Связи вещей

Вещи, да вещи, меня всегда занимало, есть ли на свете какая-то вещь, не способная вызывать у меня ассоциации или воспоминания о прошлом? Афазию не предлагать. Ведь даже что-то незнакомое, как, например, колоцинт, растущий в жарких пустынях, все равно своей круглой формой и желтым цветом сразу же вызывает образ солнца. Плодов этого растения я никогда не пробовала, рассматриваю их на странице ботанического атласа, но образ уже тут как тут. И разве колоцинт – вещь? Может быть им лишь в том смысле, если я им смогу обладать. А этого пока не происходит. Передо мной атлас – и изображение колоцинта в нем – так что опосредованно я обладаю его изображением. 

Хорошо, тогда что-нибудь более простое. Камень. Я фантазирую, или держу его в руке? Если фантазирую – то камень должен быть непременно неконкретным, выдуманным. И этот камень будет округлой формы, в черной невесомости, как планета. Серого цвета, недвижим, молчалив, без аромата и слез. Но с ресницами. И он реален, пусть и в моей мысли, и в поле моего зрения (представляя его я закрываю глаза и вижу то, что описываю), и возможно в пространстве над моей головой – хотя сейчас день и не видно звезд. Но пусть мою фантазию подтвердит астроном, если прочитает эти строки.

На подоконнике в квартире лежит другой, треугольной формы, камень, привезенный со скалы, одной из многочисленных, выросших благодаря геологическим страданиям Земли над долиной реки Коцаба. И тут уж воспоминаний столько, что благодаря им камень, вещь, мне принадлежащая, пока она не научится путешествовать в пространстве, оживает. В конце концов она уже научилась перемещаться, ведь эта самая скала, на каменных ступенях которой сидело очень мало людей, только гости и владельцы четырех расположенных здесь дач, находится в сорока километрах от уже упомянутого подоконника. Этот камень видимо хотел испытать что-то другое за те тысячи лет, что он находился в скалистом нутре, пока не родился на свет вследствие тектонической деформации. Он был готов к новым впечатлениям, хотел, чтобы у него выросли ноги, и он отправился в путь, а, может быть, даже крылья, и он полетел бы на Альфа Центавра. Интересно, какую из трех звезд он бы выбрал? Если бы я была на его месте – то непременно приземлилась (нет, не на Землю, вот же ж не точное слово) – опустилась бы на поверхность карлика, ведь он красный, хоть и холодный, как морозная ночь в пустыне. Да, туда, к тройному скоплению звезд, которое он так долго наблюдал, лежа на скале. Но ему не повезло, он был захвачен в плен и унесен на подоконник и теперь наблюдает за строителями нового дома во дворе: джентрификация. Даже лишен наслаждения прихотями погоды, он уже не сможет почувствовать колкость снежинок на щеках, не сможет ощутить влагу, распространяемую зеленым мхом, теперь безжизненно лежащем на его теле и раздражающем своей сухостью. Не сможет увидеть, когда из-за дождя бок его окрасится темной охрой в том месте, где до того момента, когда небо начало плакать, было пастельного цвета пятно, намекающее на достаток минералов в его составе. Остается надеяться, что это обстоятельство его не смущает настолько, что мне пора подумать о его возвращении в исходное положение. И тогда возможно все эти ощущения вернутся, если кто-нибудь не соберется отвезти его из пригорода в какой-то свой новый дом. И так до бесконечности. Камень может путешествовать так долго, пока не умрут все люди, а этого видимо не произойдет никогда. Только я уже совсем скоро расстанусь с ним, у него начнется новая жизнь. Новая среда обитания. Я отправлю его в конверте по адресу на одной из улиц седьмого района Праги. Сопровожу письмом с подробной инструкцией о местах его хождения и нахождения.

