверждению мультфильма о капитане Врунгеле: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет».

Благодаря замечательному ученому Омри Ронену, известному своей дивной эрудицией, приправленной специями злоречия, однажды мне довелось оказаться в одной текстовой обойме почти за круглым столом короля Артура. Свое повествование об эвакуационном детстве, прошедшем в уфимском сумасшедшем доме, который оснастил малыша первыми межъязыковыми познаниями, Имре Эммерихович начал с абзаца, где под сенью его бабушки, пребывают Бродский, Ахматова и я. Рассказ «Шрам» (2004), давший название отдельному сборнику, начинается так:  

«Моя бабушка с материнской стороны, Ида Павловна, по паспорту Ита Пейсаховна, в анкетной графе «образование» писала «домашнее», это звучало внушительно, но означало те области знания, которые в царствование Александра III были доступны дочерям евреев-мельников в Дунаевцах или Думанове. Тем не менее, она отлично писала на идиш и вполне грамотно по-русски, была чрезвычайно начитана и только выговаривала русские согласные предлоги к и в со слогообразующей гласной оттяжкой в приступе, вроде ик, ыв. Некоторые особенности межстрочных переносов и манера чтения покойного И.А. Бродского сильно напоминали мне произношение моей бабушки в патетические минуты, хотя говорила она свои сентенции не на синагогальный распев, как декламировал Бродский, а с ораторскими интонациями. «Я своим детям не слуга». «Ты расколешь мне голову, как Раскольников, если будешь так махать стеком» (замечательным английским стеком, отделанным латунью и кожей, с которым она в молодости училась ездить верхом). Поэтическая сторона бабушкиной речи усугублялась ахматовским «любопытством иностранки» или чуткостью В.Я. Мордерер к двуязычным каламбурам, с которой бабушка пользовалась внутренней формой языка, следуя в этом известному еврейскому анекдоту о неожиданностях русского корнесловия: «Настя» – крестьянская девушка, «не-настя» – дождь идет; кошка – домашнее животное, «а-кошка» – маленькое окно.

Таким образом, даже и с материнской стороны я могу считать себя образованным человеком в третьем поколении.

Если у бабушки образование было «домашнее», выражаясь эвфемистически, то сам я с 4 до 6 лет получал «домашнее образование» в том смысле, что рос, воспитывался и усваивал первые начала самопознания, в сумасшедшем доме».

Если оставить за скобками Уфу, сумасшедший дом как жилье для эвакуированных, бабушку, домашнее образование (но не самого автора), то в сухом остатке имеем сумму из трех слагаемых, взывающих к комментарию.

Первое. Анжамбманы и синагогальный распев Бродского в ироническом повествовании – первейшие признаки «снижающих метафор», как определял такие действия сам поэт. А попросту, не питал Ронен филологически добрых чувств к нобелевскому лауреату. Что не умаляет достижений ни того, ни другого.

Второе. «Любопытство иностранки» – из стихотворения Ахматовой о Царском Селе «Тот город, мной любимый с детства…» (1929): «Но с любопытством иностранки, / Плененной каждой новизной, / Глядела я, как мчатся санки, / И слушала язык родной».

Третье. Чуткость к межязыковым играм была в высшей степени свойственна и самому Ронену. Но, по его собственному признанию, он, замкнутый в жесткие рамки академической науки, редко решался довериться своей интуиции.

Итак, мы с бабушкой Итой Пейсаховной попали в отменную компанию. В таких случаях я всегда вспоминаю вопрос, который время от времени задает мой любимый внук, мною же подученный: «Это сарказм?» Часто я уворачиваюсь: «Нет, всего лишь ирония». Попробуйте отличить «шрам» от «шарма».

Для равновесия приведу уничижительные отзывы о себе (без библиографических ссылок) другого большого ученого – Георгия Ахилловича Левинтона. Первопроходец на ниве межъязыковых изысканий, тщательно оберегая свои пионерские заслуги и, вероятно, затаив обиду, цитирует то Ахматову, то Пушкина. В первом случае оценка моей «конкурентной» деятельности свелась к эпиграмме: «Я научила женщин говорить… Но, Боже, как их замолчать заставить!» Через несколько лет ученый добавил еще что-то про бабье лепетанье и мышью беготню. Вероятно, я тоже слегка уязвлена, но признаю, что толика мизогинии укрепляет устои академнауки, на которые не покушаюсь.

