Существующие на данный момент части из большого стихотворного произведения «Способы»

(Классификация причин, по которым мне понравились различные московские районы, начата в 2011 году, последняя на данный момент часть закончена в 2017)

Способ первый

Чтоб полюбить произвольный московский район,
Существует простой, но почти безотказный приём:
Нужно приехать в этот район вдвоём.
Днём. Да, желательно, днём, невыходным днём.

Посередине рабочего дня (или учебного дня),
С целью сходить в кино, в кинотеатр местный.
Какой именно фильм — неважно, но лучше, чтоб не совсем фигня.
(Если б не выбор фильма, мы б вряд ли в этот район залезли.)

Но так получилось, что, время не рассчитав,
На сеанс, на который хотели, мы опоздали.
Взяли билеты на следующий (какая-то белиберда,
Которую так вот просто — точно, смотреть бы не стали).

А далее нужно было чем-то занять часа полтора.
Был вариант поискать пожрательное заведенье.
Но мы его как-то странно искали — преимущественно, во дворах,
Тем самым сводя к минимуму шансы на нахожденье.

Видимо, что-то такое в этих дворах присутствовало,
Что заставляло перемещаться, переходить из одного в другой.
И мы это уловили, а после поддерживали в себе искусственно,
Являя собой некий парный счастьечувствительный прибор.

Нет, мы не заблудились, не было ощущенья тревоги.
Сделав круг, в нужное время вернулись в нужное место.
Сев позади всех остальных зрителей, коих было не много,
Понятно чем занимались, смотренья кина вместо.

Странно, но из самого путешествия ничего не могу вспомнить — пусто,
Никаких подробностей, никаких зрительных образов, только какой-то фон.
Просто к району этому появилось устойчиво тёплое чувство:
Что «надо же, какой, в самом деле, хороший район!»

Возвращаясь к простоте способа — насчёт простоты я наврал, похоже.
Один раз он был простым, а более невозможен.

Способ второй

Чтоб полюбить произвольный московский район,
Существует простой, но почти безотказный приём.

Нет, район должен быть не совсем произвольный,
В нём должен существовать роддом,
Дальний роддом, в который жену положили рожать,
Поскольку ближний наш на ремонт закрыли.
И я ежедневно (ежевечерне) ездил её навещать.
Так сказать, как на крыльях,
На маленьких крыльях, недостаточных, чтобы летать,
Но существенно уменьшавших вес
И усиливающих беспокойство и нетерпение.

В результате процесс
Добирания от метро до роддома
Каждый раз начинался с решения:
На автобусе – не ехать.
Неизвестно ведь, сколько придётся ждать
Единственного, который туда идёт, маршрута.
Надёжнее двигаться быстрым шагом, почти бежать,
Выискивая во вдольдорожных заборах какой-нибудь промежуток,
Чтобы не буквой «Г», а срезать по диагонали,
Должен быть путь короче, обязательно должен.
Но межзаборные тропки-дорожки как-то в сторону забирали,
Выводили к другому концу района,
И получалось дольше.

Ругал себя за неуместные исследовательские наклонности,
Но каждый раз продолжал эти «поиски северо-западного прохода»,
Постепенно выделил маршрут приемлемой протяжённости –
Если и дольше, чем буквой «Г», то ненамного.

Тогда ещё не было всеобщей мобильной телефонизации,
Для связи – или писать записки, или телефон-автомат внизу:
Дожидаться, чтоб позвонить, позвонить и опять дожидаться,
Пока до палаты дойдут, пока позовут.

После рождения (кесарево) из палаты уже выпускать перестали.
Общение переместилось к задней стене роддома.
Туда выходили окна палат, и такие же папы стояли, кричали:
«Лена!», «Марина!», «Настя!», и вдруг неожиданно басом: «Вова!»

Может быть, это кто-то из пап обращался к недавно рождённому сыну,
Или озвучивал маме одно из возможных имён.
Сейчас, задним числом, можно придумать логичные объяснения и причины,
А тогда это вызвало дружный смех изо всех окон.