Или нет, не хочу с ним расставаться! Камень возбуждает, он прикасается ко мне своей кожей, вызывая учащенное дыхание при близком рассмотрении. Он показывает мне красивый вид над рекой: на одной из крыш вровень с моим взглядом какой-то позолоченный знак, разглядеть который помогает камера фотоаппарата, обладающая приближением: лев в металлическом круге, а над ним – лепесток. Камень рядом – наблюдает своим спокойным сосредоточенным взглядом, стремясь передать мне свои мысли без слов. Кажется, будто он не испытывает эмоций и хладнокровен, но глубоко внутри он переживает и сомневается, что является следствием: наличие меня рядом, или давние огорчения, которые, кажется, невозможно уже преодолеть. Я же затеяла эту игру, понимая, что такие встречаются только один раз в жизни, это редкие брильянты, которые еще надо уметь отличить от не менее блестящего, но грошового циркония, отражение от них и дает тот редкий эффект, когда твои мысли преломляются в другом, и возвращаются к тебе в новом облачении. Я вернусь сюда, на этот холм, позже, уже зимой, ночью, когда прохожих даже нет, а только полицейская машина, наблюдающая за соблюдением комендантского часа, но зато обнаружу витую лестницу, освещенную электричеством – ночью обычная вилла превращается благодаря искусственному свету в костел, кажется, что это освещен деамбулаторий. Изощренная задумка архитектора. 

Мы с ним теперь навсегда – воспоминания не стереть из памяти. Оба мы нарушили границы, выйдя за: я – из дома, а он – сойдя со своего холма, обжили пространство здесь и сейчас, которое – прикосновение к будущему. Это звучит как заклинание, но уповаю, что камень думает так же. Обитать в этом междуцарствии, параллельном мире и есть настоящая свобода, но доступна она только тем, кто по-настоящему любопытен. Это обстоятельство – спутник лишь хорошо тренированного организма, с юношеских лет склонного испытать все на себе. Не только что чисто и разрешено, но и то, что грязно и запретно. И вообще: что такое запреты? Границы, устанавливаемые лишь нами самими для самих же себя. И как Берлинская стена, которая, казалось, останется навсегда, все это может рухнуть в одночасье – нужно только определенное стечение обстоятельств и готовность духа. Камень кажется такой.

— Co je to za věc, v níž jsem, co je to za věc, co je to za věc? Když přestanu být v té věci, ve které jsem, pak se to udá. Tak co to je za věc, která se udá?

Вещи… Что вообще заставило меня задуматься о них? Этих немых спутниках нашего ежедневного существования. Их незаметность? Ведь чаще всего их не замечают: проходя мимо кровати, на которой спишь годами, даже не осознаешь ее цвет, а бывает даже форму, не запоминаешь цвета постельного белья, если оно имеет рисунок. А еще скоротечность их существования. Как у яблока, случайно выбранного на полке в магазине… почему именно это? Из-за красного бока? Или вот этот широкий лист на клумбе, зеленый с бордовой прожилкой на левом боку, даже не знаю его названия, но замечу как он пожелтеет после нескольких месяцев вегетативного буйства, превратится в прах, рассыпится, оставив сухие ошметки в руке и будет выброшен на землю, чтобы удобрить ее. А его соседи так и останутся без моего внимания, я на них даже не взгляну – на десятки таких же, как он. Их смерть и их жизнь останется мной незамеченной. Зато замеченным останется район их произрастания. Да, при помощи везде сующих свой нос прикладных программ выяснилось, что речь о бадане толстолистом. Район произрастания – Хагибор… в месте, где располагались построенные еврейской общиной дом престарелых и спортивный комплекс, и только и разрешалось после начала оккупации играть детям, они приходили сюда пешком, потому что пользоваться общественным транспортом им запрещалось, запрещалось и ходить в школы. Позже… трудовой лагерь для тех, существование которых тогда не замечали, или замечали только служащие власти, для смешанных браков… Они работали на заводе по обработке слюды. Достоверно это неизвестно до сих пор, но говорят, что обработанные слюдяные пластинки использовались для того, чтобы сбить с толку британские радары, известные своей высокой эффективностью. Самолеты сбрасывали слюду в атмосферу, создавая у обслуживающего радары персонала впечатление, что бомбардировщики находятся совершенно в другом месте. Потом война закончилась. Но не закончилось невидимое… сборный лагерь для немцев, венгров, коллаборантов, и снова из смешанных браков, детей и взрослых.