Давно задумана мной серия текстов о многообразии «обманок» в поэтической практике ХХ века. Не всегда, но очень часто, загадочность текста связана с хитроумным многоязычием поэтов. Такую «темноту» поэтического ряда можно выделить лишь у немногих авторов – Анненского, Пастернака, Мандельштама, Хлебникова, Набокова, Бродского. На этот «казус» не следует навешивать ярлык окказиональных «каламбуров», потому что потайное многоязычие было постепенно внедрено как новый – тотальный и революционный – способ мыслить и писать. А значит, для чтения и освоения созданного должно было прийти новое, оснащенное компьютерами поколение читателей.

Начать демонстрацию своего «сериала» я предпочла радикальной сменой жанровых предпочтений, включив переформатирование. Прежде я писала для хлебниковского сайта (См. сайт «Хлебникова поле», созданный В.С. Молотиловым.), где тексты были подчинены фигуре Велимира-победителя, а потому многие интересующие меня персонажи неизбежно оказывались на ролях тритагонистов. Серия статей называлась «По следам», где исследователь-траппер (я) выстраивал тексты в цепочки, двигаясь, по системе Набокова и Шерлока Холмса в направлении, противоположном общепринятому(Описание «следопытческой» системы). Новый формат действует на тех же основаниях, только он разрывает череду на отдельные звенья, имея прообразом Леонардовы «предсказания»-загадки с ответами к ним. То же самое в иной методологии предполагает эстетику клипа или цирка-шапито – фокусы с цилиндром и кроликом.

Здесь я ради краткости ограничиваюсь минимальными комментариями и пытаюсь выработать сеть перекрестных ссылок с предметными указателями (для замены гиперссылок). Иногда повторяю собственные положения, чаще всего высказанные ранее в сносках, намеком или исподтишка; они относятся к тому, что случайно (или нарочно) было пропущено исследователями. Главное, не стараться поведать в один присест всего наработанного о каждом тексте, но и не ориентироваться на гомеопатические дозы, принижая когнитивные достоинства читателя. Тем более, я не претендую на инвентаризацию всего сказанного кем-либо когда-либо. Стараюсь нести ответственность за новизну своих взглядов, для чего по мере сил слежу за высказываниями всех – от великих пионеров до умеренных новичков. Конечно, избранная методология не пребывает в русле академической науки, но я на заплыв в ее «маточкином шаре» и не претендую из-за повышенного уровня, скажем, радиации.

Каковы поэты, таковы и их уловки. Чем хитроумней подлоги, тем выше рвение отгадчиков. Или вы живете в высоком мире классической поэтики, иногда отвлекаясь на записи и выписки. Или вы ловите подтексты, созвучные хору всей мировой поэзии, и тогда это все более становится фактом вашей биографии. Или честно и хитроумно находите новое в туманном море архивов, справочников и публикаций. Или готовитесь к подвохам и обманкам на разных уровнях языковых игр поэзии. Сочетать все подходы пока еще никому не удавалось.

Меня часто просят обозначить методологию, которой я придерживаюсь, потому что если не описан метод, то вся деятельность – не наука. Согласна. Экспликацию своего метода я придумала простейшую, подобную языческой песне Кола Бельды: «И трамвай– хорошо, И троллейбус– хорошо, И метро– хорошо, А олени лучше!», а также «Паровоз– хорошо, Пароход– хорошо, Самолёт– ничего, А олени лучше!» Замечу, что певец и не оленевод вовсе, а моторист-дизелист Тихоокеанского флота, нанаец по имени Николай Иванович, окончивший Саратовскую консерваторию. Да и слова песни написаны, как в певческой нотографии случается, Яковом Ароновичем Костюковским и Владленом Ефимовичем Бахновым, а музыка – Модестом (Монусом) Ефимовичем Табачниковым, что и удостоверяю в лучших традициях космополитизма. Или борьбы с ним. Приплела я означенных «оленей» к тому, что и божественное вдохновение – хорошо, и поэтический дар – необходимость, и лингвистика – ничего, и интертекстуальность – отлично, но Слово – лучше.

