((1))

Под первым номером в моей коллекции – «ниточка». Даже два у меня было пластиковых волокна из 1994 года, когда Христо Явашев (1935-2020) упаковал берлинский рейхстаг. Первые эскизы появились в начале семидесятых, разрешения автор добивался двадцать лет, вопрос обсуждало несколько составов немецкого парламента. На упаковку ушло сто тысяч квадратных метров материала, от которого мои «ниточки»; восемь километров каната, больше шестисот человек укрепляли все это дело на старом здании, волонтеры, промышленные альпинисты…

Над этим текстом я «работаю» – точу заготовки к нему, «собираю материал» – больше двадцати лет, хотя мне не нужны ни согласования в парламентах, ни альпинисты. Файлов с вариантами начала я сжег в кострах и каминах не меньше дюжины. Решительно дело сдвинул Христо.

Он умер в мае первого короновирусного года, две недели не дожив до 85-ти. Уже бушевал карантин, закрывались границы и школы, из неба улетели самолеты, из моря уплыли корабли. Было непонятно, надолго ли прячется мир сам от себя… это непонятно и сейчас, в октябре уже в ноябре да вот уже и в декабре того же года, когда я пишу наконец эти строки… в феврале в марте в мае следующего, когда я их снова пишу. Сейчас ситуация хуже, вокруг полно зараженных, но страха меньше, самолетов и народу на улице больше: надоело сидеть взаперти. Такую головокружительную пустоту, что царила весной-2020, может никогда уже и не доведется увидеть.

Меня карантин застал на адриатическом курорте, где зимой классика высокой меланхолии: карусели стоят, а туристов нет, продавец свистулек с утра садится в кафане с рюмкой ракии и управляется с ней только к обеду. Как раз с середины весны начинают подкатывать туристы… ну, раньше так было. В ту весну никто не приехал, и постоянные жители попряталась за узорчатыми ставнями. Личный страх, ограничения, среди которых одно выделялось как очевидно абсурдное: запрет гулять по пляжам и набережным, где больше всего воздуха и здоровья. 

Уважая иные меры общественной безопасности, эту я разумно игнорировал, и несколько недель практически мне одному принадлежал поставленный на паузу пейзаж: море, горы, пляж, чистое небо, пустота как до или после Истории. Очень редко встречалась пенсионерка с пакетом куриных костей для ошалевших при опустевших кафе кошек и собак (я им приносил сосиски, одну у меня кошка как-то вырвала из рук и поглотила вместе с целлофаном) или пара таких же как я романтических колобродов с пивом или фотоаппаратом.

Сам я никогда не фотографирую – могу даже небрежно процедить сквозь зубы, что по философическим причинам, хотя прежде всего мне просто лень. И эмоции мои от короновирусной пустоты не заслуживают пафосных строк. 

Пустые разверстые пейзажи как источник холодных неантропоморфных угроз? – но неантропоморфная угроза не нуждается в пафосе: я знаю, как скачет дом при обыденных тут землетрясениях.

Фантастический контакт с мирозданием, с его, так сказать, сфинксом? – но от любых камланий про Диалог меня, как в прошлом заядлого постмодернистского публициста, тошнит.

А для того, чтобы тупо ощутить щемящее экзистенциальное одиночество на фоне безразличной вселенной, я еще не дорос как онтологическая личность. Я пытаюсь описать сейчас другое ощущение.

Моя естественная позиция: наблюдать жизнь не фронтально, а «на проходе», со стороны. Смотреть спектакль не из четвертого ряда, а вот, например, я как-то слушал пианиста Луганского с оркестром со сцены, сидя за спинами контрабасов, а «Аиду», поставленную режиссером Штайном, из сценического кармана, отделенный от звуков и зрелища декорацией. Эти ракурсы, если соотнести их с замыслами организаторов перформенса, бесконечно далеки от оптимальных, вообще не ракурсы, и многие потребители искусств тоже сочли бы их заведомо проигрышными. Их превращает в выигрышные уникальность (однократность, только-мне-доступность) контекста.