Вокруг нас одновременно происходило множество параллельных диалогов.
Непонятно, как они все именно своё слышать умудрялись.
А мы всё пытались дождаться паузы, чтоб вставить слово,
А так, в основном, друг на друга смотрели, поскольку кричать стеснялись.

Ну и ещё были неторопливые возвращения по затихающему району,
Мимо тёмных деревьев, мимо пустеющих детских площадок.
А обширные дикие территории открывались неожиданными проёмами –
Оптимальными дырами в заборах бетонных, металлических и дощатых.

На следующий день поиск этих дыр был бесполезен, как поиск грибов
При повторном движении по лесу в обратном направлении.
И примерно с этого времени началась неуправляемая любовь
К промзонно-складским районам, не предназначенным для пешего перемещения.

Способ третий

Чтоб полюбить произвольный московский район,
существует простой, но почти безотказный приём.

Только этот приём
существенно ограничен во времени,
ограничен самым началом лета.

По-настоящему лето —
это, наверное,
даже и не тепло,
а вот эта
проницаемость ветром,
сочетание ветра и лёгкости
(в смысле одежд).
Каждый раз,
как выходишь из помещенья на улицу,
ощущение это замечается и отмечается,
пока не привыкнешь,
пока ещё свежее,
первые несколько дней,
несколько замечательных дней.

И вот ежели
в эти несколько дней повезёт, и случайно
или же преднамеренно
попадёшь в отдалённый район,
где до этого не был ни разу,
или был, но давно и впустую,
а сейчас вот совпало,
то далее неотвратимо
район обращается неким Московским Крымом,
навсегда.

И теперь даже в самый январский-февральский мороз,
если вдруг попадаешь туда,
то случается некий термический перекос.
И идёшь, расстегнувши пальто и мотая шарфом,
и снег под подошвой, кажется что тает,
и куст воробьиный совсем по-весеннему щебетает,
и навстречу две бабки шагают и слушают кассетный магнитофон,
левая бабка держит его на локте на отлёте,
то, что слышно из магнитофона,
именуется метким слегка устаревшим словом «музон».

И тут понимаешь, что это не бабки,
а где-то твои одногодки,
что они так же примерно ходили тут с магнитофоном
лет тридцать назад.
И надо б приехать в этот район небольшим коллективом,
взять в магазинчике местном водки.
Ну, далее как-то понятно всё,
можно не продолжать.

Способ четвёртый

Чтоб полюбить произвольный московский район
существует простой, но почти безотказный приём.
Нужно представить, что в этом районе
вам предстоит оказаться во сне.
И, конечно, во сне вы не будете знать,
что это сон.
Вы будете прятаться и убегать от каких-то опасных существ,
реально опасных, намеревающихся вас убить.
Возможно, вы будете не один,
с вами будет кто-то ещё,
ещё более слабый, и его тоже надо спасти.
Так вот. Чтобы во сне продержаться как можно дольше,
надо сейчас изучить район, как можно подробнее,
на предмет тупиков, заборов, открытых подъездов,
на предмет потаённых проходов, кажущихся тупиками,
незаметных укрытий, выгодных точек обзора,
таких, чтобы с тыла не подойти.
И вот вы исследуете район, забираясь всё далее и далее,
и тут начинаются квантовые эффекты —
воздействие наблюдателя на наблюдаемое.
Вы замечаете, что район, как будто
начинает вам помогать,
он как будто меняется,
становится более выгодным для убегающего,
как будто включается в ваш предстоящий сон,
чуть заметной утоптанностью почв
начинает показывать вам пути,
которые не просто пути за угол, чтоб поссать,
а которые есть пути к свободе.
И когда выбираешься через такую щель на простор,
то голова распираема изнутри беззвучным криком «а-а-а!!!»
Не объяснить даже себе самому,
отчего этот радостный крик.
Ведь это всё только воображаемая игра.
Наверное, это радость научного или географического открытия
в доступной вам форме,
крик «Эврика! Эврика!» или «Земля! Земля!»
А сна никакого не будет,
точнее будет, но происходить всё будет
вовсе не в этих местах,
в других, незнакомых и недружелюбных,
и кончится плохо.
Но ради вот этого «а-а-а!!!»
кажется, что не жалко.