Внимательно и медленно читать, снова и снова, и каждый раз иначе – вот и вся методология. И не забывать о современном инструментарии: только компьютер позволяет терпеливо проверять весь свод поэтических текстов с выделением корней и морфем при возникновении новых гипотез. Этого были лишены все предыдущие исследователи, потому многого не замечали. Как ни странно, недобрую услугу оказывало и хорошее знание иностранных языков. В поэтической практике к звучанию слов относятся более чем свободно, а этому не хочет (или не может) довериться отлично воспитанное ухо.

(Для примера у меня есть любимый анекдот, почерпнутый из собственной практики. Во времена подготовки к изданию стихов и прозы Бенедикта Лившица («Полутораглазый стрелец», 1989), то есть приблизительно в 1987 году М.Л. Гаспаров позвонил по телефону А.Е. Парнису, которого дома не случилось. Ответила я и, расхрабрившись, спросила, можно ли строфу из стихотворения «Аллея лир» прокомментировать как пример тройной межъязыковой игры: «И вновь – твои часы о небе / И вайи и пресветлый клир, / Предавшая единый жребий/ И стебли лебединых лир». Михаил Леонович призадумался и спросил: «А какой же язык третий?» Оторопев, я сказала: «Греческий, ведь жребий – это клир». – «Нет-нет, – возразил он, – на древне-греческом жребий это …», – и воспроизвел предполагаемое фонетически верное произношение.)

Я люблю кино, и дальнейший эпизод будет отсылать к ироничному духу фильма братьев Коэнов «Серьезный человек». В мои-то годы добрела я, прихрамывая, к своему учителю. И рассказала, что недавно вычитала у Олега Лекманова однозначное мнение, что Михаил Леонович Гаспаров является лучшим комментатором стихотворений Мандельштама. Спору нет, Гаспаров – небожитель и блестящий стилист. Но признаюсь, считаю, что мандельштамоведению он нанес вред своими комментариями, которые завораживающе давят на последователей, точь-в-точь как в свое время авторитетная прессура Николая Ивановича Харджиева или Надежды Яковлевны Мандельштам. И сказал мудро осторожный ребе: «При несогласии есть один единственный проверенный способ – писать свое».

Что я и делаю. Читаю и пишу.

Осип Мандельштам

1. 1. «Только детские книги читать…» (1908)

Выход в пространство иного, лаконичного жанра начнем с темы Книги, ограничиваясь в выборе двумя условиями. Во-первых, стихотворение или отрывок прозы должны содержать загадку, а во-вторых, разгадка должна позволять кратко себя изложить. Шлейф понимания должен разворачиваться медленно, переходя вкраплениями от разгадки одного текста к другому.

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.

«Книга» названа, но чтение напрямую связано с иной детской забавой – качелями. Это раннее стихотворение, как показал еще в 1993 году Евгений Тоддес, наполнено нескрываемыми перепевами лирики Федора Сологуба. Меж тем столь явные реминисценции – отвлекающий маневр. Текст-загадка в символистском камуфляже является манифестацией новой поэтики, не выбирающей что-то единственное в правом–левом перелистывании страниц, их приливах и отливах, в дуге маятника качелей (да–нет, вперед–назад, вверх–вниз и т.д.), а также настаивает на природных задатках антиномии, формирующей с детства поэта определенного склада. Так Мандельштам говорит о Франсуа Вийоне в статье 1910 года:

«Лирический поэт по природе своей – двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога. Ни в ком так ярко не сказался этот «лирический гермафродитизм», как в Виллоне. Какой разнообразный подбор очаровательных дуэтов: огорченный и утешитель, мать и дитя, судья и подсудимый, собственник и нищий…».

С.С. Аверинцев самого Мандельштама назвал «виртуозом противочувствия».