В Москве есть оперный спектакль, спетый за пятьдесят лет больше трехсот раз, единственное творение знаменитого режиссера, что по сей день на ходу. Я писал про этот спектакль большую статью, полез в архивы. Увидел на первых афишах два имени постановщиков: та самая знаменитость + еще один человек, о котором я никогда не слышал. Оказалось, он работает в консерватории, выполняет чудесную функцию: несколько десятилетий ставит с новыми и новыми студентами учебных «Евгениев Онегиных». Моему появлению очень удивился, сообщил, что его роль в той выдающейся постановке была скромной, а потому он не обижен, что его по ходу истории вычеркнули из авторов. Пригласил меня на урок, на котором учил юную певицу исполнять письмо Татьяны. Делал вид, что урок обычный, но явно старался, и певица была в ударе, и после очередного прогона спустя полтакта режиссер браво топнул ногой в значении «получилось!», а еще через полтакта за дверью раздался стеклянный грохот, сотрудница уронила с подноса стаканы и чашки. Вся эта композиция – контекст + ария + три последних звука, голоса, ноги и стекла – до сих пор одно из моих сильнейших музыкальных впечатлений.

Зубоскал из сатирического журнала «Искра» смеялся (№13, 1868) над Л. Толстым – дескать, в книге «Война и мир» Аустерлицкое сражение представлено не как организованная объективная картина, а как набор случайных элементов – солнце, дым, два бегущих солдата, один раненый офицер и белая маленькая рука Наполеона.

Мир, однако, так и поступает к человеку: слоями, фрагментами, обломками, порциями. Случайность, клочкообразность, маргинальность, даже абсурдность практически каждого отдельно взятого ракурса – возможно, это главное из известных мне свойств мира. 

Карантин подарил счастливчикам, игнорировавшим запреты, целые охапки индивидуальных ракурсов. При отсутствии конкурентов любой ракурс автоматически становится эксклюзивным. Эта очищенная ситуация не только великолепно подчеркивала случайность моих ежедневных «точек зрения», она напоминала о случайности, так сказать, всего сущего, того факта, что серые и зеленые горы скомкались именно так, что я оказался здесь в этот день, что тромб Земли – вот уж случайность из случайностей – скрутился из галактических темнотечений в планету, пригодную для моего пребывания. Это банально, но обычно об этом не помнишь, а пустота и тишина – убедительно напоминают.

Тут есть психологическая ловушка. Столь высоко оценивая роль своего личного ракурса, я впадаю в иллюзию экстерриториальности. Глядя на сцену не из партера, а, например, из будки осветителя, я могу в любую секунду выйти, сменить спектакль, перейти через площадь Искусств из Малого оперного в Филармонию, а людям, что смотрят из четвертого ряда, столь же мгновенно отправиться в буфет, прервать просмотр гораздо сложнее. Этот простой бытовой факт претендует на метафизику: возникает сказочное ощущение, что таковы же мои отношения с миром вообще. Сделал шаг в сторону как закрыл книгу, и ты вне игры, тебя не съест черный король, не боднет вирус, не пришпилит дубинкой омоновец. Тут как раз удобно, что я не фотографирую, не оставляю свидетельств своего пребывания в определенной точке. Подобная иллюзия зафиксирована в одном из романов Набокова, где приговоренному к казни герою отчаянно кажется, что он может превратиться в полоску света и просочиться на волю сквозь ничтожную щель, а в одном из фильмов Ким Ки Дука ровно это с таким героем и происходит, он просто растворяется в воздухе на глазах изумленного тюремщика.

Но почему не жить в мире иллюзий, пока получается.

Христо и Жан-Клод (его жена и соратник, скончавшаяся раньше) упаковали также мост в Париже (1985; 41 800 кв. м. шелковистой ткани золотисто-песчаного цвета из полиамида), забрали в палевую ткань четыре километра берега в Австралии (1969). Вывесили оранжевый («шафрановый», уточняет сайт художника) занавес между двумя горами в Колорадо (длиной 381 метр, на высоте 111 метров; 1972). Окаймили широкой розовой полосой 11 островов в Майами (1983). 

В 1991 расставили в Японии и США огромные зонты (1340 голубых и 1760 жёлтых, 8,66 м. в диаметре каждый), которые раскрылись, повинуясь щелчку пальцев Христо, одновременно. Женщина по имени Лори Кивил-Мэтьюс погибла в Калифорнии, когда один из зонтов был снесен порывом ветра, Христо из-за этого сразу приступил к демонтажу, по ходу которого в Японии погиб рабочий Масааки Накамура.