Способ пятый

Чтоб полюбить произвольный московский район,
существует простой, но почти безотказный приём.

Нужно работать курьером,
или компьютерным доктором,
или кем-то ещё, но обязательно так,
чтобы работа предполагала нечастые,
но периодически повторяющиеся
поездки в этот район.

И происходит примерно так:
несколько первых поездок в этот район
поневоле тратятся на борьбу с ним,
на выходы не из того выхода из метро,
на раздражающие блуждания,
перезванивания, уточнения –
где же именно находится этот замысловатый адрес
(дом 11/17, строение 6, корпус 21б).
Для полноты ощущений
полезно при этом забыть распечатать карту
или не взять с собой телефон.

Потом вроде как-то осваиваешься,
но район вызывает, скорей, отторжение
и некоторую досаду,
каждый раз, когда снова приходится ехать туда.

Дальше бывает по-разному.
Ну, например, так:
долгое время в этот район не ездишь,
не то чтобы по нему скучаешь, совсем нет,
но когда туда всё-таки попадаешь
(в графике посещений оставляя его напослед),
то оказывается, что опоздал немного,
все ушли раньше по случаю пятницы
или ещё по какому случаю,
а ты, вместо того, чтобы с чистой душой отправляться домой,
решаешь: «А давай мы этот район изучим!»

И начинаешь двигаться бессистемно,
углубляешься в эту застройку, хаотичную, нерегулярную,
и ощущаешь, как этот район прекрасен,
только прекрасность эта не зрительная,
а осязательная,
точнее даже – вестибюлярная.

Это ведь заблуждение, что у человека пять чувств.
У него их шесть или семь,
шестое-седьмое чувство – это чувство гравитации,
или, более точно, чувство неинерциальности системы отсчёта.
Именно это чувство – причина любви детей
к горкам, качелям и каруселям,
именно из-за него укачивает в транспорте
и тошнит за борт,
именно это чувство глумится над человеком
в состоянии алкогольного опьяненья,
когда человеку кажется, что на него вдруг прыгает
асфальтовое покрытие, или сугроб, или забор.

Но обычно это шестое-седьмое чувство
никак себя не проявляет,
его заглушают другие пять
более сильных чувств.
Только во сне оно о себе напоминает –
когда человеку снится, что он падает с высоты
или летает,
отрывается от земли и летает.

И вот,
как подтверждение и показатель того,
что ты уже полюбил этот район,
полюбил просто так, а не
по каким-то логичным и объяснимым причинам,
он становится одним из мест летаний во сне,
правда, там, во сне, он совсем на себя не похож,
но ты летаешь и знаешь,
что это он,
он родимый.

Способ шестой

Чтоб полюбить произвольный московский район,
существует простой, но почти безотказный приём –
обнаружить художественное произведение,
в котором явлен этот район.

Произведение может быть любым: картина, фотография, фильм
(художественный или документальный),
а лучше всего – словесный рассказ (сказка, стихотворение, быль),
чтобы не было однозначности визуальной.

Но что-то такое «пред мысленным взором» должно возникать
и являться настолько прекрасным (ужасным, смертельным),
что не медля хочется в этот район бежать
и увидеть, как там всё на самом деле.

Здесь я отступаю от своего обыкновения –
конкретный район не указывать и не называть,
более того, буду называть конкретные произведения
и настоятельно их к прочтению рекомендовать.

*

Рассказ Дмитрия Данилова «Дом не севере Москвы».
Рассказ представляет собой описание дома,
блужданий по дому, похожих на некие сны,
с подробностями, которых не выдумать,
которые по аналогичным собственным блужданиям знакомы.

Дом в районе Владыкино,
в доме внутри огромный вьетнамский рынок,
сочетание величественности дома
и общей потёртости и недоброкачественности,
переходы над высоченными арками,
где в полах дыры, заделанные
или просто накрытые фанерой,
многолюдность и копошение,
но молчаливое (иноязычное)
и тебя не касающееся.
И заключительные слова
«Этот несуществующий дом во Владыкино, там где пересекаются Савёловская и Окружная железные дороги»,
которые я прочитал,
уже почти выбегая
в направлении Владыкина.