Если попытаться вместить разгадку стихотворения о детских книгах и качелях в одно слово, то это будет слово «инкунабула».

Одна из основных тем новой русской поэзии – колыбель, ею вводится первоначальное значение в латыни слова «инкунабула», ставшего обозначением книги, напечатанной в начальную эпоху книгопечатания и сходной по оформлению с рукописными книгами. Incunabula(лат.) – колыбель, младенчество, начало, место рождения, первоначальное место жительства, пребывания. Таков и колебательно-книжный финал стихотворения Мандельштам: «Я качался в далеком саду…».

Эта рано и тайно заявленная тема книги-зыбки вырастает у Мандельштама в стройно обоснованную систему стихов-двойчаток, когда смыслы раздваиваются: один текст условно означает «да!», другой, раскачиваясь, по дуге отталкивается к противоположному утверждению – «нет!». Позже, в 1935 году Мандельштам обозначил в «Скрипачке» крайние пределы человеческого бытия как колебания и переливания жизни как вальса – «из гроба в колыбель».

Перед нами два текста, написанные с разрывом в 23 года в парадоксально противоположных смысловых регистрах. В воронежской ссылке истощенный мытарствами поэт утешает себя адски-мажорным карнавалом звуков на балу советского половодья. А 17-летний юноша сетует на смертельную усталость от жизни в настрое сологубовского символистского разлива. И это лукавый свидетель еще одного маскарадного макияжа.

Маневр здесь заявлен двояко. Качели книги-колыбели указывают на двойников, парность, дубликаты, расщепленные перья, хвосты ласточек, слепки и слепоту, крылья бабочек, очки и много иных бинарных предметов и явлений. Иная двойственность заложена в языках и письменности. Читаем мы слева направо (иногда справа налево), но всегда сверху вниз, как бы двигаясь по карте с севера на юг, из зрелости в детство. У русских слов есть иностранные эквиваленты, и тут фонетика подсовывает неожиданную омонимию, позволяющую поэту мыслить опущенными звеньями.

Сразу приведу простой пример, чтобы избежать голословности. «Пряжа» в латыни «nema», а «nemo» – «никто» (это имя и жюль-верновского капитана, и хитроумного Улисса, да и Иннокентия Анненского тоже). И звучание этих имен связывает в мандельштамовском стихотворении о струе мёда немоту молчания, прялку, пряжу золотого руна и возвращение Одиссея (с именем Никто).

Но подробнее об этом позже (См. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки» обзор стихов о пряже, упряжи, напряженности и проч.). А сейчас о перевертнях, о чтении наоборот – справа налево. В стихотворении о качелях в саду «работает», задолго до палиндромов Хлебникова, пение «против шерсти мира», как обозначил действо сам Мандельштам. Немь немецкого языка дает жизни звучание «Leben», а туману – «Nebel»: «Я от жизни смертельно устал, <…> И высокие темные ели Вспоминаю в туманном бреду».

Подытоживая наблюдения чуть ли не всех исследователей мандельштамовской поэтики, М.Л.Гаспаров пришел к выводу: «Начиная стихи, он не знал, чем они кончатся, к чему приведет ассоциативный поток звуков и образов. Поэтому у него так много стихов, к которым примерены разные концовки, иногда прямо противоположного смысла. Еще ранний “Футбол” вырос из одного черновика, раздвоившегося на два стихотворения, потом “Соломинка”, потом два стихотворения 1922 г. о сеновале. В поздних, воронежских стихах такие “двойчатки” и “тройчатки” встречаются на каждом шагу». Совершенно резонно М.Л.Гаспаров доводит эту «раздвоенность» до двух блоков зимы 1937 года, позднего воронежского периода, один – с одой Сталину в центре, другой – со «Стихами о Неизвестном солдате».