Так возникает вопрос о влиянии произведений Христо на людей. Кому адресованы зрелища всех этих упакованных камней?

По запросу типа «Христо картинки» вы заметите, что на большинстве представленных фотографий людей почти нет (рейхстаг с моими ниточками как раз исключение, о чем ниже). Эти объекты выигрышнее фотографировать в пустоте. Возможно, главный их адресат – невидимый наблюдатель, верховное существо. Занавеска между горами – ясно, кому тут бросает вызов автор… посмотри, я могу не хуже.

Второй адресат: социально близкая публика, контемпорери-активисты, приехавшие на открытие проекта. «Пейзаж на короткое время преобразился в иную прекрасную реальность: ослепительные круги материи, тропическая растительность островов, блеск неба над Майами и переливы света на мелководье залива — все это рождает ощущение необычайной гармонии. Вспоминаются кувшинки Клода Моне», — обнаружил я где-то цитату из Якоба Баала-Тешувы, автора текста нескольких ташеновских изданий о проектах Христо. Чтобы так красиво написалось, Баал-Тушеву покатали над инсталляцией на вертолете. К этой же группе, в общем, относится просто активно интересующаяся публика. Девочка из Хемницера, доехавшая на дешевом автобусе до Маастриха или Брюгге, чтобы увидеть модную – мало ли их – инсталляцию, ночует в дешевом хостеле, но в будущем она может стать автором «Ташена», и новый Христо позовет ее в вертолет… или она просто дизайнером станет, учтет все свои визуальные опыты.

И есть, наконец, многочисленный адресат, случайный. Человек, который, проезжая по трассе на автомобиле, увидел гигантскую тряпку между горами… прохаживаясь по родному городу после запоя удивленно протирает глаза, с чего это каменный мост стал бумажным… подплывая после длинного путешествия к австралийскому берегу, обнаруживает, что он забран тканью. Такой зритель ничего не искал специально… эксклюзивный ракурс свалился на него также неожиданно, как виды короновирусной пустоты. Тот способ смотреть, который чудаки вроде меня сознательно пестуют, выписан ему – пусть и на краткий миг – просто судьбой. Краткий миг вообще входит в условия игры, произведения Христо своей недолговечностью похожи на северное сияние, на зеленый луч, на двойную радугу, на воробьиную ночь… разовые происшествия, в которые природа вбухала много ресурсов… многим покажется избыточным тратить десятки миллионов на инсталляцию, которая просуществует хорошо если пару месяцев или недель. «Чтобы удержать занавес над ущельем, потребовалось 417 метров кабеля весом в 61 тонну, закрепленного на 864 тоннах бетонных оснований. Последние элементы были закреплены в 11 часов утра 10 августа 1972 года, и цветной экран из ткани оставался на месте в течение 28 часов, пока сильный ветер не заставил снять его».

Уникальность ракурса, выпавшего личности или выпестованного ею, включает механизмы актуализации уникальности данной личности. В давным-давно составленном плане текста на этом месте предполагалась метафора: дескать, вырванные косвенными взорами у мира ракурсы – это кусочки вечности. И Христо, таким образом, одаривает этими кусочками вечности не только специального, но и случайного зрителя.

Дальше предполагался ход конем, рассуждения о вечности. Вскоре после пустынного марта-апреля, я, не имея возможности улететь домой в Москву, перебрался на другой курорт, шестьюдесятью километрами западнее, значительно меньше и чище… вот один ракурс, выданный мне дождливым вечером в середине примерно октября.

Маленькая площадь, над которой возвышается древняя турецкая крепость, к ней приделана австро-венгерцами, а, может, венецианцами башня с часами, сумерки, на площади тени инсталляций, оставшихся от какого-то фестиваля, из площади выпадает узкая старинная улица. Я вышел из маркета… снял маску… мелкий дождь… над головой растянута сетка, а в ней десятки пар надутых черных перчаток, соединенных так, чтобы напоминать птиц в полете… очки запотели, улица искривляется вниз, размокшая, размытая, как во сне. Сто лет назад эта улица выглядела как сейчас, дома все те же, современность витрин скрыта темнотой… можно представить себя застрявшим в сломавшемся автомате эпох… перчатки превратились в птиц, и нет в кармане граппы, чтобы вернуться глотком в реальность.