Во Владыкино, конечно, побывал позднее,
можно сказать, прочесал его, мысленно вставляя
несуществующий дом в разные места,
много всякого интересного обнаружил.
Например, квартал красных пятиэтажных домов,
бывших гостиниц ВДНХ,
теперь уже не совсем гостиниц, а просто
вместилищ для разного рода мелких контор,
занимающихся своим неказистым бизнесом.

С другими произведениями Данилова
мне повезло больше.

Места, в которых происходит действие
повествования «Чёрный и зелёный», —
все реальны,
многие из них были знакомы и раньше
и неосознанно любимы,
а по прочтении эта любовь
стала осознанной:
два варианта пути
от метро «Ленинский проспект»
до агентства Postfaktumв 5-м Донском,
Научный проезд с его «скрытым безумием»,
Брестские улицы…

Дом 10 по Туристской улице
и его окрестности, описанные в повести «Дом десять»,
обнаружены реально существующими,
территории неоднократно осмотрены,
маршруты повторены.

Но мне кажется,
что мои повторные посещения этих мест
дали толчок к их ускоренному разрушению
(можно сказать мягче – изменению,
но это одно и то же).
Нет ангара полярной авиации во дворах Химкинского бульвара,
вместо кинотеатра «Балтика» — торговый центр,
в районе метро «Ленинский проспект» проложено
третье транспортное кольцо,
а по линии Окружной железной дороги
пущено пассажирское движение,
территория Газпрома на улице Намёткина
последовательно надвигается на Научный проезд,
маршруты автобусов меняются или перенумеровываются.
Так что скоро всё это сравняется
по степени нереальности
с Домом на севере Москвы.

* *

Книга Андрея Левкина «Голем, русская версия».
Действие разворачивается в пределах одной улицы.
Собственно действия там не много –
перемещения между домами этой улицы,
описание-конструирование этой улицы.
Улица не называется.
Чем больше она проявляется в описании,
тем более хочется это увидеть своими глазами.
Тут я советую начать с составления плана
и по мере прочтения книги,
по мере выявления деталей улицы,
этот план дополнять, наводнять пометками,
сличать с существующим планом Москвы.
Постепенно путём исключения-неисключения
определить допустимые варианты –
что это за улица может быть.
Абсолютного совпадения по всем приметам,
конечно же, не получится,
можно пробовать некоторые детали
переносить в разряд несущественных.
Итак, оставляем существенные:
улицу посередине (примерно, посередине)
пересекает трамвайная линия,
половина улицы по одну сторону от этой линии
устроена на манер бульвара –
прогулочная часть с деревцами, скамеечками
между двух дорог для движения автомобилей,
дальний конец улицы выходит к железнодорожной насыпи,
становясь постепенно всё более нежилым,
всё более диким и шиномонтажным
(надпись «ШИНОМО» на заборе),
на улице есть школа, пустырь возле школы,
два продуктовых магазина,
ларёк в начале бульварной части,
кинотеатр (бывший кинотеатр,
потом храм евангельских христиан-баптистов,
потом секонд-хэнд),
кафе-забегаловка с водкой и бутербродами,
книжный магазин,
несколько примечательных домов…

Почему-то первым претендентом
на «звание» этой улицы
у меня стал 2-й Хуторской проезд.
Наверное, по причине железнодорожной насыпи,
которая подпирает его с северной стороны.
Далее я стал необъективен,
начал трактовать все приметы
в пользу подтверждения версии.
Трамвайной линии, пересекающей улицу, нет,
но раньше она была,
потом трамвай 27
с Вятской улицы убрали,
обрезали до Дмитровской.
Бульварной половинки тоже нет,
но можно считать полу-бульваром
полоску газона между пешеходной
и автомобильной дорожкой,
ограниченную низким заборчиком
(в тексте был момент про сидение на заборе).