Объяснение этому двурушничеству исследователь находит в области почти психоаналитической. Поэт – это такой шаман и сновидец, сам не ведает, что творит. Читательское непонимание мотивируется тем, что объяснения попросту нет, оно загадка для самого автора: «Объяснять свои стихи, их ассоциативные ходы мысли, Мандельштам не любил – даже жене. Он говорил, что иногда сам “догадывается”, что они значат, лишь много спустя после написания. Иной раз такие “догадки” сменялись и были очень непохожи друг на друга»(Мандельштам О. Стихотворения. Проза / Сост., вступ. ст. и коммент. М.Л. Гаспарова. – М.: ООО «Издательство АСТ», Харьков: «Фолио», 2001. С. 5—6).

Конечно, все обстоит иначе: поэт сознательно шел на уловки и подвохи, умышленно создавая парные тексты. Изначальное раскачивание смысла, почти как больного зуба, коренилось для него в физиологии чтения и писания, двурушническое черное и белое – неизбежные цвета любого фолио, то есть книжного листа. Впрочем, это не отменяло и «догадок» – дополнительных обертонов и смысловых нюансов, приходящих позже.

Но чем спорить, лучше почитаем. Этот торжественный глагол в определенном смысле – ключ ко многим текстам Мандельштама.

1. 2. «Египетская марка» (1927). Первая фраза

Пока лучшие умы формализма и знаменитого Общества изучения поэтического языка (Опояза) спорили о теории и способах различения прозы и поэзии, Мандельштам опубликовал «Египетскую марку». Несмотря на категорическое утверждение Шкловского, что поэтическое слово совсем иное, чем слово прозаическое, текст Мандельштама как бы настаивает на том, что у него вовсе нет нужды притворяться поэзией, так как эта проза равна поэзии, – клеймо этой марки говорит об общности средств и приемов, которыми пользуется речевой аппарат поэта. И главный рецепт понимания до наивности прост: нужно слушать, смотреть и следить не столько за образами, сколько за перевоплощениями слов, которые гораздо более свободны, чем даже их впадающие в футуристическую заумь собратья.

Первая фраза повести рутинная и бытовая: «Прислуга-полька ушла в костел Гваренги — посплетничать и помолиться Матке Божьей». Казалось бы, ничто не предвещает никаких подвохов или потайных смыслов. Между тем, находясь во взаимообмене со стиховым пластом мандельштамовского текста, эта «простецкая» шифровка прочитывается как обращение к читателю, которому предлагается навострить уши, прислушаться к сплетням и переплетам (прислуга=приСЛУХ) (См. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки»: стих. Мандельштама «Мы напряженного молчанья не выносим…»), присмотреться к помолу (ПОМОЛиться) слов и даже фраз. Неспроста через несколько абзацев в «Египетской марке» неожиданно возникает шарманка, прикидывающаяся кофейной мельницей, а позже отец Николай Бруни (двойник детективного патера Брауна) держит в руках пакетик со свежемолотым мокко.

Проследим за несколькими стихотворениями Мандельштама, где участвуют мельницы. Они-то и будут отвечать за помол корней и морфем, за смысловую репутацию мельчайших частиц, крупинок и дробинок слов. Не забудем, что в этом водовороте принимают участие несколько языков.

1. 3. «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…» (1918)

Стихотворение о пении и двойничестве, в нем и при первом прочтении всё как будто прозрачно, а круг понимания расширяется благодаря фактографическому комментированию. Установлена даже дата концерта: 30 декабря 1917 года Ахматова и Мандельштам слушали песни и баллады Франца Шуберта в исполнении О.Н. Бутомо-Названовой (меццо-сопрано).

Du, Doppelgдnger, du, bleicher Geselle!..*

В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.
Нам пели Шуберта – родная колыбель!
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель!

Старинной песни мир – коричневый, зеленый,
Но только вечно-молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.

И сила страшная ночного возвращенья –
Та песня дикая, как черное вино:
Это двойник – пустое привиденье –
Бессмысленно глядит в холодное окно!

Январь 1918

[*0, <мой> двойник, о, блёклый подмастерье!.. <Г. Гейне> (нем..)]

Упомянута «Прекрасная мельничиха» В. Мюллера, «Лесной царь» И.В. Гете и «Двойник» Г. Гейне, из которого взят не только эпиграф, но и тема возврата, так как стихотворение вошло в цикл «Возвращение домой» сборника «Книга песен» Гейне.