Это было время, когда люди были вещами.

Забыть невозможно, но можно закрыть глаза и замолчать только когда холодный гипс скует кожу лица при работе над посмертной маской… Ted’ to necháme uschnout… Я пишу это и слышу колокольный звон на одной из здешних башен. Одинокий, непродолжительный. Он не отбивает час, потому что на часах 17:25, а вовсе не 17:00, 17:15, 17:30, 17:45 или 18:00. Окно открыто настежь. Декабрьская предрождественская оттепель, +11. В чашке с надписью «дерьмо» и восклицательным знаком – чай, вполне пристойный, а рядом – металлическая фляжка с греческой смесью бренди и вина. Наслоения в одном временном отрезке – мои мысли, движения рук над клавишами ноутбука и то, что все это окружает.

Неожиданное воспоминание посреди всего этого – снова необузданность ассоциаций – об одной докторской диссертации, и сразу отвлекаешься, несешься по «Шоссе в никуда», пересматриваешь, особенно акцентируя внимание на вилле со стеклянным потолком в спальне: о ней говорилось в тексте. На слепом пятне, за границей которого другой мир, объясняющий видимое. Без объяснения видимое кажется идиллией, семейной размеренностью, парой – этой внешней стороной, за которой прячется неназванное, известное только за наглухо закрытой дверью дома и только его обитателям. Мечтаемое, ведь все мы мечтаем о здесь и сейчас, но в то же время о верности первой встрече, которая есть не один, а два, и только когда эти двое думают об одном и том же, только в случае, если второй чувствует то же, что и я. 

На лице застывает гипс. Ничего не видно, не можешь говорить, только слышны звуки вокруг. Приближающиеся шаги.

– Вы обратили внимание на керамические объекты на ступенях? – произнес голос справа от меня.

Я утвердительно мычу в ответ, так как застывающая маска сковала мне в том числе губы. Керамические вещицы разнообразной формы, из-за которых мне пришлось снимать сумку с плеча, чтобы не разбить, украшали ступени лестницы, ведущей в здешний подвал. Каждая из этих скульптур была вылеплена из большого куска сырой глины десятком разных людей с закрытыми глазами. Только один из них был профессиональный скульптор, но у него получились аморфные формы, как будто это делал ребенок. Убрав зрение, мы теряем и другое. Или же чувство прекрасного – иллюзия, и смысл можно отыскать даже в куске глины, в котором большим пальцем или кулаком несколько десятков раз сделали вмятины, а потом с закрытыми глазами покрыли белым слоем глазури? Результат эксперимента по поиску эстетического подсознательного – наивные формы и следы телесного на застывшем материале. Некоторые участники отмечали, что лепить что-то с закрытыми глазами было эротическим переживанием или игрой. 

– Я прочитаю вам историю об одном из них, который выглядит, как мяч, как череп или как шар с трещиной посередине. Итак, Прага, вечер. Одинокие прохожие. Их непокрытые уборами головы видны с четвертого этажа дома. Время работы магазинов закончилось. Месяц. Крики. Обманчивое несовершенство. Чувство одиночества.

Я прослушиваю эти слова уже после того, как записала их на цифровую пленку и не могу понять, откуда у меня взялся образ мальчишек, играющих в футбол в знойный полдень на пустыре? В прочитанном тексте нет об этом ни слова. Лишь два раза повторяются однокоренные слова со значением «одинокий». Какие странности преподносит восприятие. Вкладываешь свой смысл в чужие слова о совсем другом. Плаваешь на самом деле в своих мыслях. Lack of understanding. Или просто фантазия? Сильнее реальности.