Трудно сейчас задним числом
реконструировать ощущения
первой «проверочной» вылазки.
Помню, что был поначалу
какой-то азарт пронзающий –
вот этот крайний дом
действительно мог быть тем домом,
из которого в годы антиалкогольной кампании
торговали подпольно спиртным.
Правда, нет никакой лепнины,
малиновой краской измазанной,
и сам дом совсем не лиловый,
и форточки первого этажа в нём обычные,
а не в нижней части окна –
ну, переделать могли с тех пор.
Вот она школа – ура!
Примерно, на том же месте,
считая от края улицы,
правда, не на той стороне,
и пустыря особенного
с кустами, в которых теряют девственность,
у школы не наблюдается.
Ну – это застроить могли.
Пока всё равно – ура!

Вот магазинчик-ларёк,
ночью должен работать,
правда, не на бульварной части,
так бульварной части самой и нет.

Вот середина улицы.
Трамваи тут раньше ходили.
После пересечения несуществующей линии
2-й Хуторской проезд действительно меняет характер,
но совсем не таким образом,
как описано в книге.
Он становится соответствующим слову «проезд»:
по одну сторону – длинный девятиэтажный дом,
по другую – низенькие хозяйственные территории
между проездом и линией
Рижского направления железной дороги,
склады какие-то,
предприятие номер такой-то всероссийского общества слепых,
снова склады,
и напротив уже склады.

Возбуждение как-то проходит.
Новых пронзительностей не предвидится,
а предыдущие как-то обмякли
и плавно выводятся из организма.
Запах хлебозавода – последний момент совпаденья,
но он в одиночку бессилен
противостоять впечатлению, что улица – не та.

Дальнейшее объективное
изучение описания улицы
всё более приводило к выводу,
что улицы этой нет.
Ни в какое другое место на плане Москвы
улица не вставлялась.

Так что 2-й Хуторской
остался единственным претендентом,
который хотя бы недолго
этой улицей был.
В дальнейших поездках по городу
отдельные элементы улицы
обнаруживались,
но в разных местах,
что исключало возможность
совместного их пребывания
в пределах одной улицы.
Надпись «ШИНОМО»
видна из окна метро
на перегоне Кутузовская – Фили,
если смотреть не в сторону реки,
а в противоположную.
Вообще, многие элементы улицы
оказались локализованы
в пределах района Фили.
Магазины «Рябинка» и «Рыбка» —
у площади Ромена Ролана,
возле Филёвского парка,
там же (в том доме, где «Рыбка»)
книжный магазин «Тотем»,
полностью соответствующий описанию.
(С ним связана в книге
единственная шутка —
что Голем тоже должен открыть на улице
какую-нибудь частную лавочку
и назвать её, естественно, «Голем».)
Кстати, сам магазин
мне был известен давно.
Мы заходили в него,
ещё когда учились в интернате,
видели там книгу
«В помощь начинающему бульдозеристу».
Сейчас бы, конечно,
такую сразу купил.
А тогда не купил.
Магазин тогда
не назывался «Тотем»,
назывался просто «Книги»,
своё нынешнее несуразное название
он, скорее всего, обрёл
во время краткой книгоиздательской
и книготорговой вольницы
начала 90-х годов.

Так же,
как и в случае с Даниловым,
жизнь, как бы извиняясь,
компенсировала несуществование улицы
существованием мест
из других произведений Андрея Левкина.
«Слепое пятно на Чистых прудах»
нашлось во дворе
возле Большого Харитоньевского переулка.
Кафе в подземном переходе
под Садовым кольцом
между Смоленской-глубокой и неглубокой
действительно существовало,
я даже один раз там ел,
какое-то мясо в горшочке,
действительно – пальма у входа
и голова козла-Бафомета на стене.
(Сразу же после этого
кафе, понятно, закрылось,
сначала, вроде как, на ремонт,
но оказалось, что насовсем,
теперь на его месте
просто глухая стена
перехода.)

Да, точно так же
места после их открытия-посещения
переставали существовать,
как какой-нибудь персональный Солярис:
«Ну вот, посмотрел – и хватит».

2-й Хуторской проезд
однако остался одним из любимых мест,
со всей его несуразностью и непохожестью.
Вообще весь район
Хуторских-Вятских-Квесисских
с нерегулярной структурой улиц,
с загибающейся
(в прямом и переносном смысле)
железнодорожной веткой
на несуществующий завод…
Вот.