Парность мандельштамовского стихотворения лежит вовсе не в повторах и сходствах, что и демонстрирует финал – нет смысла в зеркальных отражениях, они холодны и пустопорожни. Возврат к колыбели знаменуют другие пары. Это множественный хор органа и одинокое соло певицы (соловьиные липы); слова песен и хмель-мелос музыки; смех урагана и ярость лесного царя. Улыбка кроется изначально и в колыбели, и в ухмылке хмеля: «Я люблю его ухмылку, / Хмеля бьющуюся жилку» (сказано о Языкове). Старость и молодость тоже почти двойственны, причем поддержаны скрытной шуткой о молодо-зелено: «Старинной песни мир – коричневый, зеленый, / Но только вечно-молодой». Как ни странно, но именно эта «молодость» (См. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки»: стих. Мандельштама «Американка») корреспондирует с основным действием мельницы, призванной молоть. Разнообразие цветовой палитры (См. далее в серии «Уловки…» о черно-белой основе стихов, посвященных Андрею Белому) оправдывает силу возвращенья: голубоглазый хмель, коричневый и зеленый мир песни, становящейся страшным черным вином, вырастают из слова «вернись!» . Нам оно знакомо по вернисажу, который происходит из vernice(итал., лат., франц.) – лак, краска (См. далее в серии «Уловки…»: стих. Мандельштама « – Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый…»).

Качающаяся колыбель инкунабулы-книги в комплекте с конунгом (лесным царем), поддержанные оконным отражением, заставляют вспомнить о поэтических прозрениях Хлебникова, утверждавшего о родственных отношениях коней и книг: «Ах, князь и кнезь, и конь, и книга– /

Речей жестокое пророчество./ Они одной судьбы, их иго / Нам незаметно, точно отчество» (1916). Велимир, и здесь, как всегда, опирался на словарь Даля. А Мандельштам – сам на себя, да еще на шум мельницы.

Не удержусь от анекдотической присказки, обращенной к любителям кино. Сохранилась запись «Двойника» в исполнении Шаляпина, которую я решила послушать. YouTube исправно выдал блистательный бас Федора Ивановича, а на экране его сопровождал кадр из фильма «Имя розы» с портретом слепого злодея Хорхе из Бургоса, который в свою очередь был двойником Хорхе Борхеса. Вопрос: насколько изысканными бывают интенции YouTube?

1. 4. «Вы, с квадратными окошками…»

Придется обратиться к еще одной мельнице, а также к заявленному в начале бабушкиному «а-кошку». Кстати, «бабушка в окошке» – плашка, одна из фигур городков и, подозреваю, устрашающая героиня мандельштамовской строчки: «Как нацелясь на смерть, городки зашибают в саду…»

Стихотворение Гейне о двойнике переводили многие поэты, но только Анненский придал таинственной фигуре черты месяца, да еще с повадками переимчивого животного. Этот перевод вошел в первый сборник поэта «Тихие песни»:

Месяц подкрался и маску снимает.
«Это – не я: ты лжёшь, чародей!

Бледный товарищ, зачем обезьянить?
Или со мной и тогда заодно
Сердце себе приходил ты тиранить
Лунною ночью под это окно?»

В латыни обезьяна (или подражатель) обозначена словом «simia». По созвучию со временем года, в той поэтической практике, за которой мы наблюдаем, русская «зима» стала символом имитации, копирования, передразнивания. Часто у Мандельштама зима сходна с наличием горячительных напитков: «Кому зима – арак и пунш голубоглазый, / Кому душистое с корицею вино»; или – «Холодного и чистого рейнвейна / Предложит нам жестокая зима».

В ином стихотворении, имеющем репутацию «идиллического», зима мягкая (mollis лат.) и милая, что не мешает ей быть образчиком двойственности и подделок, к рассмотрению которых взывает помолкофе и слов.

Вы, с квадратными окошками
Невысокие дома, –
Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима.

И торчат, как щуки, ребрами
Незамерзшие катки,
И еще в прихожих слепеньких
Валяются коньки.