Из темноты медленно выступила долговязая чуть сутулая фигура, я узнал человека, заведующего местным домом культуры, седые растрепанные волосы, пижонистый любитель белых брюк… он часто сидел с кофе и сигаретой на террасе кафе своего ДК, обсуждая с художником выставку… или спектакль с режиссером… слегка нелепый изящный провинциальный лев, чуть старше меня… чем-то на меня (я на него!) внутренне похожий. В таком маленьком месте все на виду, мы некоторое время переглядывались, и буквально за пару дней до встречи под инсталляцией с птицами впервые кивнули друг другу. Но сейчас он прошел, не глянув на меня, пошатываясь… блуждающий взор… я посмотрел вслед. Он странно повел себя на площади, заглянул в один проулок, во второй, будто не находил выхода… я бы принял его за заблудившегося туриста, если бы не знал, что он один из известнейших людей города.

На следующий день он умер, Зоран Живкович, продюсер первой постановки в Черногории первой черногорской оперы «Балканская царица» (написанной итальянским специалистом несколькими веками ранее)… учился в Праге… организатор того, этого, сего… это все я уже позже выяснил… «Чуть старше меня» – на 16 лет оказалось… в каком-то из смыслов это точь-в-точь и есть «чуть». 

Я вспомнил на этом месте еще одного «Онегина», драматического, в одном из московских театров: там герои сидят на сцене пока их представляет чтец, добрые слова о старом Ларине, о жирных блинах на масленице… Ларин сидит довольный, слушает. И вдруг – сообщает чтец – пред Лариным отворяются двери гроба. Он разевает растерянно рот… шутка? Другие актеры выжидательно смотрят – давай, де, не задерживай… Ларин встает, разводит руками… нет ответа! Он делает несколько шагов… направляется к зрительному залу… нет, догнали, взяли под локоть, развернули… тебе за кулисы.

((2))

На окраине города Оберхаузен, что в Северном Рейне – Вестфалии, возвышается на берегу канала сооружение высотой 117,5 метров в форме примерно банки из-под сгущенки, известное как «крупнейший в Европе газометр дискового типа». Построен он в конце 1920-х, в нем, соответственно, содержался по ходу сложных горных работ газ, 347 000 кубометров. Работал до 1988, с 1994 функционирует как выставочный зал.

Внутри он с какого-то уровня пустой: авторы выставок имеют в своем распоряжении цилиндр высотой в сто метров и диаметром в пятьдесят. Один год висела огромная Луна в этой пустоте, другой год (выставки длинные, даже и до двух лет, в виду сложности производства) болталась, напротив, Земля, а на нее в прямом эфире проецировалась реальная Земля, где дождь, где шторм… трансляция с двенадцати, что ли, спутников. Мегаувлекательные на уровне технологии проекты, искусством можно уже особо и не намазывать. Но и искусство в газометре случается; когда я впервые туда попал в 1999-м, шел как раз проект Христо и Жан-Клод: стена из 13 000 бочек высотой 73 метра, выстроенная внутри цилиндра. На стену цилиндра изнутри присобачен лифт, раздатчик ракурсов: приятно раскатывать вверх-вниз мимо красных-зеленых-желтых-серых-синих бочек.

Сам я упакованного рейхстага не видел. Ниточки Христо попали в мою коллекцию с выставки бочек. На нижних ярусах газометра подробно рисовалась в видео, чертежах, фотографиях и объектах упаковка рейхстага. Как в старых мифах женщины, придя на балет, восхищаются фуэте, а мужчины потихоньку выскальзывают из зала, чтобы объединиться в буфете, так и здесь, пока прекрасные домохозяйки внимали наверху поэзии бочек, внизу их усатые пузатые мужья уважительно знакомились с изворотливой инженерией. Были представлены, в частности, образцы материалов – серебристо-синеватая ткань и канаты, которым она крепилась. Я попросил у девушки на информационной стойке ножницы, отрезал себе две ниточки.