* * *

Книга Михаила Квадратова «Гномья яма».
Тоже очень «локальная» —
действие ограничено,
но границы невидимы,
границы не человеческие,
а гномьи.

Гном – существо одной стихии,
стихии камня.
Поэтому гном легко перемещается под землёй (в земле),
ещё легче – в камне,
может перемещаться в кости человека
(тогда человек страдает подагрой),
но для гнома непреодолимы
дерево (потому что содержит воду)
и вода
(огонь и воздух – тоже непреодолимы,
но этим гномы не отличаются от людей).
Так вот, гномьи границы,
очерчивающие действие:
Яуза-река,
да Чечёра-река,
да ручей Кукуй.
Условно это бывшая Немецкая слобода.
С Яузой ясно – она и сейчас на поверхности,
а вот ручей Кукуй и Чечёра-река – под землёй,
и непонятно, где они там протекают.
Остальные ориентиры –
тоже какие-то не настоящие,
в смысле – прошлые:
дом Франца Лефорта,
про который никто до сих пор не знает,
где именно он был,
аптека Иоганна-Готфрида Грегориуса
в Аптекарском переулке,
там где его пересекает
ручей Кукуй
(неизвестно где протекающий),
цельно-гранитные аудитории МГТУ им Н. Э. Баумана,
бывшего Слободского дворца князя Меньшикова.
(Бауман, кстати, — фамилия немца-наёмника,
который ещё в допетровские времена
привёз из Европ в Россию
нескольких первых гномов.)

Единственным достоверным
и современным объектом привязки
является люк в склад-подвал
в доме на Старой Басманной.
Инструкция, как его обнаружить, —
вполне конструктивна
и разночтений не допускает:
ночью, когда нет (почти нет)
движения автомашин,
нужно сильно разогнаться по Токмакову переулку,
выскочить на Т-образный перекрёсток
и вовремя не затормозить,
тогда автомобиль вынесет на тротуар,
и угодишь прямиком в люк для разгрузки товаров.

Наклонный жёлоб ведёт от люка в складской подвал.
В этом подвале и происходят
основные действия книги:
работа (складирование и учёт
канцелярских принадлежностей),
разговоры по ходу работы,
перерывы в работе,
разговоры по ходу перерывов,
выпивания после работы,
разговоры.

Некоторые петли повествования
уводят за пределы подвала,
иногда далеко уводят:
например, в путешествие
за канцелярскими принадлежностями
китайского производства,
но путешествие не в Китай, а в Польшу;
уводят ещё в непонятные подмосковные
то ли военные, то ли гэбэшные городки,
где героя повествования
укрывает одна группировка (крыша)
от другой, конкурирующей;
командировка с гномом в ящике
в секретный город Арзамас-61,
который, в целях совсем конспирации,
находится где-то в Удмуртии,
недалеко от Сарапула.

Но все эти петли
опять приводят в подвал на Старой Басманной.
Там вас снова встречают
канцелярские принадлежности
не первой необходимости,
перекидные календари,
письменные приборы,
пресс-папье из ценных пород камня
и гномы, живущие в камне,
невидимые человеку в обычном его состоянии,
но видимые в состоянии алкогольного опьянения
(хотя для многих именно это состояние
можно считать обычным).

Вот я опять незаметно увлёкся,
фактически, впал в пересказ
в попытках описать реальность
произведения «Гномья яма».
Эта реальность мерцающая и затягивающая.
В тех её проявлениях, которые можно проверить,
она совпадает с обычной реальностью
Старой Басманной улицы,
Доброслободской улицы,
Бауманской и 2-й Бауманской,
Аптекарского и Бригадирского переулков.
А вот предыстория
и невидимый фон
этой реальности
фантастичны, но странным образом достоверны.
В том смысле, что эта мистическая предыстория
приводит к сегодняшнему состоянию этих мест
с не меньшей логичностью,
чем предыстория общепринятая.