А давно ли по каналу плыл
С красным обжигом гончар,
Продавал с гранитной лесенки
Добросовестный товар?

Ходят боты, ходят серые
У Гостиного двора,
И сама собой сдирается
С мандаринов кожура;

И в мешочке кофий жареный,
Прямо с холоду – домой:
Электрическою мельницей
Смолот мокко золотой.

Шоколадные, кирпичные
Невысокие дома, –

Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима!

И приемные с роялями,
Где, по креслам рассадив,
Доктора кого-то потчуют
Ворохами старых “Нив”.

После бани, после оперы,
Все равно, куда ни шло,
Бестолковое, последнее
Трамвайное тепло…

1925

И действительно, намолото здесь с избытком (например, зачем в 1925 году зима названа петербургской, придется рассказать позже), всего и не перечислить, причем «вскрытия» часто ведут вовсе не к безмятежным выводам. Самые «близнечные» формы – квадраты (2 в квадрате, 2 удвоенное) и «слепенькие прихожие», то есть слепки, копии, дубликаты.

Для понимания текста не следует забывать, что тщательно скрываемое припрятано чаще всего на виду. Хорошо различима и тем самым неприметна латынь: «валяются коньки» и «здравствуй, здравствуй» – всегда помним об онегинских познаниях: «В конце письма поставить vale», – то есть «будь здоров!». Место действия – СПб, но и Мос-ква тоже не отступает: когда петелька тугая не поддается и валится из рук, поэт восклицает: «Москва — опять Москва. Я говорю ей: здравствуй!» (см. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки»: стих. Мандельштама «1 января 1924»).

К этому же стихотворению («1 января 1924 года»), где героиней служит мистическая «щучья косточка», отсылают и щучьи ребра катков. Ребро, как ни крути, – это тоже кость, да еще дважды (‘ребро’ – лат.costa). Каток не менее двулик: он и кот, мужской родственник «а-кошек», и скрытный кат-живодер («И сама собой сдирается / С мандаринов кожура»). Мученичества сатира Марсия или св. Варфоломея досконально известны сыну купца-кожевенника. В «Египетской марке» рефлексия автора не зря заточена под каток: «Но мысль, как палаческая сталь коньков “Нурмис”, скользивших когда-то по голубому с пупырышками льду, не притупилась».

Стихотворение раскачивается между «хорошо» и «плохо», находясь почти в медицинских поисках необходимого здоровья. Понятно, что следует отказаться в настоящем от застилающей глаза слепоты и не слишком надеяться, что старина – исправный прокорм для тела и души. Поэт полагает, что его товар будет добросовестным, пройдя «красный обжиг» террора, только если сохранит человеческое тепло мыслей и слов, если его перо в равной мере будет откликаться и на высоко-певческое (опера) и на очистительно-низкое (баня).

Предъявлю здесь обещанный выше прием с цилиндром и кроликом, отправившись в приемные с комплектами журналов. Излюбленная пара Мандельштама – это «шум» и «пена», отсюда и «Шум времени». Нам этот двойник известен по кухонной утвари. Шумовка – это ложка для снятия накипи, пены с бульона или супа, происходит от немецкого слова «Schaum» – ‘пена’.

Время от времени используемые в поэзии приблизительные омонимы «пены» и их производные – это пен-перо, пени, пение, пенал (карандашный и карательно-уголовный труд), пиано (тихо) и даже, например, английское pien – конёк крыши. Что напоминает о снижении с высоты до коньков в прихожей, а также о «князь-кнезь-конь» Хлебникова. Или еще лучше: итальянское слово, определяющее и полную свободу, и комплектацию, и доведенность до конца, до предела, – piena (см. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки»: стих. Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (1917). В частности, Одиссей возвращается пространством и временем полный (piena) после шума-пены волн).

