Антидюдик Кирилла Кобрина

(о романе «Поднебесный Экспресс»)

– Однако мне тоже хочется, господа, задать вам 
одну загадку, – продолжал он (Швейк). –
Стоит
четырехэтажный дом, в каждом этаже по 
восьми окон, на крыше – два слуховых окна и 
две трубы, в каждом этаже по два квартиранта.
А теперь скажите, господа, в каком году 
умерла у швейцара бабушка? 

Я. Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

Скажу сразу, Кирилл Кобрин для меня – автор будущего: порой читаешь его, ни хрена не понимаешь, но дух захватывает.

Еще в коротком анонсе перед началом повествования подмечаю: «Агата Кристи, переписанная Аленом Роб-Грийе» – и уже вожделею, но вскоре начинаю недоумевать: при чем тут Роб? Да, чрезмерное увлечение предметностью, деталями, как в том же романе «Моментальные снимки» с главным героем кофейником, который стоит на круглом столе о четырех ножках, накрытом клеенкой в красную и серую клетку; кофейник из бежевого фаянса, он вылеплен в форме шара, над коим возвышается цилиндрическое горлышко, где помещается фильтр; сосуд накрыт крышкой, похожей на гриб (далее см. откровения Швейка перед военно-медицинской комиссией). На сем их сходство кончается, ведь Кирилл-то совсем не об этом, хитрюга; уж если искать похожести, то скорее с «Протоколом» ле Клезио, где главный герой Адам борется с огромным белым крысом (с собой? со временем?) и в конце концов загоняет его (себя? время?) в угол и приканчивает с помощью биллиардных шаров. Но Кирилл опять же не об этом.

Номинально так: 15 февраля 2018 года из пункта Х (икс) через пункт У (игрек) в пункт очевидно И (краткое), по нравственным соображениям второпях переименованный в Лондон, отправляется искомый Поднебесный Э. Впереди 17 дней пути, зимней дороги длиною в тысячу ли (хорошо хоть не 20 000 лье под водой). В межконтинентальном вагоне поезда едут 15 чел. (включая обслугу); возглавляет список пассажиров Петр-Пит на кириллице – Кириллов, on Chinese – То Ли Ло Фу (то ли еще как); естественно – Кириллович, ибо является незаконорожденным плодом воображения автора, нашего вегана в Чэнду, доброго человека из Сезуана. На этом, собственно, интрига и кончается, не начавшись, ибо путь по слякотно-задроченным просторам Китая незаметно превращается в Дао, фантазия автора разыгрывается – и пошло-поехало, ведь «путешествие – гусеница», «будущее – мышь, скребущаяся где-то в углу настоящего»; и вот мы уже катим от дяди Юани в город Мышкин, в кошкин дом к князю Мышкину (почему-то кошатнику), будем водка пить, земля валяться; в общем, начинаются приключения Петрова и Васечкина, Живая шляпа, ну и конечно, Витя Ма(м)леев в школе и дома – куды ж без него.

Ход в романе отменный – ab absurdo (не к ноче будь помянут), сколь рискованный, столь и беспроигрышный, ведь в полусонном бреду совсем нетрудно возомнить себя этаким Эркюлем Пуаро в новеньком френче ala Дэн Сяопин; тут уж вполне уместны и внезапные переходы с беллетристики на эссеистику и обратно, с драмы на китайскую оперу, с дедуктивного анализа на сухой язык протокола (вопрос-ответ). Но Кирилл не был бы Кобриным – он опять не об этом, опять ускользает, как рыбка-бананка; его излюбленный прием «sapientisat» (кто хипует, тот поймет).

Ионеско в своей работе, посвященной Кафке, пишет: «Абсурд – это то, что лишено цели. Оторванный от своих религиозных, метафизических и абстрактных корней, человек гибнет». «Искусство – это апофеоз одиночества», – вторит ему Беккет. Вот и у Кирилла каждый одиноко обречен в этом поезде смерти, но смерти как бесконечности (по сути бессмертия), подобно змее, свернувшись в два эллипса, кусающей собственный хвост.

Его детектив – ад, но ад, вымощенный словами; все происходит в тексте, а не в реальной действительности: так, первое убийство – на странице 120, а отнюдь не в купе 1-го класса; второе – на стр.180, ни в коем случае не в вагоне-ресторане. По-моему, автор пишет не для того, чтобы что-то сказать, но – чтоб ничего не сказать (и делает это блестяще).

И тут уже неважно, где убили, кого – лонись в Ланчжоу либо в Мариенбаде, прошлым летом в Чулимске иль в Мухосранске; главное – раскручивается последняя лента Крэппа, крутится-вертится шар голубой, этюд в багровых тонах, где лысая певица дишканит нечто из «тхе беатлес», коза вопит нечеловеческим голосом, Козел на саксе аккомпанирует, Тристан Тцара подхлопывает в такт: «да-дад, ад-адд», Арто пускает в поднебесье свою струю крови, Мэйланьфань пляшет в присядку с доктором Дапертутто, припевая контральто или контртенором похабные частушки, наш Зигмундушко, папаша Фрейд нервно курит взатяжку, Дэвид Боуи терпеливо объясняет каждому зрителю: «It’s not your movie, buddy»; добавляя при этом – тому: «Suck my balls and call me Charlie», сему – «Suck my prick and call me Vic»; и завершая свою тираду сакраментальным «Everybody wants to fuck/ From the morning to the dark!» – и так далее до змеи, свернувшейся в три перды… пардон, в два кольца..

Короче, побредив с Кириллом 254 страницы, я понял, что убийца – я (по крайней мере, времени), но тем не менее, был бесконечно этому рад и счастлив, ибо да-дад, да-да, госпо-да, да-дад, да-да… Как певали когда-то фрицевские панки из группы «Трио»:

Was ist los mit dir, mein Schatz?
A h a
Was ist los mit dir, mein Schatz?
A h a
Da da da
Ich lieb’ dich nicht, du liebst mich nicht
Dadada

Их композиция, плавно переходящая в моих кипящих мозгах-мозжечках в бетховенскую 17-ую сонату, часть третья, а потом уж в нечто вовсе банальное:

Oh, so lieber Augustin,
Augustin, Augustin,
Oh, so lieber Augustin,
Alles ist hin…

Хотя почему «анти»? – Самый добротный детектив: есть два трупа, есть мотив, есть убийца, все каноны соблюдены – да разве в этом дело. А в чем? Просто – да-дад, да-да, додеска-дэн, под стук колес так легко спится и плачется.

Да-дад, да-да… Скушно жить в рациональном мире, господа.