Ауце, точка и дырка

В Ауце (не а-у-ц-Е, не а-У-ц-е, но дифтонг ау [au], ударение на него — больше на а, на у уже затухая; латышск. Auce) я попал по дороге из Мажейкяя. В Мажейкяе славно, главная улица – Лайсвес аллея, само-собой; вдоль нее в блоке бетонных магазинов есть кофейня, приличный кофе и всего-то 0.8 евро, да и просто приятный город. Вообще, литовские города – Паневежис, Мажейкяй, Шауляй – хорошие и нетипичные, относительно моих представлений о жизни. Чего я поехал в Мажейкяй? Не был там никогда, даже не проезжал мимо. А если есть свободный день, то почему бы уже, наконец, не заехать. Через Паневежис несколько раз ездил по дороге в Каунас и из Каунаса, но не заезжая — по окружной. Впрочем, однажды был, когда еще в школе, ездили в театр. Помню, что была Гедда Габлер, а перед началом увидел как Мильтинис заходит в театр со служебного входа (седые волосы, этакой артистической волной; серый костюм, чуть горбился; спектакль был замкнут в себе — черный задник, темно-серые кулисы, отыграли и без выходов на поклоны, закончилось и все). О Паневежисе (а еще и о Шауляе) хорошо бы написать что-нибудь очевидное. Нет же никаких описаний, не справочного или регионально-туристического, с достопримечательностями свойства; на русском — точно нет. А города — другие, они отличаются от тех, что по латвийскую сторону, хотя и природа вокруг такая же. Понятно почему отличаются, но какие именно другие? Это хорошее дело и я бы начал сочинять, если бы не зацепился за Ауце. Впрочем, будто кто-то писал и об Ауце. Вообще никто и никак.

Июль, очень жаркое лето, несколько недель без дождя, за 30. Открыл окно и едешь. Эти литовские города по расстоянию удобны, чтобы добраться, походить по ним и вернуться еще до вечера. А обратно, сразу за границей Литвы, из Эзери можно ехать не только на Салдус по P125 (по ней в Мажейкяй и ехал), километров через пять с нее можно свернуть на P96. Та какое-то время идет вдоль границы, постепенно от нее удаляясь. Там не будет фур, грунтовка. В Ауце появится и P124 на Тукумс (62 км), а я продолжу по 96-ой, дальше будут Бене, Пенкуле и, впоследствии, Елгава (60 км от Ауце). Собираюсь в Елгаве поесть. Я не знал, что грунтовка от Эзери до Ауце (километров 40) свежая, что ли после грейдера, еще не утоптана. Всю дорогу выскакивали камни, один раз даже остановился и пошел смотреть, все ли в порядке, так сильно снизу шарахнуло. Оставшиеся 10 км поглядывал на стрелку бензина – не убывает ли неадекватно. Вряд ли, но мало ли. Бытовые заботы, но внимание переключилось и литовские истории за время езды ни во что складываться не начали. Сдвинулись, отъехали. Жара. Без дождей. Уже месяц. По дороге лесов нет, разве что небольшие рощи и, кое-где, деревья вдоль трассы, березы обычно. За эти полчаса до Ауце из жилья были Druvas на полдороге, хутор на перекрестке; Ezerkrogs — корчма заброшена, озера не видно, и Яунауце, слева на отдалении. За всю дорогу три машины навстречу.

Возле города, городка начался и асфальт. Трасса сделалась улицей, теперь она временно не P96, а ул.Райниса. Каменные дома, двух-трех этажные, серо-коричневые; слева какой-то бело-красный псевдоготический или даже попсово-готический: белые стены, обводки окон из густо-красного кирпича, еще и красно-белые кирпичные оборочки; в нем почта. Справа дом со скошенным углом, конструктивизм, что ли. Можно ехать медленно и разглядывать, на дороге никого. Впереди справа парк – явно центр. Сворачиваю, ставлю машину в тень. Выхожу. Парк или же площадь с деревьями называется, разумеется (раз уж Райнис), площ.Аспазии, она — не углубляясь в особенности ее поэтики, политических взглядов и т.п. — поэтесса и жена Райниса (поэт, драматург, переводчик, политик, общественный деятель; в оригинале они Ро́зенберга и Пли́екшанс). Что уж они делали тут— неведомо, наверное просто так назвали. Других settings не будет, я ничего не знаю об Ауце. Зачем остановился – непонятно. То ли машину остудить, то ли покурить. Как-то само-собой.

 

Стоишь в тени, куришь, легко выдумывать детскую чушь: а ну как здесь встреча с каким-нибудь агентом-резидентом. Неведомой страны, невесть какая встреча и зачем, но главное же — ее факт. Можно отнестись и серьезнее, сдвинувшись в иррациональность: встреча с представителем иного мира. Не как со Смертью в Самарре; еще рано, пожалуй. Не так, что с Годо, но с чем-то этаким. Что-то же склонило остановиться в Ауце, да и раньше — свернуть на эту трассу, а не машинально на Салдус. Ладно, остановился потому что очень жарко, чтобы посидеть в тени, пройтись. Кафе тут не видно, можно, наверное, найти автомат в каком-нибудь магазине. Мало ли чем и каким образом смутное, а и не смутное, но глубоко закопавшееся желание (или намерение, или даже предчувствие) обустраивают свою практическую реализацию. Постепенно это делают, подставляя фиктивные поводы, надо полагать. А вдруг тут не все просто так, а что-то произойдет. Надо дать шанс предположению.