– Я нахожу там то, чего там нет, я нахожу в нем то, чего в нем нет.

– Pochopitelně.

После чтения – помню – судорожно искала, пытаясь нащупать руками, телефон, хотела нажать кнопку на экране, вслепую тыкала в него пальцем. Казалось, что правильно, но потом, когда маска застыла и ее сняли с лица, предварительно попросив включить мимику и помочь отклеиться от кожи застывшему гипсу, оказалось, что пространство, когда глаза закрыты, обманчиво, и нужная кнопка так и не нажата.

Возвращаюсь к записи. Звук пробки, с силой извлекаемый из горлышка бутылки виски. Холодный безэмоциональный женский голос рассказывает:

– Это что-то что мы видим впервые, этот ребус еще не разгадан. Следующая возможность сделать это – понять заключительную часть поэмы…, – шум одежды не дает возможности разобрать слова, – …деструкция, еще хуже, катастрофа, деструкция в природе. В данном случае взрыв на производстве, который повлияет на всех людей, живущих в окрестностях. Так, как это произошло, например, в Чернобыле. Таким образом, эта поэма должна продемонстрировать во всей своей угрожающей и устрашающей полноте, какие сомнения можно извлечь из кажущегося идеалистическим или неприметным сюжета. Конец.

Я забиваю жирный гвоздь в стену. Не получается. Из двух молотков, большого и маленького размера, я выбрала огромный, как будто правильно рассчитав, что так верней. После первой попытки беру молоток поменьше и гвоздь поменьше. Вешаю свою посмертную маску, хотя я жива. Рядом – еще несколько таких же слепков. На удивление некоторые улыбаются. Уголки моих губ направлены вниз, мышцы лица расслаблены. Я смотрю на маску и мне кажется, что именно так я выгляжу, когда сплю. Лицо без эмоций. Глаза закрыты. Я спускаюсь по ступеням, нащупывая в кромешной темноте стены, чтобы не упасть. Лестница длинная и почти у самого ее низа я натыкаюсь на что-то мягкое, преграждающее мне дорогу. Приходится обходить. Я знаю, что это галерея и что на стенах в ближайших двух помещениях должны висеть картины. Ощупывать их я привыкла – украдкой делаю это в музеях, когда вижу импасто или если художник лепит на холст предметы или рисует по песку. На одной из стен обнаруживаю гофрированную поверхность, слышу голоса других посетителей, крик «осторожно, тут препятствие» – и тут же грохаюсь на пол, споткнувшись об искусственно сделанный здесь горбик прямо на полу. Невидимые руки помогают мне встать. Присутствующие решают прекратить исследование пространства в темноте и предлагают всем сесть и поделиться друг с другом своими мыслями.

Сегодня назначена встреча. Известно место, но неизвестно время. Открытое поле для маневра. Можно прийти, и в любой момент сесть на здешнюю скамейку, вспомнить о недавних диалогах. Например, о таком:

– Знаешь, я такой… ничего никогда на меня не влияло.

– Значит, это равнодушие. Или обман себя? А как же книги? Хочешь, чтобы что-то на тебя повлияло?

– Наверное.

Могут ли влиять вещи? Могут, как может и человек. Долька лимона может быть отправлена в чай и насытит организм недостатком витамина С. А отсутствие свитера под пальто в морозный день может стать причиной воспаления легких. Презерватив может повлиять на рождаемость и статистику половых инфекций.

Холодный женский голос продолжает сво й рассказ несмотря на то, что я отвлеклась. Он тоже говорит о вещах, и так бывает всегда, когда сосредотачиваешься на чем-то – вокруг то и дело возникают монологи или диалоги об этом.

– Пример второй. Пересеченная местность. Месторождение. Котлован-доказательство. Зубы для жевания и пережевывания. Ступа, подготовленная для измельчения. Подготовительная фаза процветания – запасы еды. Кости. Представляю себе, что могу издать какой-нибудь успокаивающий звук. Например, пальцами рук. Но они ледяные и не слушаются. Сладости в коробке и шишки. Косточки и шарики. Индивидуализм. Головы и груди – шары и палки. Доминантная голова и лучи, от нее исходящие. Отсутствие явной темы, геометрические фигуры – прямоугольники и шары. Абстракция.