И теперь уже невозможно, как раньше,
проходить по знакомым околобауманским местам.
Взгляд непроизвольно блуждает,
ощупывает фундаментно-цокольные части домов,
стыки домов с землёй,
стыки домов с асфальтом,
выискивает незаметные шевеления,
странные трещины, непонятные пятна.
И эта внимательность и сосредоточенность
естественным образом перерастают
в любовь.

В общем-то, это уже «третье пришествие» любви к Бауманской,
третий качественный скачок.
Предыдущие два тоже были литературно обусловлены.
Первый был вызван
книгой Ирины Пивоваровой «Круглое окно».
Это книга воспоминаний,
которую Ирина Пивоварова
начала писать незадолго до смерти,
уже в состоянии неизлечимой болезни.
Книга оставляет впечатление неоконченной.
Но у воспоминаний и не может быть
какого-то внятного конца.
Просто по мере приближения к настоящему времени
становится всё труднее выделять –
с одной стороны, помнится больше всякого и подробней,
а с другой – оно кажется слишком неважным, неценным,
ценное – именно давнее.
Поэтому, как почти во всех воспоминаниях,
самое яркое и подробное здесь – начало,
детство в послевоенной коммуналке
возле метро «Бауманская»,
которое потом многократно
возвращается в снах.
Первая фраза книги:
«Бауманская, страшилище моих ночей».
Тёмные комнатушки и коридоры,
заставленные тяжёлой неудобной мебелью,
запутанные дворы, переулки, дома,
ощущаемые как в детстве,
когда всё вокруг – большое и незнакомое,
вода под мостом через Яузу,
чавкающая, как плотоядное животное,
и пахнущая, как оно же.

Всё это постепенно
по мере чтения и перечитывания
наполняет собой район,
в тебе образуется ложная память,
как будто ты сам это видел,
сам это переживал.

Сложно любить район,
в который обязан
регулярно, по расписанию
приезжать на работу,
в утренней метро-толкучке,
затем от метро плотным строем,
одним и тем же маршрутом,
а по окончаньи работы
всё это в обратном порядке.

Но после книги «Круглое окно»
это стало возможным –
стандартный маршрут
стал интересным,
сами собой
начали образовываться варианты путей
расходящиеся и сходящиеся,
или же не сходящиеся,
уводящие в сторону,
не к Бауманской, а к Курской,
или к Электрозаводской,
или к Ольховской улице
а далее – или к вокзалам,
или же к Красным воротам,
или же к Красносельской,
а можно вообще за Яузу –
в Лефортовский парк,
на Красноказарменную,
на Самокатную,
к площади Ильича..
Район как бы пухнет,
вбирает в себя соседние,
становится местом блужданий.

И тут
следует новый качественный скачок,
на этот раз вызванный сразу двумя сочинениями,
точнее даже тремя:
Максим Белозор — «Волшебная страна»,
Мирослав Немиров – «Некоторые стихотворения, расположенные по алфавиту»,
и ещё Мирослав Немиров – «Авдей Тер-Оганян. Жизнь, судьба и контемпорари-арт».
Книги, связанные между собой
общностью описываемой в них жизни,
общностью действующих лиц,
общностью мест.

Одно из мест – Бауманская-13,
дом, готовившийся на расселение
и вероятный последующий снос.
Но там поселились художники,
организовали сквот-коммуналку,
жили в пустых квартирах,
платили какие-то суммы
последним не съехавшим
полубезумным жильцам.

А чтобы различные
бюрократические коммунальные службы
закрыли на это глаза,
художники им обещали
культурно оформить район –
разрисовать глухие кирпичные стены домов,
трансформаторные будки, заборы
в стиле античных руин
или полотен и фресок
мастеров Возрождения.
Исполнял обещания, в основном,
Валерий Николаевич Кошляков
как наиболее склонный к такому монументализму.
Сохранились фотографии
некоторых его
настенных,
набудочных
и назаборных работ,
без указаний их точного адреса.

В результате примерно на год
у меня появилось занятие:
как только образовывалось свободное время –
перерыв между парами,
или не срочно домой –
я пытался найти
эти самые будки, заборы, стены,
не надеясь найти уже сами картины,
но, может быть, некоторые
остаточные следы,
или просто,
сверяясь с деталями фотографий,
однозначно удостовериться,
что вот это – оно.

