Эти
***
Эти немецкие мистики
в сердца маленьком домике,
где так тепло и уютно
и ангел ещё не пал.
Эти немецкие мистики,
хлястики, хвостики, гвоздики
в детском маленьком домике,
где нет ни слёз, ни зеркал.
***
Эта комната, синяя детская, скошена крыша,
территория сна и светящихся розовых зайцев,
тихих плачей и шёпотов, серых волчков, колыбельных.
Завершение диска, последний привет самолёта.
Спи.
Ус с ними, радость моя,
с ангелами бородатыми.
Покойся, не тереби подушку.
***
Эти картины в домах сквозь прозрачные занавеси –
кто писал, кто дарил их, вбивал в эту стену гвоздь?
Кто считал, что одни выражают бурное, радостное,
а другие – печальное, и развешивал их врозь?
Не выбить всех листьев из половика.
Не ответить на все имейлы.
Картина, написанная белым,
не знает черновика.
***
Только б не кончилось
это сидение на террасе!
Сад, уходящий в сумерки,
дети, вполуха внимающие
родительским шуткам, которые
будут всю жизнь повторять
с тайной печалью о тех
под хмельком
на террасе,
о том и о сём
рассуждающих.
***
Этот поп середины восьмидесятых
через хвойную изгородь пляжа,
и даже не пляжа, а
нескольких метров гальки
у пирса байдарочного.
Солнечный ступор.
Утрата привычных связей,
многолетнего навыка предаваться тревоге.
Нервничаю, следовательно существую.
Столбенеть.
Вдыхать кипарисовый запах счастья
под «Everything but the Girl».
***
Эти праздники жизни, безбашенные, бесшабашные,
эти всполохи существования в мартовских сумерках,
в безнадёжье апреля и майском жукастом жужжании,
возвращенье домой по пустынному городу за полночь.
Эти грустные песенки, бесамемучо бессонницы,
что приходят на смену охочих до смеха хохмачествам,
наполняют и длят сотню белых минут одиночества
и взрываются вновь разноцветьем безбрежного праздника.
Это чувство любви, вот и всё, вот и всё, что нам хочется.
Эти знаки врождённой печали, которую не выбирают.
Эти двадцать, которые нет, никогда не закончатся.
Эти свечи, что на пироге догорают.
***
Рю, эта рю Лоншан,
Зайти в «Ламартин», где
купить биографию Кайзера Карла1,
и, ста метрами выше,
в «Фигарэ» за рубашкой.
Дух белохладного мастерства.
Безразмерная вежливость,
отточенный взгляд, определяющий
размер воротника.
Выйти, раскланявшись,
рассекать остроугольным пакетом
воздух шестнадцатого2.
***
Эти вещи, эти вязаные одеяла,
что передают из поколения в поколение,
ими укрывали стариков, а затем младенцев,
полотенца, путешествующие из Прованса
в Лиль, Нормандию или Бретань,
книги с запахом пожилой вдовы, их
никто никогда не будет больше читать,
но они хранятся на полках загородных домов,
поскольку книги не выбрасывают,
велосипеды в сарае, на которых катались
юные хиппи, ставшие дедушками и бабушками, –
что с ними делать: сдать в музей пацифизма
Средиземноморского побережья Франции?
Вещи, от которых не избавиться,
как не избавиться Робинзону от Пятницы,
а Пятнице от собственной тени
на песке…
***
Эти тёмные трассы воскресных декабрьских возвратов
с россыпью городских огней вдалеке налево.
Быть частью космического черновика, в котором
едва различаются контуры сидящих в машине.
Выпитое в гостях вино испаряется,
на смену ему приходит тревога о положенье Плутона,
лишённого статуса полноценной планеты,
хотя его площадь – слегка, но – больше России.
Quelque chose ne va pas.3
Something is wrong.4
Pasta e basta.5
Мне неловко за решение землян и землянок.
Упираясь лбом в стеклянный холод салона,
я ищу, но не нахожу ответа,
для чего это разделение на два мира
и кому понадобился галактический скандал.
О Томе и Сёме
Эти громкие возгласы о неудачной женитьбе
или долгой засухе, о том и о сём разговоры
у соседей. Тома смотрит в окно,
Сёма лузгает се́ми. Время
смотреть программу «Время».
Для чего? Про чего и о чём? Кто сказал бы?
Да об этом не спрашивают.
Тома смотрит в окно. Сёма режется в шашки
с самим собой. Ужин. Отбой.
Фортка открыта. Телек
заменяет собой ночник.
Тома смотрит в окно.
Сёма спит.
Годы идут.
По телевизору всё то же кино.
Сёма умер.
Тома смотрит в окно.
***
Эти длинные названия крошечных городков
с неизменной площадью, где церковь смотрит на мэрию,
улицей генерала-освободителя,
собаками, лающими без повода,
желая понравиться хозяевам,
похожим внешне на своих собак.
Время после обеда. Открыт только бар, но и он
скоро закроется, окончательно, поскольку хозяин
выходит на пенсию, а продать его некому:
все остальные жители городка – уже пенсионеры.
«Но где-то ведь бьётся жизнь?!» – восклицаешь ты
и заходишь в булочную, открывшуюся после долгой сиесты.
Продавщица стоит как часы.
Ты покупаешь багет, умерший до того, как его испекли,
и выходишь на улицу, не зная, что с ним делать.
В конце концов оставляешь его на остановке автобуса
в надежде на интерес местных бомжей. Но здесь нет
даже клошаров.
Садишься в машину и возвращаешься
в большой и шумный город.
Так прошла твоя встреча с глубинкой.
***
Эта возможность или вынужденность
видеть стольких людей в метро –
я бы без них, без неё обошёлся. Но утром
мы влезаем в транспортную кишку и глядим друг на друга.
Хотя – сейчас люди смотрят в смартфоны,
а не на ближнего своего.
«Возлюби смартфон свой», – гласит новейшее какангелие.
Я бы остался дома, один,
читал бы лишь при дневном свете,
да и писал бы тоже. А в сумерках
практиковал бы то, что не требует очков:
спокойное сидение в кресле,
воспоминание о прочитанном,
импровизацию на варгане…
Ел бы раньше обычного, превращая аперитив
в полноценную трапезу,
трапезу – в полноценное существование.
И вновь бы играл на варгане.
А вернувшихся с работы соседей спрашивал бы:
«Ну, как поживает человечество?»,
без которого я бы прекрасно обошёлся.
Как и оно без меня –
не будучи ни здесь ни сейчас, а там и тогда,
комфортабельно уместив мозги и душу
в маленькую коробочку, питая
иллюзию власти над миром.
Коробочку, которая по завещанию
должна быть положена им во гроб.
Но к старости они позабудут, что такое гроб,
и придётся посылать линк на пост
на погост.
Смерть – это статья в Википедии.
**