Но она в прошлом. Время прошло – осталась принадлежность. «I can’t breathe, I can’t breathe». Как и вещь, я тоже принадлежу. Двум государствам, паспорта которых лежат в черной картонной коробке для документов, двум родственникам из близкого круга – сыну и спутнику, еще я продолжаю принадлежать мертвой матери и живому скучающему равнодушному отцу, принадлежу русской языковой группе, работодателю с девяти до пяти, иностранной полиции раз в десять лет, когда подаю документы для продления вида на жительство. Мнимый выбор.

За этим всем есть много пустых мест, на которые можно лишь указать, воткнув палец в воздушное пространство. Это подразумевало бы и призыв посмотреть на звезды или полную луну, и указание на направление движения к искомому месту, и на найденный на дороге пиковый туз, и на карту местности, и на экран компьютера, позволяющего перемещаться в пространстве: не хотите ли в Нью-Йорк, или путешествовать во времени: не хотите ли в начало прошлого века? 

Тогда архитектор по имени Виктор Кафка проектировал здание дома престарелых в Хагиборе, а совсем рядом от этого места, всего в нескольких десятках метров, за оградой кладбища вскоре похоронят Франца Кафку. На его могиле лучше всего молиться за спасение человечества, и при этом можно вспомнить о его матери – Юлии.

Могилы здесь покрывали все видимое пространство земли, между ними выросли высокие деревья, поэтому некоторые надгробия невозможно было разглядеть. Идти нужно было в гору, но от ворот дорога уже шла по прямой, мимо церкви и могилы Щербицкого, на которой почему-то, помимо его портрета, была выведена подпись умершего – наверное, такую он ставил под документами. Ограды не везде покрашены, видно, что некоторые вообще давно не посещали, но это было лишь мимолетным ничего не значащим наблюдением. В руках оказались обязательные в таких случаях цветы и зачем-то – книга «Вопросы в путешествие». Это была многостраничная публикация с одними вопросами. Под каждым из них оставлено место на ответ, его можно вписать. Первый из них гласил «Когда вы впервые убежали из дома, какую цель вы преследовали?»

– Убежать от империализма, этого цветка двух противоположностей: нежного прикосновения пушистого одуванчика в районе соска и холодного лезвия бритвы в районе шеи.

Автор этой метафоры в детстве видел во сне кошмары. В 1937 году ему снова приснилась темная вонючая яма, по краям которой валялись груды мусора, осколки, вымазанные в грязи камни, между которыми ползали черви и ужи. Он бросился все это убирать, но ничего не помогало – грязи становилось все больше, мусор на глазах разрастался в огромные бесформенные кучи. «Я устал убирать, но одновременно понимал, что нельзя останавливаться, что нужно очистить это пространство. От работы руки у меня были в крови, ногти обломаны, ладони стерты. Я не справляюсь, плачу, таскаю глыбы, и в этот момент меня охватывает ужас, что я не исполню того, что мне было приказано… Я начинаю истошно орать от страха. В этот момент все меняется, тревога исчезает, вокруг меня все чисто, и я погружаюсь – падаю в синий свет, вдыхаю приятный запах, мне чудесно и легко».

Видеть падение во сне: половой акт. 

Когда он увидел этот сон, ему было 11 лет. В 40 он стал пить водку.

