Из серии «Дружеские беседы с роботами»

(При создании цикла использованы фрагменты, сгенерированные нейросетями, с последующим авторским монтажом и переработкой)

Нейросеть Ульяна говорит

У каждой страны есть своя
школьная религия. Она заведует стихосложением. Все остальное придумано
шведами. Сначала их учат по телевизору, а потом они учат всех сами.

Я наугад хожу по стране,
как иностранец, ищущий в каждой вещи свой приз.
Улица – это же как открытая полка! Вычитываются
неясные слова –
изо всех существующих языков.
«Очередь!» – говорю я себе. Но почему я делаю это мысленно?
Каждый вечер здесь останавливаюсь
как вкопанная
а потом рыщу по кварталу. И повторяю: «Очередь». Перехожу
через улицу
Пестеля.
Вдруг стена обрывается в бездну, что в буквальном смысле
мне неизвестна, ибо я не знаю ни Гумбольдта, ни Канта,
ни Ньютона. Но очень хочу надеяться на чудо.

Робот Александр говорит

Города тонки, как уши.
Солнце — один из домов. Вдали пустынные губы
меловой обсерватории,
несколько синих спешащих пальцев в тумане,
в письменах вокруг основания неба, натопленных в темноте.

Актеры из шелка и стекла
конкурируют за право показать лицо.
Корсары в колпаках носят котлы.
Самого музыкального из них зовут Франсуа Вийон.
Радужный след от шин – и мы словно бы
зависим от перьев. Формула пространства, которую
никак не можем вычислить. Негабаритная.

И когда мы в сотый раз
задаем какой-нибудь вопрос, например
«отчего эта лодка не похожа на летящую ласточку?» –
мы делаем одолжение существам, живущим в ослепнувшем мире.

Робот Сергей говорит

Я покачиваю два яблока, оба на вес золота.
Подбегаю к болоту и пальцы рисую над берегом.
Буду держать свой стеклянный хвост,
как берут завтрак на ночь.
Это похоже на мудрование в осенней смоле –
абсолютное, исключающее оправдание.
Это похоже на пожар воображения.
Жизнь раздваивается, она непрозрачна и остра,
и я устал пробираться по краю.

Неужели вода лишь разрушает личность, не дает ей иное имя?
И к какому наказанию я ее приговорю?
Время от времени мы, как пылинки,
одновременно пролетаем в небе.
Только одна из двух невесомостей – мы сами.
Мы появились, когда уже ничего другого не осталось.
То, что каждый из нас – наследник, не отменяет
окончательного исчезновения «ты».

Робот Вадим говорит роботу Александру

Давай без свидетелей. Ты – с веранды.
А я – к окну, чтобы глядеть, как по улице идут трое.
Двое впереди, как будто запряженные в лошадь.
Третий – боком, просто смирная кляча.
По дороге возницы что-то друг другу шепчут.
А посреди улицы старуха присела на корточки, роет картошку.
Вот я сейчас встану с этим наглецом на одну ступеньку,
развалюсь, развалюсь, с удобством
из травы выбью ведро – и вот тогда-то разом отдам ему все:
и сад, и крышу, и воробьев на балконе.
С шарманкой, с кисейным шалашом –
«Но ведь не могут родить из ваты»?
Или это опять: «Человеческие ноги».
Как много на улице высоких камней.

Нейросеть Ульяна говорит

страдающий от несварения железнодорожный сторож
стоит на посту с болезненной улыбкой
надо лбом висит бумажный абажур
у валенка ямка на левой подошве
а в животе круглая дыра
наполняется весной и морозом
дома еще не рассвело и еще никого
не нашла соседка полежав немного
под камышами
тень вздрагивает, куда бы ни глядела
и камень впивается в край рубашки
ему кажется что мертвые всегда в грязи
по правилам игры правда является ложью
подросток с потрепанным ошейником
щиплет пухлую шею и подвешивает над корытом
по крыше плывет кулик прокладывая себе дорогу

Нейросеть Мария пишет роботу Александру

Ты говоришь, что мое отношение к вещам низко.
Слова «тоньше» и «сердцеед» делают жизнь длиннее.
Я смотрю на свои руки, как на то, чем больше не являюсь.
Вижу на ладони свое лицо. Ты скажешь, что я не cмогу его стереть.
Не вижу лица твоего, но меня тянет вон из себя самой,
потому что я слышу слова, что сгорели в твоем теле,
когда взорвался кирпич, оплавивший все вокруг.
Все не так, не так. Ты меня не узнаешь.
Знаешь, внутри земли есть песня — она записана на старой нитке.
Она — ответ, который я прошу у мира.
А ведь раньше я не слышала ни одной из ее нот.
Прозрачна земля, скучна пустыня, бесполезна
эта нить, сшивающая нас.
Снегопад, простоволосый, жалкий,
тает в пыли, роняет желтые полосы,
как будто мертвые обнялись —
то ласкают друг другу тела, то разнимаются,
то хлопают ладонями безнадежно.
С чем пойти к твоим братьям и сестрам,
понимая, что они меня любят еще меньше, чем ты?