 

Иррациональный представитель не возникал, придется ждать. Полдня, день, неделю. Свои предчувствия следует отрабатывать. Вот ты тут, у тебя есть ночлег, допустим. Гостиницы-то не видно, но, скажем, арендованная на неделю квартира. Можно же тут что-то найти. Сидеть возле магазина, курить в парке, что еще делать? Жарко так, что будто ничего не помнишь, отчасти пришел в себя только здесь, и это называется «Ауце». Почему и зачем здесь – неизвестно, а что вообще известно и кто ты тут такой? Ну, официальное название себя помнишь, память не отшибло, профессиональные навыки где-то есть, но так, что этому всему тут делать. А в остальном почти как новенький тут, без бэкграунда. Логично, тебя же здесь не было. Определенность, прежние связи отошли в сторону, отступили шага на два-три и чорт знает, кто ты теперь. Типа новая версия родилась. Причем, не только отступили шага на два-три, а и продолжают отступать, отчего выходит трип с неизвестными раскладами ценностей и т.п. Собственно, с городами всегда так. То, что в них то да се – это туристам важно, на самом-то деле там внутри трип. Только в нем не надо затыкаться его стилистикой, не надо торчать в его пузыре. Сам по себе трип ерунда; ну, трип и что? Но если в нем с открытыми глазами, а вокруг все как всегда — тогда трипы имеют смысл, взаимодействуют с прочим. Поэтому город тут весьма подходит, сбивает с ухода в пузырь. Надо быть и тут и там, тогда станет интересно. Начнет что-нибудь или кто-нибудь появляться.

Лучше перемещаться самому, а не так, что тебя в город привозят. Доставка себя к месту трипа уже его начало. Впрочем, когда это понимаешь, то можно как угодно. Главное, никаких городов — даже таких как Вена, Каунас или Гент — объективно не существует, их описания нелепы, они — трипы под такими названиями. Снова в Вене? Не в городе же, а в трипе, он называется Вена и продолжится — если в первый раз ты вел себя адекватно. Какие путешествия, это трипы в реальность, как следствие — не разделяемую остальными, находящимися здесь же. Вот какое отношение к Ауце имеют эти рассуждения? В общем, когда конкретных ожиданий нет, то может произойти что угодно. Ну, не представитель иного мира, а вывалится навстречу кто-то, кого не видел лет двадцать. Зачем теперь с ним видеться — незачем, так вышло. Пока не выскочил никто.

 

В магазине рядом с местом парковки было оживленно, местные что-то обсуждали. Город, само собой, стоит вдоль трассы, я перешел на другую сторону. Там вскоре оказался следующий магазин, Топ! (в оригинале top!, курсивом и пишется), от трассы до него пыльный кусок пустоты, он через дорогу от парка. Жарко, солнцепек; кофе уже и не хотелось. Магазин был тут новизна: крупный этакий ангар светло-серого цвета. Пошел дальше, обнаружилась церковь, белая, за оградой и деревьями. В ней, может, прохладно, тем более, что деревья вокруг и близко к стенам. Но закрыта даже и калитка. Дальше начиналась окраина: пара трехэтажных кирпичных домов, красный и белый силикатный, относительно новые, 80-е, наверное. А дальше поля. В этой части Латвии лесов мало. Табличка возле церкви указывает в сторону какого-то замка, понятия о нем не имею, идти туда не хотелось, зачем. Впрочем, у меня есть планшет.

Так, у них тут «дворец (замок) Вецауце» – ну да, как иначе перевести pils, хотя явно не более, чем имение, без фортификаций и, уж тем более, дворцовой роскоши. Построено в 1845 году, в псевдоготическом стиле, архитектор из Берлина. Даже не основное имение, а типа охотничье. Медемы, крупнейшие землевладельцы, куча недвижимости и т.п. в округе, впрочем — малолюдной. От имения поселок-город и пошел: «Первые упоминания о поселке относятся 1616 году, когда здесь была построена усадьба Вецауце, принадлежащая семейству графа Медем, вокруг которой растёт деревушка. Но более-менее активная застройка земель начинается лишь в конце 19 века». В 1905 году крестьяне имение разграбили и сожгли. Потом починили. Ну, хоть какой-то населенный пункт в Латвии произведен не Ливонским орденом, Олайне не считаем. Упс… как же не Орденом — не прямо, так косвенно: Медемы — курляндский графский и баронский род, переселились сюда из Гессена в конце XV века, а Конрад фон Мандерн (фон Медем) был гроссмейстером Ливонского Ордена (1263—1266). Ладно, неважно.

С литовской стороны — от Ауце до границы все еще меньше 10 километров – поселок-городок-город, весьма плотно. А тут малолюдье, вполне историческое. В Литве в 1905 особо-то и не жгли. У них другие проблемы, одни требовали автономии Королевства Польского, другие — политической автономии Литве «в ее этнографических границах», с сеймом в Вильнюсе. По случаю революции в Виленской губернии ввели особое положение, но почти сразу же разрешили преподавание литовского и польского языков. И никаких баронов, конечно. Ну, а тут поместье тогда отремонтировали, теперь и отреставрировали. Дом, парк и пруды, что ли. Побрел назад, мимо голого пятачка возле магазина top! Напротив заборы, лавочек нет. Нет и тени, только у самого входа. Вероятно, основная точка города, поскольку возле магазина афиши: через 4 дня, 15 июля (сегодня 11 июля 2018-го) будет концерт Жоржа Сиксны (не время&место пояснять роль Жоржика — народное имя — в жизни Латвии последних сорока лет) и Айнарса Бумбиерса, мне неизвестного. Вход – 5 евро, школьникам – 3. Но не в Ауце, а неподалеку, в Бене (12 км.) Есть и местный анонс, дни Ауцского novads’а с 25 по 28 июля. «Новадс», если по официальному переводу, это «край», но в русском же край что-то безбрежное. Красноярский, краснодарский. Может, уезд. Как назвать территориальную единицу, в которой тысяч 8 человек, а ее площадь 517,8 км² (в Ауце живут примерно 3 тысячи). У литовцев в их уездах раз в двадцать больше. «Волость»? Но у Ауцского novads’а внутри еще и 5 волостей (pagasts). Непереводимо, что поделать. Очень большое количество территориальных единиц здесь настругано. В программе «Дней» — концерты, показы мод, спорт. В том числе, по игре в зо́лу (латыш. Zole, карточная игра со взятками, этакая народная), в школьном здании. Некий «Коровий праздник» в Вецауце. Праздничное шествие от станции до культурного центра. Концерты, даже с приезжими — белорусы, поляки, украинцы, российские — ансамбль «Дебряночка», а Россия тут совсем в стороне. Zaļumballe, Залюмбалле (гулянка на природе с музыкой и едой-питьем, может происходить в окрестностях какой-нибудь эстрады); духовые оркестры, само собой. Праздничный салют.