Потом он нарисовал матку и назвал эту картину «Инфантильный пейзаж». А позже, в 1949-м, изобразил хладнокровно размышляющую рыбу с каплей крови у глаза. И только теперь, спустя 70 лет, доказано, что рыбы чувствуют боль, их рецепторы сродни тем, что есть у млекопитающих, они любят, когда их гладят и узнают людей, которых они до этого однажды видели. Но они продолжают быть вещами. Зимой некоторые из них спят, зарываясь в ил. Другие же, угри, преодолевают тысячи километров, и по дороге в Саргассово море их половые органы созревают, на теле появляются серебристо-голубые чешуйки, и когда глубины достигают солнечные лучи, их стройные продолговатые тела отражают этот свет. Там, в этом море, они размножаются, там они умирают, а их потомки возвращаются обратно – в реку за здешним холмом. 

40-летняя самка угря в неволе впала в депрессию. Когда ты рыба – никто не слышит твой крик.

– Самое грустное, что приходит тебе в голову?

– Умереть без любви.

– Самое ценное, что есть у человека?

– Воспоминания.

– Чего ты боишься?

– Старости и равнодушия.

С ратуши десятого района Праги сняли бело-красно-белый флаг, хотя люди продолжают протестовать. Я ездила мимо него автобусом на работу все эти дни. Life in reality of the past… В 1987 году Горбачев получил премию Индиры Ганди. На церемонии вручения не сказал о том, что суд признал ее виновной в использовании административного ресурса во время выборов, что она не признала решения суда и посадила в тюрьму несогласных с ее решением. Принял награду ее имени. Поддержал аннексию Крыма.

Слушаю в наушниках его рэп, и осознаю, что он уже умер. Перед смертью он написал в инстаграме «Когда я умру – вы будете любить меня» и опубликовал фотографию с шестью таблетками ксанакса. Его сценическое имя было Future.

Определяю его как поиск себя. Надежда, слепая надо сказать, что для этого понадобится помощь извне, что вот именно нежное прикосновение к коже руки или серебряный зверь в поисках тепла поможет избавиться от одиночной камеры, границы которой определены, как в геометрии квадрата. Да, можно повернуть его чуть вбок – так, что один из прямых углов окажется выше, можно удвоить усилия и довести этот угол до самой середины, попытавшись изобразить ромб, и от этого возникнет обманчивое ощущение измененной перспективы, но все мы знаем, что сила притяжения никак не способна оставить квадрат в таком положении надолго, и он грохнется рано или поздно на одну из своих сторон. На пике быть все время невозможно, даже если одолевает чувство, будто ты выше всего на Земле – какая у нас самая высокая вершина? Джомолунгма. Поэтому туда и устремляются бесконечным потоком все эти мэры, финансисты, владельцы крупных IT-компаний или сетей ресторанов. И это при том, что для преодоления последней части пути им требуется кислородная маска – аппарат – поразительно, но не вызывающий у них отторжения вслед за появлением коронавируса. Их не пугают даже сотни мертвецов, тела которых не убирают отсюда из-за дороговизны такой манипуляции – вертолеты неспособны достигнуть такой высоты. А некоторые тела мертвых альпинистов просто сбрасывают в пропасть. На северном склоне Джомолунгмы сохраняются низкие температуры и тела естественным образом мумифицируются. Это смерть от бессилия или недостатка кислорода? Я рассматриваю кислотно-зеленые ботинки мертвого члена майской экспедиции пограничной полиции, обозначающего высоту в 8500 метров. Неизвестно его настоящее имя: есть версия, что это Цеванг Палджор, а есть еще одна, что это Дордже Моруп. На теле не осталось его собственного имени, зато хорошо видна марка производителя ботинок – Koflach. Он лежит, спрятавшись в небольшой каменной пещере, рядом – два баллона с кислородом. Лица не видно, тело частично заметено снегом.

