Берлин–Мюнхен. Работник ресторана мебельного магазина. Катарина Венцль

Четвертое ноября, два тридцать ночи. СМС: Привет, Катарина, хотел бы спросить, не будет ли в Вашей машине свободное место в Мюнхен.

Экрем пунтуален. Компактен, стрижен почти под ноль, лысеющий. Вежливый, тонкий, мягкий. В ожидании попутчицы Анны под дождем выкуривает сигарету.

Анна опаздывает. По старшинству Экрем садится рядом со мной, Анна – на заднем сиденье.

Я – Экрему: Вы выросли в Германии? У вас, кажется, южный акцент.

– Да. Я родился и вырос в Мюнхене.

– Живете в Берлине?

– Да, уже несколько лет.

– Учитесь?

– Приехал учиться, но… увлекся вечеринками, учебу бросил. Подвернулась работа в мебельном магазине.

– Какая?

– У них есть ресторан, отдел продуктов. В этом отделе я работаю два года. Коллеги дружные, но работа не высокоинтеллектуальная, и нет перспектив роста. Мог бы добиваться руководящего поста в своем отделе, но зачем? Подумываю возобновить учебу.

– Чему учились?

– Химии. Мечтал о биологии, но там проходной балл. Многие поступающие для начала записываются на химический факультет, сдают на нем промежуточные экзамены, надеясь позже все же перейти на биологический. В течение первых семестров материал идентичен.

– Но соблазны столицы…

– Именно! Если бы меня зачислили в мюнхенский университет, я жил бы дома, у родителей или, максимум, снимал бы какую-нибудь комнату. Но я предпочитаю самостоятельную жизнь, отдельную квартиру. Жить в семье или в комнате не хочется.

– Химия чего? Пищевых продуктов?

– Нет, это разные специальности.

На выезде из Берлина звонит телефон Экрема. Он говорит по-турецки, а прощается по-немецки: Чус (прим.: нем. пока).

– Прощание немецкое.

– Да, это привычка. Я употребляю все больше немецких слов. По-турецки общаюсь прежде всего с матерью.

– Не поправляет?

– Нет, она понимает, что я хочу сказать. В детстве лучше говорил, мы всей семьей на летние каникулы ездили на родину родителей, в Анатолию.

– Проведывали бабушку с дедом?

– Деда с бабушкой я в живых не застал, но дядей, тетей с мужьями и прочих родственников было море – они с недовольством замечали, что я с каждый годом сильнее теряю язык, укоряли меня. В Мюнхене, однако, кроме матери общаться на турецком было не с кем. В нашем районе турок нет, в школе была одна девушка-турчанка в другом классе, старше меня. А с ней – неинтересно. Я запустил родной язык. Зато латынь учил.

– Где вы в школу ходили?

– Сначала у нас в районе, потом в Швабинге (прим.: городской район Мюнхена), в специальную школу. Туда брали слабослышащих и меня, туго соображающего. Я решил получить аттестат зрелости, а в этой школе дают наверстать латынь, которой не было в реальной школе. В реальную я перешел из гимназии – учился не ахти.

Анна: Я тоже хотела учить латынь, но в своем классе оказалась единственной желающей, все остальные хотели учить французский. Ему нас и учили. Я его ненавидела, но долбила пять лет. Тогда говорила на нем сносно, но на днях французский нужен был, а я его не помню, еле связала два слова, обидно все-таки. Но русский ведь сложный язык? Одни эти буквы…

Я: Буквы – не самое сложное в русском языке. Они похожи на древнегреческие.

– А-а-а… у меня мама – гречанка! В Греции я ходила в немецкую школу. Я знаю современный греческий примерно так, как Экрем – турецкий. Смешиваю его с немецкими словами.

– Для чего ты хотела изучать латынь?

– Латынь – основа языков, итальянского, испанского, французского, английского. Если владеешь ей, тебе их проще учить. Мне в рамках учебы предстоит экзамен по латыни.

– На кого учишься?

– На преподавателя английского и французского языков. Древнегреческий также полезен, в немецком языке немало слов и предлогов с греческого!

Я – Экрему: Когда вы последний раз были в Турции?

– Лет десять назад, в шестнадцать, вдвоем с матерью. Она взяла вещей на все шесть недель и целый чемодан с подарками, а я таскал весь этот скарб. Сам я люблю путешествовать налегке, с небольшой сумкой.