Тогда с оглядкой на кого (см. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки»: стих. Пастернака «Рояль дрожащий пену с губ оближет…» и «Все утро с девяти до двух…») возникает в стихотворении Мандельштама «джентльменский набор» из окон, рояля, комплектов-ворохов и скрытой в опере пены? И не покажется ли это наблюдение притянутым за уши? Мне это далековатое подобие не представилось произвольным, в нем для меня звучит и дление спора, и практическое руководство, – подхваченная и через несколько лет получившая развитие тема: «Как жить и писать, осознавая, что “в наши дни и воздух пахнет смертью”?». И попытка ответа на этот вопрос через семь лет в «бытовых», а не возвышенно-музыкальных категориях.

Велимир Хлебников

1. 1. «Кому сказатеньки…»

К Хлебникову я решила обратиться за поддержкой, чтобы показать, как рано идея «помола» слов (или их рассечений) была озвучена в поэтической практике. Что не помешало велимировым строчкам, как и в случае с Мандельштамом, остаться незамеченными. И даже переиначенными, ввиду непонятости.

Вряд ли усталому читателю хватит сил заглянуть в мой текст семилетней давности, даже если я укажу адрес. Потому я очень кратко, но с дополнениями, перескажу содержание «Лягушачьих следов». Сразу оговорюсь, что мне в «великом» поэте Хлебникове неприятны черносотенство (на грани будущего фашизма), антисемитизм (домашне-физиологический и теоретический), безвкусица (сюсюк и пошлости), а также лицемерное славянофильство. Прокламируя сугубо «ридну мову» (оттого и горячо любим определенного сорта читателями), Хлебников подспудно использует широкий спектр многоязычия (тем и интересен для изучения уловок, подвохов, насмешек и темнот). А меня неизбежно притягивает всё загадочное, о чем не устаю повторять.

В 1912 году в сборнике «Пощечина общественному вкусу» под общим названием «Конь Пржевальского» была опубликована подборка стихов Велимира. Все стихотворения имели общую нумерацию, начинавшуюся с opus№ 13 и завершенную op. № 20. Построение, нумерация и даже латиница, безусловно, принадлежали самому поэту — в распоряжении А.Е. Парниса сохранился беловик-автограф с другими– начальными opus’ами (см. далее в серии «Уловки, подлоги, обманки» реконструкцию цикла стихов Велимира Хлебникова). Под номером 14 было напечатано стихотворение, позже произвольно расколотое на две части, чего никто и никогда, во всяком случае в печати, не обсуждал. Так и повелось. При подготовке «Творений» (1986) моим возражениям положил конец В.П. Григорьев, заявив, что у двух этих частей отсутствует какая-либо внутренняя связь. Через 25 лет я смогла обоснованно возразить, но и это прошло незамеченным.

Сейчас, благодаря Мандельштаму, вновь обращаюсь к тексту Хлебникова для восстановления «внутренних связей» этих частей.

Прежде водораздел проводили по линии «Полно, сивка, видно, тра…», так что образовывалось самостоятельное стихотворение из четырех строк. Вот первоначальный вид текста:

Opus14

Кому сказатеньки,
Как важно жила барынька?
Нет, не важная барыня,
А, так сказать, лягушечка:
Толста, низка и в сарафане,
И дружбу вела большевитую
С сосновыми князьями.
И зеркальные топила
Обозначили следы,
Где она весной ступила,
Дева ветреной воды.
Полно, сивка, видно, тра
Бросить соху. Хлещет ливень и сечет.
Видно, ждет нас до утра
Сон, коняшня и почет.

Во второй, отрезанной части стихотворения выделяется самое важное слово – «сечет». Вода ливня образует самое себя в виде латинского слова «аква», разрезав зачин: «как важно». А затем, идя по следам, переводит внятно на русский – квакающая дева воды. Один из следов содержится в травмированном «тра» – это испорченное «перемолом» украинское «треба», то есть «нужно», «следует». Зеркальное отражение, палиндром-перевертень аквы – имя коня «сивка», «аквис». Дружба воды с «сосновыми князьями» подкреплена деревянными плахами колодезного сруба: «У колодца расколоться так хотела бы вода…» Похоже, расколоться помогли, утратив при этом смысл обеих частей.

Вообще-то без Москвы здесь дело не обошлось, но я об этом уже писала (в «Лягушачьих следах»).

Продолжение следует