Это ж тут просто фирма, смысл деятельности которой в поддержании наличия городка Ауце. Три тысячи сотрудников, вполне крупная. Можно же представить, что в какой-нибудь корпорации офисно-конторские и живут на его территории, производя еще и бытовую жизнь во всех ее вариантах. Это оно тут, а чем еще города-поселки и проч. являются исходно? Предприятиями по обеспечению собственного существования; дополнительные смыслы уже факультативно, у кого как. Конечно, никого сюда конкретно не сослали нет и оттенка военного поселения, ни профильности науч.городка. Фирма функционирует ради себя, зачем им внешние темы. Людям же надо как-то себя продолжать. Ну и кто тут я? У него здесь нет даже интонации. Кто тут автор? А ну как он вообще невесть что?

 

Хожу дальше. За парком здание, которое я сначала принял за вокзал – рядом проходит железнодорожная линия; не знаю, есть ли сейчас пассажирское сообщение, когда-то было. Дом да, вокзального вида, разве что слишком велик для потенциальной станции Ауце. Нет, просто большой дом, станция была немного дальше, маленькая. До нее не дошел, краснела сквозь листву на отдалении. Одно-двухэтажные дома, городская застройка. Со дворами, конечно, но дома стояли на улице, а не за заборами и зеленью: фасадами и даже плотно. Так было примерно два-три квартала по сторонам от трассы, а дальше — дома за заборами.

Полные связность и взаимопроницаемость тут, наверное. У кого в доме что сломалось, кто сейчас что нормально чинит, кто хорошо возится с машинами, все давно известно, связано. Сколько берет, само собой. Покойники, то есть бывшие люди также участвуют в новостях и перечислениях, возникая на чуть дальнем плане в моменты уточнения каких-то даже и бытовых деталей это такой-то тогда-то и т.п.). Живые живым всё прощают, потому что куда тут денешься друг от друга. Не так, чтобы простили-забыли, но внешне не будут усиливать, в основном. Избывают неудовольствие в сплетнях, что также является физиологическим вариантом обмена информацией, тем более — имеет практический смысл. Внешние события тогда будут небольшими предметами, почти сувенирами. Превращаются здесь в такие штуки. Вот так точки («Ауце») делаются дырами в какую-то их жизнь там, у них внутри. Понятно, что все это домыслы внешнего человека, что же еще, но вот желания должны возникать тут у всех? И, раз у меня возникает какое-угодно желание, то я уже отчасти местный, функционирую и здесь. Какой-то я есть уже и тут. Дышу, могу купить воду, съесть булочку. Но, хоть и тут, но не вписан — а тогда могу разглядывать, как возникают желания, на основе этого: желания рассуждать о незнакомых вещах, используя никакой по их поводу опыт.

 

Смотрю ссылку дальше: «… Но более-менее активная застройка земель начинается лишь в конце 19 века. Деревня развивается довольно быстро в первом десятилетии 20 века, здесь строятся несколько мельниц, кирпичный заводик, текстильная фабрика, открываются трактиры. В 1911 году в Вецауце строится даже типография. В 1920 году правительство Латвии выкупило поместье, в нем разместилось государственное сельскохозяйственное училище Латвийского Университета. Разумеется, с приходом студентов деревня изменилась. Наконец-то была создана канализация, появились тротуары и мостовые, были построены стадион, библиотека, небольшой кинотеатр». Рынок не упомянут, да и рыночной площади не видно. Если исходить из наличия пустого пространства, то он мог быть как раз на месте нынешнего top!а. До Риги тут километров сто. «Библиотека, небольшой кинотеатр». Библиотека могла быть где угодно, здания типа кинотеатр не видел. Но мог быть и не заметен, небольшой, да и я видел в городе еще не все. Как все выглядело тут в двадцатые-тридцатые, например — в ноябре? Чем пахло, что ели, что за лавки, где были кабаки. Студенты, надо полагать, жили по местным. Вряд ли в поместье развели общежитие, не такое оно и большое, впрочем — неизвестно количество студентов. Десяток-другой, могли и в поместье, но тогда им надо ходить за продуктами в центр. Все же по домам, наверное. Только лишь парни или и девицы тоже? Что они делают в свободное время. Как сообщают, что привезут в кино — ну да, афиши. Пола Негри, Бебе Дэниэлс, кто-то еще. Что тут знают из ближайших мест? Куда ездят, в Бене, в Елгаву? Сколько времени займет на телеге до Елгавы? Что за освещение в домах, на чем готовят, на керосинках или стационарные плиты? Много ли в городе радиоприемников, во что в лавках упаковывали покупки? Коричневая бумага или пергамент, овощи могли и в газету завернуть. Полутемная кухня, отсвет в зеркале над умывальником с жестяной раковиной. Или над рукомойником с тазом? То есть, означало ли проведение канализации наличие водопровода? Вовсе не обязательно, они прямо не связаны. Да, городом Ауце назначили в 1924, «по просьбе жителей».