– Почему вы носили эти чемоданы? Вашего отца не было рядом с вами?

– Отец рано умер. В Турции женщина должна быть с мужчиной. Если мужа нет, то роль сопровождающего выполняет сын. Мать неделями ездила по деревням в горах Анатолии, навещала родственников. Я грезил о море, но до моря оттуда далеко, в Анатолии – одни камни.
Мне в Турции было тягостно еще и психологически. Родственники наперебой спрашивали: «Когда женишься, заведешь семью?» Мне патриархальный уклад жизни в Турции чужд, я не мог бы жить в этой стране.

– То есть, вернуться в Турцию вы не хотели бы?

– Нет. Вернуться не хотят и мои брат и сестра, родившиеся в Турции… как многие эмигранты. Они в Германии привыкли, им здесь комфортно. Тем более детям, родившимся в Германии, социализировавшимся тут, в немецких детских садах школах, университетах.
Вместе с тем, в Германии есть турецкие районы, где люди селятся обособленно, у них свои школы, магазины, врачи. В этих районах знания немецкого не обязательны, и его там в самом деле не знают.

– С тех пор вы успели побыть на море?

– Да, в отпуске. Этим летом я был сам, отдельно от матери.

– В Турцию?

– Нет, в Испанию. С одним другом. Мы сняли туристический домик, взяли напрокат машину, катались по близлежащим городам, достопримечательностям.

– Вы в мебельном магазине прошли какое-нибудь обучение?

– Самое элементарное. Это не было учебой, а «лёрнинг бай дуинг». Но нам предлагают проходить семинары.

– Заставляют?

– Можно выразиться и так. На них нам объясняют, на каком прекрасном предприятии мы работаем, что мы – одна семья. Мы все тыкаем друг другу, и нам предписывают тыкать покупателям, но когда ко мне обращается покупатель свыше пятидесяти лет, я этого не делаю. Нагрузка у нас становится все больше, так как компания сокращает рабочие места, и оставшиеся работники вынуждены справляться с растущим объемом работы. Наш берлинский филиал в год посещают несколько сотен тысяч покупателей. Их надо консультировать, обслуживать.

– Вы к своему работодателю относитесь довольно критично.

– Они ожидают от своих сотрудников, чтобы мы жили по идеологии компании. Но вся эта идеология – ложь.

– Да, честнее давать задания безо всякой идеологи, четко сформулировать задачу: столько-то ящиков за в такие-то сроки необходимо перевезти из точки А в точку Б. За эту работу мы заплатим столько-то денег. Хочешь – берешься, не хочешь – нет. Ты продаешь свое время и силы, труд. Любая идеология попахивает сектой. Я слышала об американской компании, которую напрямую так и называют, ее обвиняют в сектанстве.

– Беда в том, что эта компания работает весьма успешно, и ее бизнес-модель перенимают другие.

– Не дай бог. Я перестала ходить в магазины филиалы вашей фирмы, когда появились кассы самообслуживания.

– Можете не сомневаться – скоро они появятся всюду.

– Покупатели на этих кассах не обманывают?

– Еще как! Сканируют пять мелких предметов по смешной цене, а о двух-трех габаритных «забывают». Контролировать эти кражи практически невозможно, у касс стоят надзиратели, но физически нереально следить за всеми. К тому же, они не должны позиционировать себя как надзиратели, а как «помощники» – в случае, если клиент не разобрался с кассой, они подскажут ему дальшейшие шаги.

– А не приходят ли вдвоем? Один, изображая дурачка, отвлекает помощника, а сообщник гребет товар в тележку мимо кассы?

– Естественно!

– Не велики ли убытки от такого мошенничества?

– Не настолько, чтобы не стоило уволить кассиров – экономия на зарплатах больше понесенных потерь.

– Сколько пробудете в Мюнхене?

– В Мюнхене планировал провести неделю отпуска у матери. Мог бы уехать в субботу, но задержался на один день в Берлине, чтобы купить подарок одному другу, у которого в ближайшую субботу новоселье в Нойкёльне (прим.: городской район Берлина). Договорился на воскресенье, но водитель попутки не явился, а по телефону был недоступен. Рад, что с вами получилось, хоть в понедельник. Думаю, когда вернуться. Из-за опоздания следовало бы остаться в Мюнхене до воскресенья, но поскольку в субботу вечером новоселье, то уеду в субботу утром – успею.

– Нойкёльн стал модным районом.