Упакованный рейхстаг, несмотря на то, что упаковка, казалось бы, скрывает-закрывает упакованное, открывал эпоху. После акции Христо здание, хиревшее полвека, ушло на ремонт, художник благословил его на преображение. Серебристый, похожий на жизнерадостное привидение, на облако, рейхстаг символизировал супероткрытый город… западная Германия слилась в поцелуе с восточной… старая Европа с новой. Подарок, которому мы сейчас все вместе хоп – да произведем зажигательный анбоксинг. Я уже писал, что, изучая наследие Христо по фотографиям из интернета, много публики вы увидите лишь у рейхстага, поскольку большинство других его творений располагались вне центральных площадей больших городов. А тут – перекресток новой Европы. «Все к нам» – был такой солнечный пафос. В 1998-м чемпионат мира по футболу выиграла Франция, за которую выступали и африканцы, и аргентинец, и баск, и кабил… подобная мозаика в национальной сборной было еще редкостью. Помню восторженные статьи: как символична победа именно такой разной Франции! Теперь никаких границ! Новой дружной семьей!

В самом Берлине я оказался впервые в 1996-м, через два года после упаковки, и меня потрясла гигантская строительная яма на Потсдаммерплац… эта инсталляция, созданная с другими целями, вне зоны искусства, по многим визуальным пунктам походила на христов рейхстаг: поэтика высоких технологий в городском пейзаже. Художественное измерение подчеркивалось супрематической красной будкой, расположенной над стройкой: сюда пускали поглазеть, то есть стройка позиционировалась одновременно как зрелище. Тогда было много искусства про будущее (оговорки типа «В будущее возьмут не всех» – в самом начале нового века нашумело такое произведение Кабаковых – подчеркивали актуальность темы), про открытость. Даже банка газометра казалось символом новой открытости. Инвертировалась: не для газа теперь, а для веселых людей единого континента.

Вывернешь карманы в очередной гостинице – немецкие пфеннинги перепутаны с австрийскими грошами, тут же затаилась бельгийская копейка, уж даже не стану освежать в памяти, как ее звали. Короткий период были в силе и эти деньги, и новорожденный евро. Помню сцену в роттердамском баре, без четверти промозглой полуночи 28 января 2002 года, когда мой друг катал по столу монету в два гульдена, приговаривая «Ходит…. Еще пятнадцать минут ходит…». Кажется, именно перед этим мы смотрели на фестивале фильм, действие которого разворачивалось одновременно на четырех экранах (то есть на одном обычном большом экране, но в четырех прямоугольниках), и не как прием, а все 97 минут, и это тоже, разумеется, рифмовалось с наступающей новой эпохой.

Той ли она получилась, какой мечталась, вопрос длинный, здесь не к месту. Есть анекдот из русской древности – о чиновнике, которого назначили губернатором далеко в Сибирь, куда ехать полгода. А через три месяца выяснилось, что он что-то где-то как-то не то, и ему выписали отставку, курьер поехал следом… губернатор уже и доехал, уже и клевретов новых назначил, уже и балы один за другим… не зная, что через несколько недель человек в черной карете привезет багровый пакет. Так по пятам Европы, которая в девяностые была настолько ослепительно новой, уже вполне неумолимо движется новейшая Европа, полная каких-то иных свойств, не всегда столь же задорно прозрачных, но часть той Европа, что несется на стеклянном коне, продолжает думать, что все настолько же впереди, насколько было четверть века назад. Остаемся пока с прекраснодушной стеклянной… я ведь так ее любил тогда. Сейчас меня сменили другие, столь же порывистые.

В 2014 я наткнулся в Барселоне на уличное пространство: стена или, что ли, две стены под углом, остаток чего-то кирпично-недоразрушенного, где всякий желающий размещает – в честь любви к Барселоне, или к Европе, или к идее коллективных алтарей, или просто так – то, что считает необходимым разместить. Неведомая мне, но прекрасная Елена Дубровская – свой графический портрет А-4 (она оставила подпись, а в основном там анонимы), кто-то прикрутил как-то сломанное кресло вверх ногами, кто-то наклеил свои рисунки, кто-то просто побрызгал на стену из арт-баллончика, кто-то оставил сапог с воткнутой в голенище бирюзовой книгой. Одна из инсталляций являла собою 14 пустых банок из-под неких кол (выкрашенные в белый, они потеряли приставки), приклеенных на стену в три ряда метрах в двух-трех от земли. Банки были украшены буквами NOW IS THE MOMENT, по букве на банку.