Они были вполне успешными людьми, эти студенты. Потому что после Первой мировой и новых границ промышленность в стране обвалилась, Латвия в 20-30-е выкручивалась через сельское хозяйство. Экспорт сала, свекловичного сахара, молочных продуктов, тканей — это тоже сельское дело. Даже так: «В 30-х годах XX века экспорт древесины из Латвии составлял 10% мирового рынка». Ну, может. Только в этих местах лесов немного. Лесоводческое, наверное, было в Елгаве (после 1917-го Митава стала Елгавой). Но сельхозакадемию в расстреллиевском дворце Бирона сделали только в 30-е. Да, есть же Звардские леса на полпути из Ауце к Эзери, чуть вбок.

Перспективные молодые люди одевались прилично – да и крестьяне тогда уже тоже. Так что есть вопрос стирки и чистки одежды. Отдавали стирать хозяйкам на квартирах? Готовили себе отдельно или столовались по домам, а остальное — по мелочам между делом? Но уж чайник-то на плите или керосинке поставить могли. Многое непонятно. Например, была ли тогда томатная паста? Вообще, как тогда в Латвии было с помидорами, теплицы, все же, маловероятны. Также неизвестно, была ли погода тогда теплее или холоднее — сейчас, летом 2018-го они вызревают на грунте, а обычно – нет. Погоду можно выяснить в старых газетах. Наличие томатной пасты — через историю местной консервной промышленности, если этим кто-то занимался. Или по той же рекламе в газетах и на фотографиях. Косвенно как-то можно, но чтобы представить себе по умолчанию — нет.

Студенты коммуницировали со всеми, какие ж тут тогда сословные различия, кроме имущественных. Профессионально-бытовые разговоры с местными – что в этом году как растет, как по науке лучше делать то-то. Кислотность почв, скажем, учили определять новыми методами. Впрочем, неизвестно как и чему их учили (ну, архив училища все это должен содержать). У каждого их них внутри есть какое-то батареечно-продолговатое, что обеспечивает им задор продолжения жизни сегодня-завтра с расчетами на послезавтра и через пять-десять лет. Даже и в бытовых вариантах, затирающее своей энергией неудобства; вполне привычные, сводят цыпки глицерином. Но, будто у них – у всех них внутри — перпендикулярно позвоночнику, у кого в груди, у кого в пупке, у кого — в солнечном сплетении — этакий кол из плотной, но мягкой резины, который влечет их куда-то вперед, туда. Какие желания у них были или даже что за демоны их обуревали? Все это было сто лет назад.

Не совсем понятно, что за училище «при университете», когда сам университет возник в Риге только в 1919-ом. И почему в Ауце? Что ли, какой-то профессор пролоббировал проект в своих краях? Легко найти, кто руководил (Jānis Bergs, фамилия тоже распространенная), но нельзя выяснить почему именно в Ауце. CV Берга в сети нет. Учебное хозяйство в имении до сих пор. Какая-то гостиничка в нем тоже заявлена.

 

Если цели нет, а все равно торчишь – значит, кого-то-чего-то ждёшь. Расстояния здесь в пару сотен метров, снова пошел в сторону top!а, купить воду в дорогу, хотя магазин был и рядом с машиной (проходя мимо, посмотрел – по-прежнему в тени, никакой бензин из могшего быть попорченным бака на сочится; от нее все еще идет жар). В top! сразу не зашел, свернул налево на трассу / на Райниса, рассмотрел как бы конструктивистский дом, тот и в самом деле был примерно конструктивизмом. Фасад плоский, окна ровные, ничто не выпирает, а угол дома не то что срезан, а даже с выемкой внутрь здания, в ней вход. Светлая охра, чуть розовая. Над входом в выемке, в три смежных вертикальных полосы узкие — уже даже входных дверей, а они обычные – почти непрерывные окна лестницы на все три этажа. Сбоку от дверей вывеска весьма ручной работы – парикмахерская «Астрида», каллиграфические белые буквы на примерно таком же, как цвет дома, охро-розовом фоне. По другой стороне дошел к top!у, купил воду. Top!, новенький ангар, никаких ступенек или лавочек рядом. Сел чуть поодаль, на каменную приступочку у двери в какой-то промтоварный магазин. Мне, собственно, здесь ничего не нужно.

Одежда дорожная, местные не удивятся: проезжий сидит, курит и пьет воду. В разных местах — разные меры всего. Откуда мне знать, как здесь измеряются длина, вес, время и все остальное? Что тут считается далеко, а что нет? Елгава, это далеко? В чикагском Музее Филда есть раздел «Подземное приключение», при входе на стене — линейка, предлагает представить, что ты уменьшился в сто раз. В витринах — соответствуя новому росту — предъявлено то, что живет в почве. Всякие черви всякие, корни, личинки, клещи какие-то и т.п. Ну, надо в новом месте надо подрегулировать параметры: что такое тут нормальная жизнь, что допустимо, а что — не вполне. Новое пространство, параметры не ощущаются по умолчанию. Какая шкала для хорошо и плохо? Может, такая, что в других местах разница между ними будет погрешностью, не принимаемой во внимание. Отношения к другим, какие нюансы. Умные, не умные, очень умные – относительно какого среднего по местной шкале? Кто здесь, в Ауце, самый умный, каков он? Кто самый богатый, чем тут занят. Существует ли для самих история этого места, насколько она замкнута, в какой мере связана с жившими тут конкретными людьми.

Какие тут не общепринятые параметры, хотя бы — бытовые оценки. Может, у них не принято ходить вечерами по перрону станции Ауце? На какой длине, в каком масштабе строятся взаимоотношения, как воздействуют слабые – если глядеть со стороны — связи. Какие сочетания слов в ходу, привычные синонимы и варианты обращений. Когда и в каком случае человеку немного достижим какой-то другой мир, как здесь прожигается дырка в стене какого-то, не так, что соседнего — присутствующего тут же, но за стенкой — мира, где сначала опять надо стать кем-то другим, чтобы ему соответствовать. Ну, например, обязательно надеть шляпу, если выезжаешь в Елгаву. Со временем-то масштаб настроится сам. Станешь тем, что там ощутил. Ты станешь тот, который обратил внимание на это, это и на то.

