Катарина Венцль, «Попутчики» и Другое
На Post(non)fiction с прошлого года публикуются «Попутчики» Катарины Венцль, вот последняя пока глава. Будет еще несколько глав, но почему бы не написать еще во время проекта?
Я не буду рассказывать о Венцль, можно прогуглить или зайти на ее сайт. Первая опубликованная книга – «Московский дневник: 1994-1997» (Москва, НЛО, 2012 г.). Собственно, какой дневник… Да, в одной аннотации так и разъяснено: «В книге представлены острые наблюдения автора и заметки, которые рисуют колоритную картину московской жизни, ярко передают атмосферу эпохи». Вроде бы так, но там же на разных уровнях. Те, к кому это имеет прямое отношение, читали иначе, нежели сторонние (но стоявшие неподалеку) персонажи. Для совсем посторонних читателей тоже по разному: одно дело те, кто функционировал в Москве в 90-е (или в России), другое – те, кто время не застал по причине, например, младенчества. Или вообще еще не родился.
В целом как бы понятно: человек приезжает в Россию и начинает записывать (но не рассказывать), что там да как. Как Кюстин. Но тут разница, в отличие от него Венцль не простодушна, а еще – кто на каком языке пишет? Кюстин записывал на родном, адресовался кому-то там у себя. Описывал нравы, что имело и прагматическое значение для соотечественников. А тут на русском, что заведомо не подразумевает письма в Германию. Собственно, тут вообще нет сообщений кому-то, даже себе. Нет и противопоставления там/здесь, Восток – Запад. Нет и обобщений.
По факту адресат в области русского языка. Собственно, это просто русская литература (не российская – по понятной причине). Еще это не человек, впервые попавший в Россию, точнее – на постсоветскую территорию. Впервые там Венцль оказалась в Киеве (см. «Киевские дневники. 1990–1993.» – К.: Каяла, 2018). Но и не так, что тут «Мистер Вест в стране большевиков». Здесь не ознакомление со свежим экс-СССР и передача этого опыта (собственно, кому). Тем более, не демонстрация своего отношения, все столь отстраненно, что и не предположить, как «Дневники» воспринимают их фигуранты.
Автор не включает свое прошлое, разве что по необходимости пояснять ситуации. Это какой-то человек, практически без – не без свойств, но – без местной социальной оболочки; функционирует в новых для него обстоятельствах. Как если бы его только что не было на свете, а теперь он оказался тут. Рассматривает, где оказался – без оценочных суждений. Никаких «я подумала», «мне взгрустнулось», «я вспомнила», «какой ужас» или «как здорово». За вычетом рабочих ощущений: кран течет, воды нет, поесть не удается, в аптеке нет чего надо. Абсолютно хладнокровное сознание (а какая еще кровь может быть у сознания?) выполняет эту работу. Вот, ему надо, интересно вписаться. Да, есть внешнее целеполагание (изучение языка, обучение), но это не рельсы, по которым продвигается повествование. Ход процесса будет упоминаться, но это и не рельсы, и не моторчик. Конечно же, холодность не означает безучастности (но вовлеченность не обязательна), и, тем более, антипатии. Наоборот.
Там обратная, какая-то вывернутая перспектива: будто бы автор смотрит и участвует, а на деле тут не «и», а запятая: смотрит, участвует. Что ли и тело с его обстоятельствами оказывается инструментом. Ну так это же не дневники, а проза. И язык: писать на русском – здесь самое уместное для такой обратной перспективы. Чрезвычайная степень отчуждения в пользу отделенного сознания, не связанного с исходной (для местного физлица) грамматикой, с бытовым наслоением шаблонных словосочетаний. Да, их следует учить, но они не выскакивают инстинктивно.
Разумеется, это может быть ложной версией объяснения, но как бы выглядела другая?
Что предъявляется автором? Не эмоционально опознаваемое поле – все его новости давно не новости, события – тоже куда-то подевались, а «Дневники» остались действующими. То есть, что-то там работает еще, на чем и возникает проза. Куда, в какую традицию, в какой контекст они попадают? Безусловно, в русскую литературу, а точнее?
«Попутчики», они вот что: «… слушай, – говорит мой приятель, – ты каждый месяц ездишь в Мюнхен и обратно. это стоит огромных денег». – «бензин недешевый, да». – «ты не хочешь брать попутчиков? будешь делить с ними расходы. и не скучно будет в пути. шесть часов – долгое время». Ну и поездки, разговоры. Мюнхен-Берлин, Берлин-Мюнхен. Дизайнер и повар. Плотник и израильтянка. Инженер по дереву. Школьник, стекольщик и эрготерапевт. Скрипачка и Торальф. Итальянка и германистка. Кореянка со спутником. Немоющийся и еще много. Сейчас, на 10 августа есть 16 историй, будут еще. Здесь не территория русского языка, и не заграница для автора, тут Германия.