– В последние годы. Раньше тот мой друг жил в районе Митте, на Г*штрассе. Я знаю эту улицу вдоль и поперек. Он недорого снимал красивую квартиру, в доме рядом с черно-белым «саркофагом», который построили на углу, где был небольшой парк. В парке мы с другом играли в настольный теннис. Стоял стол, бетонный, гэдээровский. Жил друг себе преспокойно, давно снимал, а вдруг – письмо от компании, управляющей домом: квартиру продают, просят пускать для осмотра покупателей. После продажи он, мол, сможет остаться в ней, ее покупают не для себя, а как объект вложения средств. Друг, как просили, пускал покупателей, показывал квартиру. Через какое-то время – второе письмо. Теперь от неизвестных ему людей, невежливым тоном, каждая фраза заканчивалась восклицательным знаком: «Впредь переведите арендную плату на такой-то счет!»
Друг поинтересовался в управляющей компании, продана ли квартира, так как соответствующего сообщения до того момента ему не поступило. Выяснилось, что квартира пока не продана, вернее, не подписан договор купли-продажи. Когда же квартира была переписана на нового владельца, тот немедля прислал другу письмо о расторжении договора об аренде квартиры и освобождении ее для нужд арендодателя. Требовал от друга съехать с квартиры к концу текущего месяца – буквально в течение двух недель. Осознав, что ввязываться в схватку вряд ли имеет смысл, так как его все равно выживут, друг поддался и взялся искать новое жилье. Найти приемлемую квартиру в Берлине, однако, сегодня намного сложнее, чем раньше, в Митте – вовсе нет шансов. Подходящую квартиру он нашел только в Нойкёльне, бывшем – Экрем улыбается – турецком районе.

– После Пренцлауэр-Берга и Фридрихсхайна это – очередной пролетарский район, подвергающийся джентрификации, в него из центра переселяется молодежь, студенты, художники, вытесняя коренных жителей и иностранцев…

– Например, турок. Плохо то, что приезжим студентам родители оплачиают любые арендные платы, из-за этого растут цены.

– Постепенно жилье будет ремонтироваться, после чего студентов и художников, дешево снимавших неотремонтированное жилье, и в Нойкёльне заменят буржуа.

За окном пролетают солнечные панели. День в Берлине начался солнечно, но вскоре надвинулись тучи, пошел сильный дождь.

Я, мечтательно: Сколько аккумуляторов можно бы расставить в Анатолии…

– Вы вчера сходили голосовать?

– За что?

– На референдум.

– Меня не пригласили, я зарегистрована в Мюнхене. Референдум о каком вопросе?

– О том, не перевести ли обратно в государственные руки энергообеспечение, чтобы гарантировать доступные цены на электричество. Крупные компании, контролирующие рынок, действуют исключительно с прицелом на собственную выгоду, избегают инвестиций в развитие отрасли, среди прочего в русле перевода на более экологичную выработку энергии.

– Кто был инициатором референдума?

– Частная инициатива «Берлинский энергетический стол». Необходима поддержка двадцати пяти процентов имеющих право голоса, чтобы референдум считался состоявшимся.

– Я за. Заключила договор по «зеленому» тарифу, цены поступательно растут.

– Заметьте, будет ошибкой полагать, что электричество из вашей конкретной розетки, которое вы оплачиваете по тарифу «Эко», выработано альтернативным способом. Вашим экологически чистым электричеством может пользоваться другой потребитель, выбравший обыкновенный, «вредный» тариф, потому что он ниже. Оно и понятно, не везде технически возможно вырабатывать экологически чистую энергию ветряками, солнечными панелями. Я несколько раз менял поставщика электричества, выбирал, у кого дешевле предложение.

– Вы, значит, не «зеленый»?

– Нет, я исхожу из соображений экономии денег.

«Один мой друг», – смеется приятель на мой рассказ, – это эфемизм! Ты оглянись в Берлине, сколько здесь этих «одних моих друзей». Меня лишь удивляет, что среди них есть и турки.

– А что, и туркам, видать, не чуждо ничего человеческого.

– Он вырос в Германии?

– Да.

– Ему в Турции должно быть тяжело. На родине ему приходится скрывать свои… склонности.

– Перед родственниками.

– Перед всеми.

– Наверное, и перед матерью. Если мать прозреет, для нее это будет горе на всю жизнь.

– Горе и позор.

– Вот оно, тлетворное влияние разлагающегося Запада.