Вот ты оказался где-то, там появилось ощущение какого-то сырого завязанного жгута или цветной инфузории‬; что-то шевелится, предлагая с этим соотнестись, вызывая желание соотнестись: что это, чему в тебе соответствует, как это транслируется в обычный мир. Тамошние предметы, жители и их взаимодействия не переводимы в привычные термины, предметы и отношения. Требуют каких-то метафор, что ли девиационных переживаний: прикоснуться непонятной здесь частью тамошнего тела или и не тела, а чего-то, что там является тобой, к этому сырому малиновому. Соотнестись с чем-то там, чтобы то-то, а что именно — там-то уже понятно, но не здесь. Но ты же не полностью там, остаешься и здесь, как вытащить кейс оттуда сюда? Были небольшие зверушки, серия в магазинах Rimi, года три назад – величиной с сигаретный фильтр, полурезиновые какие-то, на присосках. Разноцветные, не конкретные звери, а с приятной придурью. Что-то такое и получится, если это невесть что извлечь сюда. Как-то их смысл опознаешь; по крайней мере, ими его можно маркировать, не заморачиваясь над тем, что именно ощутил — тут это понять нельзя.

Все равно пытаешься. Нормальные смутные желания, надо бы их сфокусировать. Начинаются попытки перевода: что-то, что не пояснить точно, ощущается тут как, скажем, белое и сухое, будто накрахмаленное. Надо, значит, написать то-то или сходить туда-то, где это ощущение может возникнуть. Или во-о-он тот человек, следует с ним встретиться. И не так, что попал в единственную такую полость, их много, одновременно находишься во всех. Как это получается и как тогда ощущаешь себя одним конкретным — неведомо; тебя много, всякий у себя. Человек же слоистый. Пилит в сарае доску, думает о пирожках, краем уха слышит радио; запах дерева, летят стружки; человек хочет почесаться, гундосит, тихо гундосит skaista bij jaaaaaunība, skaistaaaa bij jaunība, tā nenāks vaaaaaaaairs…, а в животе заурчало, солнце идет вниз, усталость хочет неги и покоя. Разные пространства. А еще то, чего не видно и не слышно, но оно как-то подтапливает снизу — тоже. Участвует во всех сразу‬, на столько-то % его в каждом из них. На людях-то все склеится, об этом и не думая.

Пакет местных параметров настроен на жизнь здесь, отсекая излишние сущности. Попал в новое место, задержишься в нем — начнется сопутствующая хирургия. Некоторые пространства не предполагают наличия памяти, в других не обязательно тело, хотя там все равно находишься — когда музыку слушаешь, например. Ладно, причем тут Ауце.

 

Пара дней обустройства в Ауце и начнет выстраиваться прозрачное/призрачное устройство жизни тут, с новыми главными точками, отношениями между ними. Привычные маршруты сложатся случайно, а потом и пропишутся в голове, как рельсы. Исходно предполагалось ожидание кого-то/чего-то, но конкретным оно не было, ослабеет. Не стушуется совсем, будет присутствовать фоном. Если вскоре придет что-то из прежнего пространства – письмо, например — то новая конструкция будет сдута или утратит свое доминирование. Если извне быстро ничего не придет, то прозрачная схема потихоньку перейдет в местную сетку: куда ходить, какие ништяки или обязанности по дню есть (побриться, постирать), создавая позиции для появления желаний уже здесь. Тогда и письмо с новым делом ничего не разрушит, реакция на него будет согласована с нахождением здесь. А тема исходного ожидания встречи с чем-то сохранится, хотя и не функционально. Останется воздухом, который удерживает здесь тебя — и не помнящего, отчего все так вышло.

Пока в Ауце, в июльской жаре возле вокругtop!а нет ничего, что извлекало бы хоть какое-то желание, даже мороженого. Возможно, холодный алкоголь был бы неплох, вывел бы за пределы этой пустой площадки, но куда тут выходить? Конечно, это хороший трип: выпить и остаться, а потом и влипнуть в небольшой городок-поселок, на неделю-две. Постепенно начиная ощущать желания и в Ауце, уже и просто телом. Постепенно, еще сохраняя чужесть, которая позволит видеть как в этой пустоте, не предлагающей ничего от себя, все уходит в отдельные пилюли: желание такое, сякое. Желания будут примерно теми же, что и прежде, с легкой коррекцией: в top!е продают то же, что и в любом другом магазине Латвии, ну — не будет булочек, который в Риге пекут в Rimi, возле дома. Неважно, тело будет действовать как обычно. Можно ходить купаться на пруд — в сторону имения, что ли. Тут, понятно, разница, в других местах не ходишь, потому что пруда нет. Леса рядом нет, но можно ездить куда-нибудь за грибами — впрочем, тогда надо остаться не на пару недель. Электронное общение останется, сидишь и работаешь.

Локальные, местные желания и варианты их появления не видны. Поговорить с кем-то — в магазине с продавщицей, например. Что они предпочитают пить, как осуществляются страсти? Пока совсем гладкий фон, но потом должно измениться. Не съездить ли на пару часов в Бене? Просто так, Бене еще меньше. Но это любопытно, ощущать себя аккуратно избавленным от желаний. Есть тема освобождения от желаний, а что тогда будет — конкретно не сообщается. Так вот, ничего этакого не будет. Разве что, можно смотреть и рассматривать. Но в отсутствии желаний и это занятие необязательное. Можно сосчитать количество плашек в заборе, светло-серых. Можно заняться своими делами — я и занимаюсь.