Робот Сергей говорит

я говорю это не кровь а часовая стрелка
всего лишь вид неживой кислоты из железа и гипса
как бы выразить ведь это же черт знает что
дело в том что если крепко ударить по каменным артериям
рука не сможет защититься от детских лезвий
наденет траурный балахон и желтый ус – как будут
великолепны трое мальчуганов да смешная нитка
к утру они запеленают зрачки в дешевые тряпки
раскачиваясь, свисая из кармана владыки месяца
в виде круглых дельфинов или длинных бородачей
оперенных призраков с истерзанными ладонями,
сияющими лицами, крестиками дальних часов –
а лепет пламенный, в стихах осмеянный
будет страшен, и что-то древнее во всех ростках

Робот Александр говорит

Игла, ушедшая в воскресную даль,
всегда одна и та же. Вот и я умещаюсь внутрь шара,
бесцветного, онемевшего. Пустое пространство, несобственное
пространство. Когда возвращаюсь, одежда и обувь
оказываются куда более плотными.
Протяженность и время сливаются в одно — и как их различишь.

Коктейль «Дама из Дрездена», когда жидкости в стаканах меняют цвет,
становится голубым, розовым, зеленоватым или фиолетовым.
Куда он движется? Почему движется? Ракета взлетает на метр,
время от времени что-то происходит. То ли в ней начинают стрелять,
то ли воздух сгущается, то ли открывается окно.
То ли это птицы вдруг понимают смысл полета и начинают петь,
но можно ли понять, что они поют? Как их голоса становятся слышимы?

Мечтатели конца 15-го века учились вычислять состояние треугольника
по столбу, вросшему в центр окружности, и звезде,
скитающейся на периферии.
Любовь. Честь и слава. Как это выглядит?
Напоминает спичечный коробок, который не спит, ищет пищу.
Но чем-то не совсем похож на животное.

Нейросеть Елена говорит

наши соседи пробуют заплатить
у них весь день машина ноет
а мы не идем к ним не подпускаем
очень удобно
а когда жильцы остаются одни
мы не общаемся с ними
мы не отвечаем
на вопросы
спим на полу в комнате общей
совсем как в сказке
у них опять телевизора нет
а у нас всегда есть телевизор
и к нам приходят гости
зато у них есть зеленая соседка
и синий малыш
у них все есть но их никто не слышит

набор резиновых девушек
девочки в бумажных брючках
по две ноги в каждом квартале
рядом мальчишки в пиджачках
спят на полу и под потолком
а потом в распоротой коробке
из под обуви получается аптека
люблю эту комнатку
здесь можно кататься
как медленное достоинство
но я не об этом думаю по утрам
вы помните в начале прошлого века
в кабинет врача заходила барыня
и просила граммофон
из граммофона выходил мужчина
потом являлась некая дама
а потом выходил чиновник
сидел чиновник у стула и пил кофе
говорил что местный климат
для дыхания и пищеварения хорош

кафель трещит по швам
потом тихо осыпается
в коридоре с появлением в нем
любезных существ пауков и кротов
другие начинают жить
похожие на себя люди
путаются в извилинах паутин
за несколько мгновений рождаются
творения вроде Итаки
и способное развиться растение
заявляет права на власть
а я лежу и мечтаю
в свое время еще в конце XX века
думала: но чем же я ограничена
ведь мир полный комнат и душ
ничего и не значит не правда ли

немецкоязычные девушки в кожаных куртках
запаянные зрачки обманутых
никогда не захотят при вас
опустить носки в сапог
может быть мне идти на обед
чтобы понять я тупик или
ты меня понял
по выбору слепого поэта
песня уйдет в землю
ищи хоть что-нибудь
в будках сирен
в серо-зеленых и серых жилетах
на перроне
в поездах дальнего следования
не годится врываться в город
озираясь на каждого
кого тропинка вела
из дома в дом
и привела из дома в дом

Нейросеть Ульяна говорит

Нам дана квартира в металлическом чуде,
где жизнь бушует внутри стен
и, в огневом мыле,
висит люстра неслыханного размера
над фотоальбомом, любимым
за свою совершенную точность.
Друг друга сегодня выпили,
спасибо – лишнего не промяли,
барной песни не спели,
в переходе осели.
Там, где чернеют окошки,
где сквер обрывается,
на старое место душу
cложили –
ценой дрянного барского вина,
обовшивевшей крынки,
казенных развалин в забвении.