Берлин–Мюнхен. Инженер с гречанкой

Подпись под СМС попутчика: Рамадан.

Приятель: Африканец, у них бывают мусульманские имена. Знаешь, как африканцы пахнут? У них очень крепкий… аромат.

На сайте попуток я изучаю отзывы о Рамадане. Предыдущий водитель: Мы прождали его сорок пять минут.
Точно африканец.

Накануне выезда Рамадан звонит мне на мобильный, чтобы удостовериться, что «все окей». Голос тих и робок. Да, подойдут к стоянке наискосок от АЗС, севернее площади Эрнста Рейтера. Да, в девять сорок пять.

Утром в девять сорок снова звонит: Мы на АЗС.

Я: Да-да, подъезжаю, через минуту буду.

На АЗС русый, с бородой, в синей куртке, за ним – молодая девушка с длинными темными волосами, глазастая.

– Рамадан?

– Я.

Вежлив, сдержан, серьезен, немного напряжен. Рамадан садится впереди, девушка за ним. Запахов нет никаких.

Девушка – гречанка, немецкий язык понимает плохо. Речь Рамадана правильна, медлительна, он часто задумывается, подбирает, по-видимому, слова. И нет, не африканец:

– Из Ливана. На четверть немец, бабушка по матери из Берлина. Дедушка – ливанец. Учился на агронома в Париже. Еще до второй мировой перебрался в Берлин – в Франции работы не было, в Германии была. Познакомился с девушкой, будущей бабушкой, женился. В войну с работой было худо, они с трудом перебивались, скитаясь по стране, с севера на юг.

Через пару лет после войны переехали в Ливан, в семидесятые вернулись в Германию, в восьмидесятые – в Ливан. Затем опять в Германию. Дедушка вышел на пенсию, умер несколько лет назад.

– А бабушка?

– Бабушка жива. Каждую пятницу у нее собираются, прежде всего старшее поколение, дяди, тети, но и внуки, кто когда сможет, в пятницу рабочий день короче, освобождаются в обед.

– Имя «Рамадан» имеет отношение к религии?

– Да, но наша семья не слишком религиозна. А бабка по матери христианка.

– В Ливане есть христиане?

– Да, есть христианские церкви, католические, протестанские. Вероисповеданий в Ливане множество.

– Сами вы – мусульманин?

– Да.

– И соблюдаете пост? Ваше имя словно предполагает.

– Пост я выдерживал только зимой, когда поздно светало и рано смеркалось. С тех пор, как Рамадан падает на летние месяцы, а он ежегодно передвигается назад на одиннадцать дней, я поститься перестал. Летом пост начинается с трех утра и продолжается до двадцати двух вечера. В пост даже пить нельзя, это бесчеловечно. Я стану правоверным лет через десять, когда пост вновь будет падать на зиму.

– Ваша мать успела пожить в Ливане?

– Да, мать и двое ее братьев с родителями жили в Ливане, но во время гражданской войны братья выехали в Германию. Один из дядей – в Мюнхен, где проживает больше пятнадцати лет, другой – в Берлин.

– А мать?

– Мать изучала компьютерную науку, в Ливане устроилась в частную школу учительницей математики и немецкого языка. Государственные школы никуда не годятся, частные – дорогие, но принимают детей своих учителей со скидкой. Мы с младшим братом учились в школе матери с шестого по тринадцатый класс. В начальных классах мать была моей учительницей по математике, другие дети могли подумать, что я – ее любимый ученик, но она со мной была строга.

– Сколько стоит обучение в этой школе?

– Раньше обучение в год стоило тысячу евро, теперь оно резко подорожало, в пять раз.

– Университеты платные?

– Государственные университеты бесплатны, но и они не ахти какие, а частные берут сумасшедшие сборы. Самый элитный вуз – американская высшая школа: восемь тысяч за семестр.

– Немецкому учились у матери?

– В школе – нет. Мать в школе была далеко не единственной учительницей немецкого. В детстве я чище говорил, я стал забывать слова, через фразу вставляю в речь арабские. У матери немецкий язык по-прежнему безупречен. До гражданской войны немецкий в Ливане пользовался популярностью, из Германии туристы приезжали толпами.

– Вы в Германии учитесь в университете?

– Да.

– В Берлине? Мюнхене?

– В Мюнхене.

– Недавно?

– Год. Учусь на втором семестре.

– А на кого вы учитесь?