Вот, из отдельной капсулы-таблетки внутри начинает возникать желание. Тело и остальное встряхиваются, начинают хотеть его исполнить. Желание реализуется — или действие таблетки иссякло, рассосалась — вокруг снова пустое пространство и лишь афиши имеют в виду будущее. Какие-то желания могут повториться, некоторые будут ежедневны — и бытовые необходимости станут ощущаться желаниями. Некоторые могут быть интенсивны и хороши, но их шарики-таблетки закончатся, в упаковке было двадцать штук. Могут быть разовые — попробовать что-то, сходить туда-то. Или какие-нибудь такие, о которых непонятно, как они могли возникнуть. Непонятно, всегда ли желание зависит от ресурсов, необходимых для его исполнения? У местных все зацеплено и зацепляется одно за другое, друг с другом почти спаяно. У них тут жизнь началась не вчера, еще не завтра закончится. Общий, что ли, рацион ощущений делает им здешнюю пелену жизни. Общую что ли какую-то воду, внутри которой они живут, ее не ощущая. Наверное, иногда этой воды не хватает, справляются с этим, кто как. И вот, сделать таблетку, которая бы действовала над этой пеленой, на нее.

Она бы как прививка, которая создает группу людей с общим желанием. Одна таблетка, как праздник «Дни Ауце». Общая реакция, которая разветвится на что-то более индивидуальное. Все разойдутся по своим кучкам и пьют-веселятся чуть поодаль от других, но на большое количество процентов оставаясь следствием таблетки-шарика: а вдруг еще и фейерверк будет?

Или чтобы такая таблетка, которая бы действовала всюду, на всех и одинаково. Примерно как глютаминат натрия, C5H8NO4Na, его добавка делает еду вкуснее. Конечно, не только пищевое потребление, любое. Как это в рекламах: «В акварели Миши Ленна нельзя не влюбиться. Они будто живые! Еще мгновение и люди летят в танце, лошади выбегут с рисунка. А вот с автором никогда не встречались. Как не воспользоваться случаем, если он сам приезжает в Латвию! Кто еще идет?!» Или: «Стильная серия S с четким, гармоничным дизайном блещет качеством и точностью во всём». Рекламируется наличие C5H8NO4Na, что же еще. Некоторый толчок и человек начнет его вырабатывать из ему предложенного — чтобы затем употребить. Потому что C5H8NO4Na естественного происхождения, язык имеет L-глутаматовые рецепторы, ровно под него. Считается чуть ли не отдельным, пятым вкусом: сладкий-кислый-горький-солёный, ну и «приятный», глутаматовый, умами (яп.).

 

Это что-то напоминает, отдельные шарики с одинаковым содержимым, расходящиеся на многие шарики. Пустота — шарик — желание и человек становится конкретным. Желание меняет его мысли, осанку, внешний вид. Был писатель Беляев… Александр. Числился фантастом. Роман о человеке, менявшем свой облик. Точно не помню, еще в школе читал. Какой-то артист-звезда, комик, успешный за счет своего уродства. Личная жизнь из-за уродства не удается, переживания. Некий доктор занимается какими-то вытяжками невесть из чего, разговоры о гипофизе. Профессор возвращает актеру внешний вид, как бы положенный ему по природе. Начались проблемы с документами, работой и прочим, он стащил эти вытяжки и ушел в мафиози, разбираться с недругами — именно что меняя их внешность, насильно вливая в них те или иные жидкости (украл у профессора). Собрал для этого небольшую банду. Сообщал им:«в следующий раз я буду выглядеть иначе, но это буду я» и т.д. Другой роман тоже в сторону пустоты и желаний, «Голова профессора Доуэля», которая жила без тела. «В ту же сторону» — потому, что тело отсутствует, пока у него внутри нет таблетки желания. А голова, мало ли что может булькать в голове на пустом пятачке в июльской жаре. Мелочи: покурить, выпить воды, поесть; что-то жмет-натирает, камешек в ботинке. Тело целенаправленно не включено, его почти что и нет. Похоже, Беляев об этом знал.

Что у него еще? «Человек-амфибия», существование в двух средах. Земля, вода; тут и там. Оба варианта конкретно телесные, мотивировано операцией. Среды, как, например, жизнь и культура — сравнение банально-пафосное, но уместно, поскольку у него имеется в виду нетипичная свобода, всякое такое. Другая среда еще раз, плантации ламинарии по водой, «Подводные земледельцы», что ли. Еще «Остров погибших кораблей», гделюди живут если и не в культуре прошлого, то во вневременном пространстве — бытовом, пусть даже и радиофицированном. Вынужденное сообщество с замкнутой социальностью — а тогда и со своими шариками желаний. Разумеется, шарики бывают и личными-отдельными, но в социальном они видны лучше — тогда всякие конфликты и прочая наглядная драматургия. Сами шарики у Беляева тоже были, пусть и не желаний, а воздуха. В «Продавце воздуха» некто плохой сжимал его в шарики. Чем, собственно, воздух — не желание, в самом общем виде? Продавал этот ворованный воздух куда-то на Марс. Все это в конце 20-ых — начале 30-ых. В Ауце уже студенты, тротуары, библиотека и кино.

 

Тогда возникает фабрика, высасывающая желания из воздуха. Они в нем скапливаются, потому что люди их производят, но реализуют не все. Так и болтаются, словно какие-то объекты. У них были какие-то авторы, уже неважно. Из всего этого целенаправленно высасывается какой-то смысл, эссенцияя. Преобразуется в компактный вид, продается как продукт. Конечно, с добавкой восторженных ожиданий, которая спровоцирует выработку глютамината потребителем из чего угодно. C5H8NO4Na ему удовольствие и обеспечит — его каждый скушает по-своему, хотя он и одинаков для всех.