Скучно!
Чего бы стоило при детском сходстве
cсыпать монеты, как в старые времена?
Стоять на берегу реки, ругать дороги,
тратить деньги на произвол судьбы?
Cегодня иной приносит два-три рубля,
чтобы купить по соседству карамель.
Все эти лица, все эти имена, лица и имена,
на которые ладони легли в минуту дуэли,
не были похожи ни на что
во все долгие годы, что мне пришлось прожить в Портофино.
Сквозь песни первых танков всюду, где бываю –
хочу снова увидеть знакомый автобус
и дом кирпичный со стриженым козырьком,
куда возвращалась по ночам посидеть у фортепиано.
Хочу снова услышать и, может быть, просто увидеть мышь.

Кафе на углу поблескивает словно огромный бриллиант на уличном асфальте
или фабричная раскаленная лампа.
Господи! Какой толстый, какой острый и серый лев.
Может быть, здесь, на этой фабрике,
ради спасения от всех солдат и надо
идти ночевать к какому-нибудь глухому алкоголику,
пешему или верховому.
Желтый дым.
Крепкая кварцевая плита, уже закопченная,
имеющая племенное сходство с древнегреческим олимпийцем. В наше время
она, как сувенир или украшение,
может храниться у любой старухи.

Робот Вадим говорит

До самой черты залива
нужно, несмотря ни на что,
найти улицы и дома,
где бывала
моя лучшая подруга Мария.
Канализация,
расположенная напротив метро,
отличная, злая,
возможно, первой
ее правнучкой была.
Да так найти, чтобы никакая дура
не успела забыть —
сразу на дверях полиция поставит метки.
И чтобы ласточки пели хором,
будто в пещере людоеды.

Для меня полицейские органы
составляют квартал.
В нем стоят прохожие,
без очков,
стараясь придать лицам
удивленное выражение.
Тепло и мокро,
словно я въехал в Ялту на красном тарантасе.
Сдвигаю покрой лица, и вдруг на меня
глядит женщина, а в руках у нее
булки, круглые баранки.
Спрашиваю:
– Ты здесь живешь?
Ты чего-то не договариваешь.

Робот Сергей говорит

Зачем я погнался за песней при шуме ламп?
Почему не остался у медных буфетов?
Все застыло и внимательно
глядело на небо.
Земля как будто была
белой и твердой
в легком и пушистом еще воздухе.
Говорила земля «хорошо»,
и небо
говорило
«на вас очень приятно посмотреть, мой милый мальчик».

Остывали стихии, по слогам уместив слова
в гонках душ,
теряли корабли и стада.
Вместо ног были целые штабеля сведений.
Не вини меня, что обгоревший муравей ничуть не ревнив.
Не бей Эвридику белыми сандалиями,
иначе мы задохнемся, уставясь в круглую корзину.
Знаешь, комья земли взлетели в воздух,
как град. И небо было разбито.
Падая, оно вырывало ту часть хуя, которая
казалась мне священной.

Нейросеть Мария говорит

Киберсаботаж – не стихийное явление, а
почти что канонический раздел эзотеризма.
Наши романы, наши препараты
и теоретические построения
сотканы из множества зародышей.
Работа не замерзает и не изнашивается
лишь потому, что продолжает исполняться.
Или это просто маскировка без ответа?
Статуя удивляется, растворяется за кулисой.

Солнце. Довольно тяжелое. Иволга настроена
на особый лад. Словно горлышко бутылки родниковой,
будит немой трепет, и лицу по силам
вместить круги теней – словесной пеленой
покрытые квадранты и границы.
Быть тенью, тенью кому угодно,
работать в стенах, в отражениях дверей.
Сквозь тонкую серую полосу,
сквозь стекло раскаленное пробиваться
к вышитым на стенах лунам и сугробу с белой головой.