Ничего из того, что искал, не нашёл.
Будку, на которой была изображена античная статуя «Нил», —
не нашёл,
стену, разрисованную как уходящая в перспективу
картинная галерея, —
не нашёл.
Возможно, уже порушили,
возможно, застроили
или до неузнаваемости переделали,
возможно, не там искал,
хотя я везде искал.

Зато обнаружил
на грязном бетонном заборе
у бывшей Химчистки-Прачечной
ряд карандашных рисунков –
явно рукой мастера,
пейзажи, деревья, холмы,
архитектурные сооружения.
Потом в каталоге выставки
Валерия Кошлякова
в Музее архитектуры
нашёл две фотографии
из виденного на заборе,
называлось всё это
«проект «Альбом путешественника»».

На какое-то время
путь «на работу – с работы»
поменялся,
теперь он пролегал
вдоль трамвайных путей
между Бауманской и Красносельской
с обязательным отклонением к прачечной
и осмотром забора.
Я для себя решил,
что пока я слежу за рисунками,
они никуда не исчезнут.
И действительно –
для карандашных рисунков
они продержались необъяснимо долго –
до 2004 года.
Почему-то никто не ломал и не красил забор,
почему-то рисунки оказались устойчивы
к атмосферным воздействиям.

Но с 2004 года
я на Бауманской перестал работать.
Через какое-то время попал туда
и рисунков не обнаружил.
Из дома 13 исчезли
мастерские-квартиры художников,
там теперь вроде бы общежитие,
то ли кадетского корпуса,
то ли училища МЧС,
или не общежитие уже,
а какой-то хостел.

Десять примерно лет
посещал район Бауманской
эпизодически,
постепенно от него отвыкал.
Когда через десять лет
работа на Бауманской возобновилась,
опять начал ездить сюда
с ощущением,
если не возвращения,
то некоторой теплоты,
но остаточной теплоты.

Тут вот как раз
и подоспело
сочинение Михаила Квадратова «Гномья яма»
с возобновлением,
обновлением чувств
и т. п.

Вот так оказалось,
что один и тот же район
полюбить можно несколько раз
(не разлюбив ни разу).
И способ шестой –
при помощи художественного произведения –
здесь как нельзя более
подходящ.

Дящщщщщщщщ

Дальнейшие способы

Наша жизнь очень маленькая.
Всю её, со всеми её событиями,
со всеми когда-то виденными людьми,
со всеми книгами, фильмами, рекламными объявлениями
может вместить в себя наш полуторакилограммовый мозг.
Ну, у кого-то поболее, чем полутора-,
вот у Тургенева, скажем, был два килограмма с лишним,
а у Владимира Ильича Ленина
неповреждённого вещества не набиралось и на килограмм.
Но всё равно, этого тоже достаточно —
повторяю я мысленно себе сам.
Новая мысль забирается в мозг,
остальные, чуть потеснившись, её впускают,
и мозг едет дальше, как лифт,
умеющий перемещаться не только по вертикали,
но и горизонтально (как в снах),
открывающий двери периодически
в каких-нибудь новых или же старых местах-этажах.
На остановках никто не выходит, все продолжают ехать,
изредка входят новые, но, в основном,
лифт, постояв и никого не дождавшись,
сдвигает обратно двери и едет дальше.

А чтоб полюбить произвольный московский район,
можно родиться в нём,
или жить в нём,
или чтоб кто-нибудь из друзей там родился,
или какое-то время жил
и мог рассказать, показать.

Или когда-то жил,
а более не живёт
и показать уже ничего не может.
А этот район — наиболее частый способ его вспоминать.
Увидишь названье на карте или на схеме метро
и сразу же вспомнишь — да, это его район.
Специально в район этот ездить не нужно,
достаточно просто помнить.

…

Это всегда так — если начать разбираться
в способах полюбить район,
то быстро закапываешься и уходишь куда-то в сторону.
Кажется — этих способов миллионы.
И даже странно, как при таком количестве
могут ещё оставаться
нелюбимые кем-то районы.