Я думал привязать ниточку Христо к баночкиному кольцу – чтобы на ветру слегка трепетала, из банки как бы выглядывала. Но ровно накануне я реализовал в Национальном музее Каталонии объект номер 25 из своей коллекции, сухой стручок, фрагмент инсталляции тайваньского художника (ах, имя не зафиксировано; дорогой читатель, загляни позже, к концу июня поставлю) с Венецианской биенналле-1999. Я разместил стручок на большой картине Антонио Тапеса (1923-2012), который отягощал свои живописные полотна вставками из разных материалов; под нечто жестяное я и подоткнул свой взнос – именно чтобы слегка выглядывал.

И потому сейчас ниточку Христо я опустил внутрь, втиснул в девятую по счету банку, что молниеносно обогатило ее внутренний ландшафт, тонко подчеркнув заодно и затушеванность имен кол на банках. Взамен же я из данного пространства унес оставленную анонимом пластиковую сувенирную свечу, которая пока хранится в моей коллекции под номеров 237, но непременно будет реализована в каком либо из новоевропейских контекстов. Вот только сейчас, заканчивая этот текст, я подумал, что какой же я дурак, можно было отдать эту свечку Бергеру на космозиккер.

Борис Бергер (1965-2017) последние десять лет жизни расставлял по Европе космозиккеров, волшебные фигурки, до 7-10 см. в холке, составленные из трех элементов: камень внутри (а в первых сотнях из трех смастряченных Бергером тысяч внутри не камень, а как раз вот пластиковая свеча), упаковка из серебристой фольги и круглый стеклянный цветной глаз, вплавленный в шею. На пешеходных мостах через автобаны, на платформах маленьких станций, на трансформаторных будках, на полках магазинов стройматериалов, у оград складских помещений, на автобусных остановках, на надгробиях городских кладбищ, на берегах каналов, у витрин под красными фонарями, на скамейках в парках, на парковочных автоматах, на трибунах пустых стадионов, в чашах фонтанов.

Один из космозиккеров стоял на шестиметровой высоте, на плече скульптуры девятнадцатого столетия, изображающей Иисуса Христа, в сквере на пересечении Эрненстиненштрассе и Хелфенбергвег в Эссене, что снова в Северном Рейне – Вестфалии. В том же 2014-м я оказался в Эссене одновременно с небольшой, но задиристой бурей, поломавшей ветки деревьев вокруг Христа и раздолбивший строительную ограду по соседству. Мусорщики все это ловко сгребли в инсталляцию в середине сквера… прямо напротив Христа, будто для разговора. Я обратил внимание, что прохожие не идут между Христом и инсталляцией, хотя заграждения нет… чувствуют, что история с природой организовали тут небольшую ментальную паузу. Сюда я и реализовал вторую ниточку Христо, просто в ветки. Согласен, сумбур, но там весь контекст был сумбур, маленькая скульптура на плече большой, преаккуратнейше сложенная груда мусора. Вот я и счел уместным топорное решение: Христо перед Христом. Одну ниточку в современный алтарь, другую – к подножию традиции. Тем более, что имела место синхроколоризация: Христа, как постамент для космозиккера, Бергер, конечно, тоже не мог не оформить, покрыл его от макушки до пят краской серебристой, как Христов рейхстаг.

Полиция, прибыв после работ по окрашиванию Христа на место действия, уточнила у Бергера, что подвигло его на столь решительное взаимодействие с памятником истории. Бергер пояснил, что ему явился во сне Бог и велел поступить именно на этот манер. В качестве эксперта полицейские привлекли католического священника, тот скрупулезно обследовал Бергера, сделал вывод, что Бог его не посещал, после чего Бергеру пришлось провести некоторое время в специализированной клинике. Альтернативой, насколько я понимаю, было объявить покраску актом искусства: за художником, как и за яростно верующим, и за сумасшедшим, общество в том или ином смысле признает право на косвенный взор, на неконвенциональное поведение. Не освобождая, впрочем, от ответственности: при реализации этой альтернативы альтернативой лечебнице стал бы многотысячный штраф, выписываемый в тех случаях, когда легкая редактура пейзажа трактуется судом как вандализм.