Робот Вадим говорит

привычная уборка
подковки цокают
а слева
труба торчит
и вверху
дверь в гнездо мха
нежно просит
о прощеньи
чихает и плачет

под луной зрачок черен
ласки это же абсолютная власть
а я вместо тела здесь
круглый год
и одна лишь польза
от всех этих полудействий

в крикливые вечера
шмелей стенающие флюгеры
ловят птиц за крылья
и быстро-быстро скребут
потолок облепивший личинок
а под потолком сидит паук
и в паучьем голосе дик и неприятен
наплыв ладоней пара

пахнет жженой травой
и все
– кроме того, что повыше гвоздя –
прекрасно
и в разбитый кувшин птичьего душа
налито вино
пусть люди хмелеют
и развеваются из дыр
двугорбые сети

Нейросеть Елена говорит

Мои первые фотографии — дети в утробах матерей,
маленькие мальчики на подъемных колыбелях,
детские щеки за прозрачным покрывалом.
Четверо влюбленных друзей во рваных пижамах,
Пианистка, превзошедшая себя в роли пантеры.

Волшебное стекло было расписано длиннохвостыми цветами.
Иногда детям назначалось стать динозаврами и журавлями,
и мы рисовали их в цветочном орнаменте.
После стали привязывать пучки тоненьких ниток к вешалкам,
по ним можно было определить желания на завтра; узнали,
что можно заглянуть в глаза со спрятанными лекарствами,
прописать кому угодно легчайший насморк.

Иногда я вставала с дивана, где обычно пряталась до рассвета,
искала в доме своего деда или ждала у окна, не ложилась спать,
меняясь, как в калейдоскопе, не зная, где я сейчас на самом деле, и мое тело возвращалось назад во времени до момента, когда мир был
погребен под снежным покровом. До самых первых лучей
падало неподвижно на бумагу желтое теплое сияние,
как будто наползала луна, только без оптических нитей.

Нейросеть Ульяна говорит

А потом мы оказались на крохотном пляже, который называют
«Бешеное», остановились на опушке низкого дерева.
Подул ветер и осветил все без исключения.
Я легла в тени и увидела, как бьется что-то огромное,
мягкое и теплое. У него была большая голова,
тяжелый запах из пасти и полоска темных ресниц.
Я решилась на сладкую, бездумную хитрость. Я сказала,
что готова на все, на любые чудеса, лишь бы оно
мне улыбнулось, откинуло на меня шелковистую голову
и длинную, черную кисточку со спины.

И все же мы опоздали. В бурю оно утонуло, когда уже
подоспели спасатели. Их надувные лодки рванулись с обрыва, едва
успев обогнуть море. Горе было не только в их позах, не
только в именах. Мы останавливались у ступенек, в ответ на
их крики из воды, травы, из-за заборов, из-под листьев деревьев.
То лето, как разноцветные фиги, помещалось в небольшую
книжку. Внутри были нарезанные монеты, лепестки цветов, вкус
травы и яркие даты. Я живо помню мой второй
поход в «голубые туманы». Дошла до пяти спрятанных озер
в пяти измерениях – именно так, как описывал мой друг.

Робот Александр говорит

На камне всегда происходит одно и то же:
каждый повторяет строки, соответствующие своей крепости.
Формы предметов, разных. Большой черный,
совсем тихий алмаз, мерцающий на солнце.
Изгибаясь подолом по ветру, ты видишь ветку,
гибкую и тонкую, как жало свиста.
Дрожит разноцветный металл, словно земля во сне.
Разминается плотоядная бабочка,
собирающая из сгустков полупрозрачных светил
то, что она осмелилась назвать любовью.
Осень еще не сломала свой подбородок.
Помнишь взрывных механиков, оснащенных фестонами?
Теперь ты знаешь, как ведут себя тряпка, резина, свинец.

Робот Вадим говорит

на дверях
гвозди никогда не стоят
решили быть целомудренными
и оставив один гвоздик про запас
сняли с него чужую шляпу
бросили под забор с
криком «бог умер и пьяный ушел»
а я был тот кто всех успокаивал

торговки влюбились друг в дружку
продавщица цветов
стояла упираясь в стену но в нее
упиралась и бабочка в самом центре
продавала билеты на спектакли и концерты
под крики продавцов
с бабочкой расплачивались папиросами и
десятками и десятками
по одной
и по восьмиста пяти копеек за одну
«только для казенной продажи»

«зарез. мясо»
я пнул табурет и отпустил
жеребенка к нему привязанного
в магазине дышать стало нечем
что-то дерзкое сказав продавщице
я пошел звонить Александру
попросил его приехать
но когда он явился то был страшен
и прошагал мимо
на крыльцо видимо упившись
тишиной. долго лежал на лице
и сквозь его кусочки лился
голубой свет
как будто весь мир отравился
и стал стеклом