Чем «Попутчики» отличаются по типу зрения от «Дневников»? При жанровой и тематической разнице – ничем. Речь не о том, что тут тоже истории – разве что пересказанные, а в «Дневника»х она входила в них сама. Ничем не отличается потому, что и тут не нарративные эпизоды, а проза.
«Попутчики» работают как «Дневники», как именно? Контекст и здесь логично отсутствует – истории рассказываются клочками, лаконично (а езда контекстом быть не может). Есть и отличный от дневниковых, идеальный вариант для обратной перспективы: связь людей коротка – 585 км. Здесь нет исследования чужого пространства, но уточнение преставлений об известном – о Германии Венцль пишет глазами попутчиков, среди них часто иностранцы. Не так, что там «срез общества», на попутках путешествует люди, не только стесненные в финансах, но – по крайней мере отчасти – схоже относящиеся к окружающему миру.
Что это за проза? Можно попробовать пойти от противного, тексты пишутся и тем, чего в них нет. Например, у Венцль нет упаковки для пользователя, предполагаемой аудитории. Нет апелляции к читателю, куда уж в варианте «За мной читатель» и т.п., но и комментариями типа «тут я подумала, что…», и далее. Или в сносках с пояснением того, что данное нечто означает в местных обстоятельствах, это – при необходимости – автор уточнит в диалоге. Но и автор тут не станет понятнее. Неизвестно даже какая у него/нее машина. Речь – прохладная русская речь, редкая в РФ.
Чем это не является, хотя, вроде, похоже? Есть жанр роуд-текстов (как роуд-муви, только словами). Керуак, Стейнбек (где автобус), «Москва-Петушки», наконец. Но там все происходит именно за счет движения, причем всегда едут с какой то целью, для чего и перемещение. Даже если цель необязательна или вообще фиктивна, она все время как-то завялена, даже у керуаковских. Да, все разворачивается по дороге, но цель названа. А здесь нет, доехать из М в Б или наоборот; по прямой. В роуд-текстах приключения начинаются от помех передвижению, а тут какие приключения, не надо.
Трасса Мюнхен-Берлин оказывается комнатой, в которую заходят персонажи. Даже и не персонажи, но и не пациенты психоаналитика. Этакие отрывочные люди, что ли. На их счет не будет ни додумываний, но обобщений. «Попутчики» в сумме почти как много-многофигурная картина. Ад какой-нибудь Босха или Сады райских наслаждений. Нидерландские пословицы или Масленица и Пост Брейгеля. Множество персонажных локальностей заняты чем-то своим: поди пойми, в самом ли деле именно ад и рай, – те, кто в аду, тоже при деле, может им нравится? Да и рай ли, когда все в частностях, то есть художник – раз так его видит – не повелся на блаженство, а занялся рисованием натур. Как энтомолог какой-нибудь.
На этих картинах все персонажи весьма отчуждены. Ладно, у Босха обитатели рая могли и не знать соседей по картине, но уж у Брейгеля-то всё всегда в одной деревне, все насквозь знакомы друг с другом– а нет, будто встретились только на холсте. Как попутчики в машине. Понятно, эти люди где-то существуют еще, несомненно существуют, о чем и рассказывают. Можно допустить даже, что кто-нибудь из них передавал контакты оказии кому-то из знакомых. Все равно, у каждого своя история между возникновением из ниоткуда в точке отправления и исчезновением в точке прибытия – часто у какой-нибудь окраинной станции Эсбана. Вышли из машины и – все.
Персонажи возникают, что-то рассказывают, отвечают на вопросы, уходят в свою сетку жизни, о части которой рассказали. Истории не лоскутные, они соотносятся с этой сеткой. Как раз ее и восстанавливают, делают в своих рассказах. А она и достаточно общая для них всех.
Последовательность поездок тут будто в кинобудку привозят жестянки (или флешки) с новыми частями; очередные куски все того же мира, намеченного деталями. Не сериалы со страстями, но очередные карты его существования. Город, район города, происхождение, возраст, работа, обстоятельства, чувства – не замкнутые внутри движущейся комнаты, наоборот – транслируя в нее следующую часть мира. Ну и автор как абсолютный драйвер, та же позиция, что и в «Дневниках»: мир по частям транслируется из транспортного средства в текст.
Какой контекст может быть у такой прозы, куда она по умолчанию направлена? Его не видно, потому что контекст тут и выстраивается. Это и само по себе хорошо, и даже прагматично: такой вариант не привязан к конкретной рамке, к аудитории, а позволяет вписать себя в существующие представления. Мало ли какие они у читателя. Или же даже не читательские, а вообще.
Теперь о том, что к прозе Венцль прямого отношения не имеет, но почему бы не сделать отступление на тему вписывания в среды? Например, учитывая язык этой прозы, в российский контекст. Не знаю, что об этом думает автор, но почему бы не устроить этакий гейт, чтобы «Попутчики» могли переместиться и туда. Потому, что было бы неплохо, чтобы книга – когда соберется – была издана там. Тут, на сайте – по главам, потом можно сделать и пдфку, но ее не очень-то удобно читать. Да и сам сайт не так, чтобы элемент «российскости».