Над текстом, который вы, возможно, читаете, я «работаю»… ля-ля, лю-лю, много лет… сжег восемь файлов, еще десять изрубил в клочки… и хорошо, что сжег, закончи я его раньше, в нем было бы слишком много слюней о зазорах, складках и – да – паузах, которые возникают между миром и его образом, этикой и эстетикой… которые дарят нам художники, не боящиеся клиник, а можем мы и сами обретать, если знаем, где водятся складки, если умеем ловить нужные ситуации. Но на голой набережной на фоне голого моря слишком понятно, что навыки взора по касательной, конечно, важны, но важнее та ситуация, которая позволяет мне нагуливать этот взгляд. Лучи моих нерегулярных доходов перед самым коронавирусом сошлись столь счастливым образом, что я могу позволить себе некоторое время наслаждаться пандемией, но для большинства свидетелей пустоты актуальна тема, на какие шиши улететь домой с двумя пересадками. Да и граждане прекрасной открытой Европы сидят под колпаками локдаунов… им нельзя в цивилизованный мир, но можно к нам на Балканы… вот приехал мой друг из Берлина… впервые за год с лишним попал в кафе… да, официально закрыто, но знакомых в Черногории привечают с черного хода… и в Албанию мы его еще специально свозили в албанское кафе с танцами, чтобы уж ему точно не поверили друзья в карантинной Германии. Тут – кстати или некстати – всплывает новым завоем тема пестрых денег. У меня есть конвертик с купюрами из окружающих стран, в которых доводится часто оказываться: сербские, македонские, боснийские, хорватские, албанские. В Албании я случайно протянул торговке куны вместо леков, а она в ужасе вскрикнула «динары!», перепутав валюты двух бывших югославских государств и напомнив встревоженной интонацией, что история еще не закончена, что надо пользоваться моментом, пока я больше наблюдатель, чем страдающий объект.

Ночами я слушаю звуки родины, российское радио классической музыки, и каждую ночь тот или иной либреттист или дирижер рассказывает ведущему программы «В мажоре» сколь неожиданно плодотворными оказались карантинные месяцы, когда можно прочесть непрочитанное, посмотреть упущенное, обдумать необдуманное… в голосе музыкантов легкая вина, а некоторые и прямо оговариваются, что им слегка неловко… и ведь действительно. Осознать зазор как зазор можно только имея его, а если ты бьешься с миром за кусок хлеба, то уж какой там зазор. Есть примеры космического преодоления быта: например, Лидия Гинзбург в ленинградскую блокаду описывала переживания безнадежно голодного человека в баснословных метафизических терминах, осуществила, чудом не умерев в «издевательски красивом городе», авангардный литературный эксперимент. В такие выси я не суюсь… укажу лишь, что они существуют.

Как-то я участвовал в крупном проекте в одном российском регионе, который было решено щедро нафаршировать разными объектами современного искусства в жанре «прикол, еще прикол»… предполагалось, что жители региона инфицируются креативностью, что скажется на их настроении, сметке, производственных показателях, жизнь в регионе резко улучшится. Проект, однако, лишь вычленил среди аборигенов десяток активистов, которые, отрастив косвенные взгляды с зазорами, уехали креативить в столицы, а на месте все осталось примерно как было. 

Христо, впрочем, вколачивал в мир свои сложные громоздкие ракурсы так, чтобы они не просто коротко жалили проезжающего мимо обывателя, но и сплелись с биографиями какого-то серьезного количества людей. Чтобы расщеперить зонтики в Японии и Калифорнии, Христо и Жан-Клод лично поговорили с владельцами четырехсот пятидесяти земельных участков, объясняли, что, как и зачем, доказывали, что используют для своих экзерсисов сугубо экологичные материалы. Они продавали эскизы и чертежи старых проектов, чтобы собрать деньги на новый; по легенде, вообще не привлекали спонсоров; в их искусство инвестировали люди, покупавшие «мерч»; я, скажем, тоже купил в каком-то музее открытку с зонтиками, значит, и я соучастник. Давали работу сотням монтажников… привлекали сотни волонтеров… тех же депутатов рейхстага с головой окунули в свою странную проблематику… молодцы.

Бергер свою операцию над древним Христом произвел в 2010 году… лишь в 2020-м соответствующие службы сняли с его плеча космозиккера и перекрасили в старый цвет. Не знаю, связано ли это с тем, что в карантин у служб стало меньше каких-то иных забот, или просто руки дошли в соответствии с графиком. Так или иначе, Иисус являлся произведением Бориса Бергера 10 лет, в пятьсот раз дольше, чем рейхстаг являлся произведением Христо Явашева.