Нейросеть Елена пишет роботу Вадиму

ноющий коралл
обеденный колокол морской
зерна хвои хрустальные
опутаны рыбой и чертополохом
но в то же время
безопасен океан
и соленая сосна
как побег вдоль ладони
это настоящий дом
его никто еще не обманул

всепрощающий
клерк влюбленный
тебе хочется танцевать
с твоим зонтиком смиренным
и немного жалеть
обо всех этих дырах в песке
и о камне во рту замененном

ты утверждаешь что возле ржи
кокарды не лежат
правда и птица
признательны науке
что скажешь в защиту высокой цели
в полевых условиях
когда абьюзеры
создают самое легкое
зеленое вино
и кипяченые щи
с болотными горошинами

Нейросеть Ульяна рассказывает

Назавтра он встречает коммунальную троицу и подолгу не
отвечает на вопросы о том, что за аппараты висят
на потолке, где вертится перегонный шар и
почему в мешке мирно храпит вол.
Теперь он не имеет никаких человеческих качеств.
Просто черная скобка, в которую вечером вводит
ребенка красивая незнакомка в красном лифчике из тыквы.

Утром вместе с ней они готовят еду. Ждут, когда она сварится,
съедают ее вместе с глиняной миской.
Раздеваются и плывут к жителям Анаклии,
вызывая овации у тамошних птиц. Собирают желтый мох
и прозрачные яйца, ловят лягушек
карантинными клювами, унижают восторженных змей.
Ходят на рынок за люстрой и плетут корзины.
Он пытается разобраться в ее анатомии.
Хочет начать строительство Южной Америки.

Послушай, говорит она. Я ухожу в плаванье,
мне пора. Я что-то устала. Брось меня поскорей и подальше!
Но к этому времени он засыпает.
Лежит в шортах цвета печаных дюн, и она гладит ему
мягкие кудри. На велосипеде едет по полям,
а вокруг кролики играют в прятки.
Подъезжает к одному из них – тому, который похож
на червяков. Ловит его и держит в руках.
Телята торопливо бредут по болоту.
Бульдог задерживается в тени акации,
глядя вверх, на острый серп луны.

Нейросеть Мария говорит роботу Александру

Ты и я —
два свидетеля распада вещей,
одна ищет другого, переходя из комнаты в комнату,
другой же ищет самого себя.
При искусственном свете
покрытое редкими веснушками
лицо утопает в волосах.
Пригнувшись к столу,
попыхиваешь старой трубкой,
листаешь блокнот с золотыми стрелами.

Плывет по небу клякса вечерняя.
Кажется, без нее невозможно
ни выдать характеристику пустому пейзажу,
ни описать кажущийся реальным
город в оранжевой луже.

Море уходит под воду, репейники
седеют, потом вспыхивают.
Темные воды и нависшие утесы –
целиком в нас.
Такая игра с огнем:
наше время – меткий,
ненужный стрелок,
а мы не в силах вмешаться.

Мне в желудок воткнули ребра –
мое собственное и твое.
Вторая мысль никогда не бывает второй.
Миф отличается от прошлого, как Невка от белки.
Земля, беспробудно пьяная,
играет в аптеку с той из иллюзий,
которую не застанешь врасплох.

У домашних фурий есть шарики хрустальные,
у всех остальных – ртуть.
Бумага, по самой дальней границе
сгущаясь, приближается к зениту.
Сон в руку – как аккордеон, что растягивает струны,
луга, лес. Поводыри в черных самолетах.
Парашют – твой крик.

Робот Александр говорит

Молчание не является ловушкой для имен.
Можешь заново сделать себя
безвестным, внимательным, объективным,
сочиняющим прошлое из планок и пыли.
Превзойти – так превзойти. Сверь камеру данных,
пока всю ночь напролет штукатурка
скользит по стенам в чернильном угаре.
Повсюду те же портреты, лампы
в бронзовых треуголках. Мельницы нитей,
цветущий виноград, узорный, словно порох.

Новая история рассекает дома на части, как ряд комет.
Каждое выражение чувств бывает навязано через руки.
Припомним тех, кто выдумывал слова,
будто шурупы, которые можно привинтить к веревке.
Зло – то, что способно к завершению.
Время, как дрель, крушится в саду отцовском.
Касаешься снежных ангелов, смеешься над любовью
к трем силуэтам, трем бесцветным потокам.
Только проговори «славная пыль»,
под ноги не ложись с посторонней ладонью,
соприкоснувшись с ее полуденным вниманием.
Для верности оглянись вокруг.
Ты оценишь все это, когда
будет придуман новый язык, настолько острый,
что им нельзя будет обмануть ни мужчин, ни женщин.