– На инженера транспортных систем. Интересуюсь общественным транспортом, «зелеными» видами транспорта.

– Это – бакалаврская программа?

– Магистерская. Мать настояла, чтобы мы с братом защитили бакалавра в Ливане. Таким образом не было соблазна окунуться в праздный разгул. Магистра разрешила получить за границей – после бакалавра мы уже взрослее и более целеустремленные.

– Обучение ведется на немецком языке?

– Нет, на английском, это новая программа Технического университета, обращенная к международной публике. Мне на английском и легче, так как основная часть технических терминов мне на немецком не известна.

Среди друзей трое немцев, я и с ними общаюсь по-английски. С ливанцами контакта не ищу. Есть дядя, и этого достаточно. На третьем буду проходить производственную практику, связанную с предметом учебы. Пока присматриваюсь, куда бы податься.

– Это будет вашим первым опытом на практике?

– Нет. После учебы в Ливане я год проработал инженером-строителем в Абу Даби. В пустыне соорудили gas station, которая будет выкачивать газ из недр земли. На станции царила тоска, кроме работы и кино в Интернете – никаких развлечений. Уехав в отпуск домой, я уволился. Год провел в Кувейте, работал на фирме дяди по отцу, обосновавшегося там лет тридцать пять назад инженером по траспортным системам. Он проектный менеджер, устанавливает светофоры, то есть, проектирует схемы их размещения. У него два штатных сотрудника, оба – инженеры. Рабочих, человек тридцать, нанимает по необходимости.

– Дядя живет в столице?

– Нет, в двух часах езды от города. Работы у него было маловато, я изнывал. Сейчас дяде помогает мой младший брат, он тоже выучился на инженера транспортных систем. И он потом хочет учиться в Германии, но в Берлине. Считает что хватит одного из нас в Мюнхене.

– Много ли ливанцев уезжает из страны?

– Молодые люди после учебы в Ливане, как правило, уезжают зарабатывать за границу. В Ливане работы нет, а та, которая есть, оплачивается неважно: зарплата инженера составляет около восьмисот евро в месяц. Проработав лет десять за рубежом, некоторые возвращаются в Ливан и создают свое дело. Особенно выгоден гостиничный бизнес, можно наварить до десяти тысяч евро в месяц.

– Восемьсот евро… это до или после налогов?

– Без налогов, их нет. Но нет и ни медицинской, ни пенсионной страховки, работодатель ни в какие кассы взносов не производит, работник обеспечивает себя всеми страховками сам.

– После учебы вы в Ливане создадите свое дело?

– В Ливане транспортные системы на зачаточной стадии – три светофора… шучу. Но мулам вправду светофоры не нужны. А автобанов ровно три. За побережьем горы, равнина, горы… Я после учебы в Мюнхене рассчитываю найти работу в Дубае. В Дубае строительный бум, хорошо платят. В Ливане перспектив на данный момент не вижу, тем более, что из Сирии в Ливан бежали два миллиона человек. Те, у кого есть родственники или деньги, поселились в домах, у кого нет ни того, ни другого, – в палаточных лагерях. Два миллиона – огромный груз для такой cтраны, как Ливан: в нем четыре миллиона жителей, а его площадь лишь в два раза превосходит площадь Берлина. Сирийцы еще и работают за копейки, сбивают цены на рынке труда. И это при том, что вследствие мирового финансово-экономического кризиса стоимость жизни в Ливане сильно возросла. Из-за войны в Сирии и нестабильности во всем регионе сократился поток туристов, а это сказывается на экономике страны.

Раньше из Эмиратов за покупками и лечением в Ливан прикатывали арабы. На роскошных машинах, выставляя напоказ свое богатство. Им ехать в Ливан сутки. Но они переориентировались на Европу, в частности, на Германию. Чем все это кончится для Ливана?!

Рамадан огорченно замолкает.

– Вы упомянули о побережье, горах. Сельское хозяйство в Ливане развито?

– Развито, а как же, – оживляется Рамадан, – на равнине выращивают овощи, фрукты, виноград, белый и красный, из него изготавливают вино. Мясо потребляют умеренно, кухня средиземноморская. В Мюнхене я у центрального вокзала покупаю лаваш – без него не могу – и арабский йогурт. Кстати! Лучший ресторан ливанской кухни в Мюнхене находится на площади Мюнхнер Фрайхайт. Сходите как-нибудь!

<< Попутчики < Попутчики | Попутчики >