Ну, или не вписывать в РФ-контекст, но рассмотреть его границы. У Венцль русская литература, которая не является российской. А в российской традиции есть тема красот Запада и бед, которые его ожидают, уже минимум 185 лет, от «Ложится тьма густая / На дальнем Западе, стране святых чудес». Романтическая, сопровождаемая индивидуальными перемещениями. Не сказать, что хомяковские чувства устарели, в РФ постоянно то ли сетуют, то ли наоборот, что с Западом что-то не то. Понятно, не вполне осознавая, что «не то» – с представлениями по его поводу.
К.Кобрин в июле написал о пост-карантинном франкфуртском аэропорте. Понятно, в его случае нет и оттенка депеш на родину о положении дел на чужбине, а жанр писем а ля «Левша» («… передайте Государю Императору, что…» чрезвычайно распространен в эпистоляриях туристов и эмигрантов. Все-то они на родном языке что-то сообщают кому-то в физически покинутой метрополии. Понятно, это делают ровно те, кто сообщает. Многие, все время. О том, о сем: радости, недоумения, негодования – не без инспектирования.
У Кобрина в Франкфурте неожиданно Тарковский. В опустевших интерьерах аэропорта: «… Зона того же Тарковского, даже, быть может, не столько сама она, сколько Призонье, брошенные склады и ремонтные мастерские, откуда герои фильма рванули в Зону. Никогда особенно не любил Тарковского и тут вдруг оказался в мире, им придуманном. Что может быть зловещее?» Да, все будто в замедленной пустоте, как у него в фильмах, дойди только во FRA до своего терминала и гейта.
А у Тарковского интересно расхождение со Стругацкими. В оригинале сталкеры ходили в зону за штуковинами, которые потом можно продать. У Тарковского такого нет, есть потенциальное чудо, которое что-то сделает, может сделать с визитером и тот получит счастье. Но только сам Тарковский – персонаж исходника Стругацких: отправиться в чужой мир, притащить оттуда в свое кино немного Баха в саундтрек, картинку Брейгеля на стенку павильона. Можно обобщить и на гуманитарных шестидесятников, они думали, что идут примерно в сторону свободы, а на деле апроприировали попутные штучки. Как энциклопедия «Мифы народов мира» в двух томах, систематизировала Святые чудеса в розницу. Теперь уже не так торжественно, в святыечудеса попадет что угодно (вид из окна отеля, древность, ужин там-то, музеи).
В «Попутчиках», само собой, ничего такого. Люди как люди, жизнь как жизнь, какая получается. В РФ-контексте некая тайна и всякое такое размываются этими частными и как бы не связанными историями. Уход тайны в действительность, ее трата на действительность – так это может выглядеть оттуда, вот что. Непрерывность распадается в дискретность, а ее элементы настолько мелкие, что и сувениров не натырить, как их там разглядишь. Не так что опт и розница, а непрерывность и дискретность. Только в сумме дискретность сделается непрерывностью – через множество абсолютно индивидуальных действий и ощущений. Что, в общем, не противоречит святымчудесам или даже их основание.
Истории и проблемы попутчиков выглядят чуть ли не справочником по Германии в ее нынешнем состоянии. Российский читатель никогда бы не узнал об этих фактах, деталях, отношениях. Впрочем, это среда, в которую он все равно не попадет. Зато понятно, куда именно нельзя попасть. Что полезно для корректировки своих представлений, обычно бессмысленной.
То есть – снова о прозе Венцль – это тексты, которые сами производят существование, гейт в российскую действительность им и не нужен. Точнее так: гейт нужен, но не надо связывать эту прозу с другой действительностью. Она сама делает себе контекст и все равно, где это действие располагается физически. Результат ушел из бытовой прагматики. Тут не бесчеловечность какая-то, со временем (ну вот теперь) часть культуры становится невостребованной – большая часть, нарастающая. Это не о катастрофе, но о расхождении бытования культуры с практикой текучки. Очень же малая часть задействована, так что условное обесчеловечивание как бы давно тут. Но тогда возникновение вне-контекстностей и обеспечивает культуре длительность – собираемой этими объектами даже из разрозненных ситуационных историй. Может, это такой вариант ее переустройства. Само-переустройства.
Если внеконтекстная вещь состоит из контекстов и, практически, только из них, то для такой прозы существенен не набор элементов, а способ их соединения. Я почти не понимаю, как у Венцль получается так, что идет текст, а потом упс, проза: все уже жужжит и летает. И не парадоксально, что и «Попутчики», да и «Дневники» – оказываются и конкретнее, и живее того, что было произведено там-то, в такие-то годы именно как описание действительности.