Мне не нужна Джомолунгма, но время, часть которого потеряна без остатка – и в этом моменте, определенном прошлым, осталось пустующее место, которое никогда не будет заполнено, ведь силы разъединения действуют даже тогда, когда кажется, что две противоположности являются одним, но нет. Этот момент можно схватить за хвост, но невозможно продлить до бесконечности, он исчезает через мгновение после появления. Разве что сохранить память о нем и верность моменту, его создавшему, но даже это последнее с течением времени способно испариться, замененное ежедневной суетой, жизненной basic необходимостью и даже замедлением, которое не дает нужного результата из-за своей бессмысленности. Да, пустое место все же останется. Во всей своей абстрактной невозможности описания, хотя о нем написаны тысячи страниц. Вздох. Отчаяния? Наверное, нет, просто от привычной уже невозможности ничего изменить. Вернуться туда, где была сделана ошибка, чтобы здесь, в этом моменте настоящего, все было по-другому, уже невозможно. Поэтому и умирает главный герой «Взлетной полосы» – даже ему, научившемуся путешествовать во времени, не удалось ухватить этот момент, он умирает раньше, но вопрос открыт: будет ли она жить после его смерти – в данном случае не обязательно окончательной, только в определенном смысле? Нет? И она погибнет? А если назначить время и не определить место. Ведь тогда… оказываешься на скамейке рядом с насыпью, на вершине которой находится баскетбольная площадка, над которой возвышается огромных размеров каменный сокол, принятый поначалу за орла. В рюкзаке лежит бутылка вина – без пробки, с такой удобной крышкой, которую можно открыть в любом месте, даже если забудешь штопор, отпить глоток уверена, что сможешь, в любой момент, вопреки запрету распивать в общественных местах алкогольные напитки, и красная вязкая жидкость согревала в тот день, когда резко похолодало. Мимо прошел молодой человек, заинтересовавшийся высоким растением на клумбе, «пожалуйста, не рви», – подумала и даже, кажется, произнесла это еле слышно, но он уже тер лист в руке, принюхиваясь и констатируя во весь голос, что это дурман. Sixty/Forty, Nico. Да, слушаю ее сейчас, когда вспоминаю и пишу в ожидании, и, наверное, с этой очередной песней будет теперь ассоциироваться это ожидание прихода. Так вот, сидели и говорили о том, что такое свобода – пить вино на скамейке, как в том, прошлом, откуда они пришли и в которое возможно при помощи этого простого трюка хотели вернуться. Туда, где не было обязательств, планов, а был лишь момент, и никто не волновался о том, что он может исчезнуть, только со временем это начинает волновать, а тогда, 20 лет назад, 30? Никто из них даже не думал об этом, все было открыто и ново, непрекращающийся поток ощущений, которые, казалось, будут бесконечными. История – ликвидна. Пусть и в частной жизни. Болтали о правде, хотя даже такая константа как правда превращалась в историю, в фантазию, в сюжет, предшествовавший нахождению на скамейке. Планировалось: фуникулер, забраться на обзорную башню, где не были, казалось, триста лет, но все само собой забылось, а вспомнились путешествия прошлого, ими хотелось поделиться. В Барселонском доходном доме на Ла Рамблас, где дешевые комнаты сдавали туристам посуточно, беря деньги вперед, в общем коридоре лежал огромный коричневый жук, похожий на таракана, но поскольку тараканов и гнедых, и черных, она знала и узнавала с детства, признавалось, что это не он, а какой-то другой вид насекомого, живущего в домах. Из рюкзака после катастрофического воровства всего, включая телефон и паспорт, была извлечена бутылка «Бехеровки», привезенная с собой на всякий случай. Предпоследние 20 евро, оставшиеся в карманах, что и спасло их существование, были уплачены за ночлег. Они сидели, К. и Али, который все надеялся уговорить кого-то из уличных воришек отдать хотя бы паспорт, пили из горлышка. Хотелось спать, что случается в таких ситуациях, когда катастрофа обнаружилась слишком близко, но сначала нужно было заблокировать банковскую карточку, позвонить родителям с просьбой выслать денег, найти интернет-кафе, чтобы поменять время вылета на более раннее, и вообще собраться с мыслями. Назавтра предстоял поход в посольство за временным удостоверением для возвращения на родину, в Прагу не пускали из-за отсутствия паспорта с визой. Уснула, вопреки всему, а наутро пришли деньги, и как это всегда случается после безденежья отправились на рынок, наелись креветок, и пошлю к морю. Помню влажность в воздухе с запахом, обволакивающим сразу после выхода из самолета, с примесью морской пены и аромата небольших жареных осьминогов на местном рынке, так напоминавшем детскую радость от возможности попробовать курагу и изюм у всех торговцев, прежде чем принять решение о покупке. Детство.