Глютаминат распознается на физиологическом уровне, приятен. Аниматоры провоцируют выработку C5H8NO4Na потребителем — из того, на что ему будет указано. Что ли распространяяудовольствия тела и за его границы. То есть, если что-нибудь стало массовым, то оно сделалось тушкой, любопытно. Например, «С помощью языка танца и пластики, экспрессивной музыки и стихов Марины Цветаевой спектакль исследует душу самого знаменитого обольстителя женщин, жившего в 18 веке». Понятно, что сохранение смысла Казановы задачей не было. Это логично: какой прок от рыбы в океане? А если выловить и приготовить, то совсем другое дело, индивидуальное сопрягается с массовым. Но схема работает и без массовости: вот шарик желания, а в нем — как в киндер-сюрпрайзе — разнообразные, пусть и ограниченно-разнообразные варианты, все они милы и приятны пользователю. В следующем шарике будет другое желание. Пан не прочь поговорить с этой пани, пани не против с этим паном выпить.

На фабрике (она где-то тут за углом, эта фабрика всегда и всюду за углом) складываются, сворачиваются желания, как бы белок с желтком внутри. Белая телом округлая дама захочет шампанского и так далее. Потом все рассасывается — не аннулируется, а — по ходу исполнения желания — расходится линиями по телу. Об этом никто не думает, да и не ощущает специально, а облако удовольствия одинаково для всякого, живет он в большом городе или в Ауце. Облако C5H8NO4Na питает их своей субстанцией, но и забирает чуть-чуть чего-то для ее дальнейшего производства. Симбиоз, замкнутый цикл. Горшочек варит. Телу, по правде, одинаково жить всюду, глютаминат равномерно приятен везде, нигде не сильнее. Он во всем, в продуктах, в фактах жизни, в чем-нибудь культурном.

Вот оно пришло, гомоморфное, однородное и всешнее: как оно всасывается в юзера, как им присваивается? Сначала это просто пелена, которую тот врожденно врожденно умеет опознать. В его психической и физической, в психофизической составляющей открываются ротики-клювики, начинают сосать-всасывать это. Возможно, всякий потребляет и удовлетворяется по-своему — даже и не по-своему, а строго индивидуально. В смысле, удовольствие не усиливается в коллективе, коллектив только указывает на место, где оно лежит: все делают селфи, но каждое селфи — радость самосфоткавшегося. Может, это и будет здесь главной тайной. Пользователь оказывается и частным, и общим. Никакого противоречия, он гибридное существо. Или существо в гибридном процессе.

Возникает желание, его не рассмотришь и не поймешь, отчего захотел именно это — потому что сразу начнется движуха с мелкими всплесками чего-то, а потом как бы один-два больших всплеска — это желание произошло и входит в остаточную длину своего завершения. Исходники желания давно уже не причем, действует глютаминат. Все успокаивается, разве что может быть еще один пологий всплеск и — желания уже как бы не было вовсе.

 

Просуммируем Беляева. Разные среды и жизнь в обеих; сгущение общераспространенного в продукт; замкнутые сообщества. Профессора, делающие хитрые штуки, которые используют прагматичные персонажи. Человек с разными лицами, разного физического облика, но все тот же он — это, собственно, ликвидирует тело, оставляя, разве что, голову, которая все это и мурыжит, оставшись отдельной. Что-то внутри головы обладает постоянством — тех же целей и желаний. Есть постоянный физический некто, кто действует телом даже в его отсутствии или когда оно выглядит всякий раз иначе. Все меняется или исчезает, но не полностью. Что остается? Что-то, в общем, телесное, с теми же ниточками ощущений тех же шариков желаний. То есть, Беляев присутствовал, иначе чего бы я стал в Ауце думать о человеке, о котором не думал лет 40, если вообще думал о нем. Присутствие обозначалась запахом сухого гипса и отчетливо медицинского спирта. С кем соотнесешься — с тем и встретился. Если обратил внимание на что-то или кого-то, то и сам теперь немного такой же. Хотя бы и ненадолго, на четверть часа. Конечно, это встреча.

У него такая проблема: где-то обнаружились, обнаружилась коллекция вещества, веществ времени. Она по годам, по каким-то периодам. Вещества разложены на чем-то типа марлевых тампонов; не марлевых, но с виду такие, белые. Как устрицы, что ли, внутри. На чем-то подкладочном кучки, сгустки непонятного вещества. Их химический состав он не исследовал, технические детали — не его тема. С виду вещества были разными, могли быть даже сырыми, хотя должны были высохнуть и обесцветиться. Нет, были даже почти сырые. Или сине-лиловые, как чернила, но уже в отдельных кристаллах – тем не менее, тоже казались сырыми. Другое время было сухим, желтоватым, в комках. Некоторых почти не было видно, но вокруг горки, пятна почти бесцветного вещества имелся фон, как если бы они высыхали и отметили на этой марле-не-марле свой исходный размер. Возможно, могли пахнуть, но были будто на отделении, как за стеклом – запах не проходил. Каждая такая единица явно предполагала какие-то ощущения от нее, но, что ли, не следовало входить в отношения с каким-то из временем, пока не понял, что делать со всем этим.

Будто бы в поместье Медема, в сельхозучилище среди учебных экспонатов (на стенах чучельные морды сусликов и сусуриньшей — уменьшительно-ласкательное от susuris, по русски Со́ня-полчо́к, грызун семейства соневых, весьма распространен здесь; по углам снопики пшеницы такого-то сорта, другого, овса, ржи, ячменя) обнаружилось и это. Конденсаты, эссенции разных времен, начиная с … Не ранее 17-го века, наверное, когда возникло поместье. Впрочем, коллекцию могли привезти с собой. Но он не уточнял возможные времена, конкретное историческое время с его обстоятельствами ему было не важно. Ну, как-то было понятно, что вот эта единица — примерно такое-то десятилетие такого-то века. Разумеется, о месте, где этот конденсат был изъят/произведен, речь не заходила. Не понять даже, самодовлеющая ли это субстанция, соотносящаяся с таким-то временем чисто хронологически (а не его производная) или же вытяжка из этого времени, именно его след.