Когда из почтового ящика доставали очередную газету, выяснялось, что вот и следующий председатель президиума умер: Андропов быстро сменился Черненко, Черненко – Громыко. Зачем-то включали трансляцию майских парадов, на которые никогда не ходили, хотя всегда было приглашение на трибуну, валявшееся на обеденном столе в гостиной. Однажды случайно обнаружилось, что в одном из книжных шкафов, сразу за двумя рядами хранящихся тут книг, можно было отодвинуть заднюю стенку, там были еще полки с другими книгами. Пара из них была обернута в самодельную обертку из плотной дешевой бумаги, разрисованную углем. Воспоминание осталось в памяти из-за испуга от обнаружения тайника: видимо, весь он был наполнен этим передавшимся страхом.

Страха войны не было. Она была представлена знаками, с которыми невозможно было себя идентифицировать. Но теперь подступила слишком близко. Передо мной – фотография позиции российского снайпера во время боев за Триполи: на полу черным углем начерчен круг, определяющий стороны света, часы, несколько бутылок воды, барный стул – чтобы дотянуться до дыры в стене дома, винтовка с тряпьем на стволе. В Донецке осколком стекла убило мужчину на железнодорожном вокзале, находившемся неподалеку от аэропорта: снайпер выстрелил по стеклянному фасаду здания. Я запомнила серую куртку и светло-коричневые штаны, тело просто лежало на асфальте, рядом не было лужи крови, какую ожидаешь увидеть в таких обстоятельствах. Помню, как украдкой смотрела на него, чувствуя стыд из-за своего любопытства. Мне не пришло в голову его фотографировать, но вскоре мимо пронеслась толпа фотографов, все спрашивали: «Где труп?». Пассажиры на вокзале, слышавшие бой и видевшие убитого рядом с входом, не боялись тоже. Какая-то женщина жаловалась по мобильному телефону, что отменили из-за перестрелок поезда.

– Возьми яйцо, свари его, напиши на нем фломастером название своей страны, затем пробей скорлупу, очисти и съешь яйцо.

Япония, 1969 год. Девочки катаются на качелях, под ногами у них пыль и мусор, уличные торговцы продают конфеты на развес, сложенные в стеклянных кабинетах, на каждый из которых наклеена цена, в деревнях нет дорог, на городских улицах участники карнавала месят грязь, в дорожных дырах скопилась вода после дождя, поля кукурузы и подсолнуха, ветхие неотремонтированные дома, металлолом, сложенный на улицах, ломовые лошади с деревянными повозками для перевозки грузов в порту, деревянные столбы и вездесущие электрические провода, кажется, навсегда определяющие геометрию взгляда на небо. Родина.

Прусак-Rus domácí-Blattella germanica-Cucarachos.

Если хлестать камень плеткой, можно заставить его закричать. В его составе – останки умерших животных. Под воздействием кинетических сил и гравитации в момент трения друг о друга на морском дне, из-за движения течения и волн, камень может треснуть и расколоться надвое. Разрушиться, как каждый из нас. Только бессмертный может проскользнуть между живым и мертвым. Что же такое бессмертие? Когда кто-то другой укажет пальцем, смерит взором. Как вуайер, подсматривающий сквозь замочную скважину. В карантине такое невозможно. Здесь судят на 1,5 года за кражу пяти булочек в супермаркете. Приговор мог бы быть меньшим, если бы не чрезвычайное положение. Чрезвычайная эпидемия. Уже год в четырех стенах. И только за их пределами, в новой реальности, экспансия информации, циркуляция лайков и шеров, время, параллельное реальному. Alienation.