Мало того, а это сама субстанция времени или же результат ее воздействия на какую-то, например — на эту белую основу? Это он путался, не мог решить. Скорее – отпечаток. Субстанция же меняется, а какая-то среда эту субстанцию умеет стабильно сохранять. Точнее, не ее, а ее проекцию в вещество среды. Тоже, впрочем, непонятное. Ну да, он нечетко говорил. Конечно, получалось, что субстанцию возможно извлечь и из нынешнего времени, из Present Continuous. Как именно и во что? «Как именно?» не вопрос — аксиоматически, фабулой: выделяют и фиксируют. Не хватало развития, вопрос в веществе, впитало. Придумывать надо не субстанцию, та задана по определению, интуитивно понятно, что она примерно такое — а промежуточное вещество. Понятно, он собирался сочинить роман, тогда этим веществом станет сам текст, но что-то же должно происходить, он же беллетрист. А пока все статично и непонятно, как подтолкнуть.

 

Можно просто что-нибудь сделать с запасом уже имеющихся времен. Соскребать, растворять их в чем-нибудь, поить кого-то по сюжету. Но тогда выходила ерунда, вроде какой-нибудь машины времени. В Ауце исчезает магазин top!, пропали тротуары. Или, наоборот, Ауце делается крупнее Елгавы. Или в округе становится больше зайцев, поедают парк, Меdем их интенсивно пиф-паф тоннами каждый день, сойдет от этого с ума. Даже если затеять торговлю этими трипами, смысла немного. Коллекция не такая и большая, ничего принципиально не изменит. Впрочем, какой-то запас веществ есть, на небольшую интригу хватит, немного насочинять можно. Можно вещества не давать никому, а самому тыкаться туда и сюда, приобретая какие-нибудь материальные ценности или выясняя тайны. Сюжет накручивается. Но это пассивный вариант письма, все уже решено в постановке. К тому же запасы исчерпаются. По хорошему, надо бы понять, как это все делалось. Что произвело коллекцию.

Если играть на том, что субстанцию принимаются выделять из нынешнего времени, то надо делать некий реализм, а беляевское письмо для этого не вполне пригодно. Оно приличное, но несколько плакатное, без сырости. Отчасти как мультфильм. Опять же, нынешнее время потому и нынешнее, что не отчужденное и его конденсат просто не будет замечен. Что с этим делать в сюжете? Да и был бы замечен – кому ж он нужен, все это и так вокруг. То есть, это не преграда, как раз реальный вариант, но тогда все утыкается в промежуточную субстанцию. Да, текст ею является, но — для пишущего, а для продукта надо внятно расписать, во что и как улавливается время. Надо заниматься игрой с этой белой подкладкой-прокладкой, в сюжете все делает именно она. Хотя бы не откуда взялась или как сделана, но как действует. Как время в нее оседает. Тогда нужен другой инструментарий, он же не техника, но определяет то, что видишь; он не для рассказывания истории, а сама эта история.

Ну да, можно уйти в сторону от проблемы, пусть некто исследует действие веществ, их принимая. Изменения видны через текст, тот стилистически меняется. Что конструктивно, не знаешь же, как действуют эти времена-порошки-минералы, пока о них не начал писать. Или просто расписывать что и как ощущает персонаж. Но это не беляевские варианты. Ему нужны персонажи и драматургия, а в этом варианте время не движется, лежит в сухих пункциях. Впрочем, если брать из запасов по чуть-чуть, добавлять наполнитель, скатывать в шарики, то запасов хватит и на персонажный роман. Разным людям впрыскивать разное время… может задвигаться, возможно. Это, конечно, самый очевидный вариант, но для него другого не видно видно. Но это будет похоже на эндокринные вытяжки в «Потерявшем лицо». Хотя исходная фишка ничего не определяет полностью, дальше могло бы развиваться иначе. Да если и похоже, были же у Конан Дойла схожие «Шесть Наполеонов» и «Голубой карбункул», нормально. Вот, какая-то группа лиц нашла все это, как-то поняла, что это такое, решила попробовать. Все окажутся как бы людьми разного времени, все завертится на естественных нестыковках отношений. Вывел бы на тему неизбежности прогресса, например. Собственно, я же не читал все, что он написал — может, эта история уже есть. Или ее наброски остались в рукописи, а она есть в архиве, или пропала, или еще отыщется.

 

Когда исчезает тело и остается только голова, которая что-то мурыжит, то что она вообще такое — голова, торчащая в каком-то, что ли, тазу? Что он нее хотеть, она совсем уже условная. Можно отстраниться и от нее, какой в ней толк: если от тебя осталась только она, то как бы и ничего не осталось — ее же не увидишь, не просить же ставить перед тобой зеркало. А если себя не видишь, то все станет равномерным; ты все тот же, поди, ощущаешь себя куском какого-то желе, полупрозрачным; но все равно все тот же. Какое-то желе, слабые токи пробегают по его поверхности, внутри ненадолго возникает тонкая проволока — временный скелет, чтобы зайти в очередное пространство с его мерой / масштабом. Ничего оттуда не вытащить, потому что как это сделать, когда ты там желе? Выйдешь оттуда, там все и останется. Конечно, точку входа можно запомнить, ну а снаружи все по-прежнему, снова хочется еды, иду к машине. Точка может зарасти, если не используется. Невнятная топология, в общем. Хотелось бы, чтобы это желе было приятного цвета, матово-белым, например.

В Medema pils я не заехал. Более-менее вдоль имения шла P104, я свернул на P96, парк и поместье чуть дальше, разве что спереди-слева были уже видны неопределенные деревья, вот и все об Ауце. Но, в самом же деле, о нем еще никто не писал. Среда, 11 июля 2018-го, полтретьего.