Sprenkstrasse + хвост кота G.

Рига, улица Авоту. Тут не так, что художественное; что ли, естествоведение. Шел по улице, дождь, зашел в бар. В незнакомый, точнее – не знакомый изнутри, мимо проходил часто. На Авоту их когда-то было не меньше, чем на Bořivojov’ой в Верхнем Жижкове, а там они через сто метров по обеим сторонам вдоль всей длины. Здешний фактурно как бы уже из Нижнего Жижкова, а причем тут, собственно, Прага. Возможно, это сообщает, что в основе скопления не индивидуальные сознания владельцев, а природная скучиваемость: есть такие районы и улицы, где их много. В этот я не заходил потому, что по дороге он мне ни то ни се, проходишь. Да там и тротуар узкий, почти протискиваешься – не заметил мимо чего, куда уж увидеть вывеску. Еще и между остановками.

Теперь заглянул: да, появилось еще одно место, куда можно будет заходить. Не часто – чтобы не сделаться там своим. В этом ничего такого, но было бы неправдой. А там так устроено, что раз уж зашел, то как-то и вписываешься: ощущаешь, что вписался, допустив, что это можно будет делать и впредь. В такие, неопределенные точки заходишь по этому ощущению. Не то, что чувствуешь себя местным, как-то иначе, деликатное решение. В СПб часто, в Вене практически всюду. В других городах иначе, в той же Праге не очень-то. Может, зависит от языка, но не обязательно – в лондонских пабах тоже как-то не этак. Не связано с тем, кто ты и откуда – иначе. Здесь тоже были определенные сомнения, а я по Авоту хожу лет шестьдесят, что мне тут чужое.

Бар в полутораэтажном доме (мезонин в одно окно, с печной трубой), сейчас там только барменша и пара: дама лет ≈ 60, в тельняшке, мужчина ≈ под 80. Невнятный, сидит наособицу, но не дуется, умиротворен. Кремовая куртка. Потом окажется англоязычным иностранцем, а дама-то не иностранка, вовсю здешняя. То есть, у него в баре не туризм, включен в процесс конкретно. Сижу: лето, дождь, с улицы пахнет машинами – полшестого, едут с работы, а улица узкая, одна полоса в каждую сторону. Та, что от центра, для троллейбусов и маршруток. Велосипедам можно. Напротив школа танцев, типа «Студия степа», ало-оранжевая вывеска.

Два помещения, маленьких. От входа – стойка, слева два тесных столика. Вероятно раньше там курили, да и справа тоже: четыре столика и дыра в кулисы – подсобка, туалет. Локал как локал. Не последний такого типа в районе, но их немного. Прочие уже так-сяк выёживаются в сторону актуальных стилистик. Авоту – не на окраине, здесь центр – а в Риге это то, что между рекой и железной дорогой, полукругом отделяющей часть города. Авоту определяет район вдоль себя, один-пять (в каком ее конце как) кварталов до железной дороги и – в другую сторону – квартал до Мариинской-Чака (она Мариинская от вокзала до начала Авоту, к окраинам уже Александра Чака). Но там не узкий промежуток, здесь самые длинные кварталы города; точнее, становятся такими к концу Авоту. Отходит от Мариинской, на Лачплеша чуть поворачивает, но продолжает уходить в сторону. Длинный прямой створ, крупная церковь в его торце. Самые длинные кварталы – от Авоту до Чака по Столбовой/Стабу и по Матиса/Матвеевской. Не в километр, но полкилометра есть; 700 шагов (плюс-минус) по Матиса. Если отчасти, по инерции это и окраина, то давно не задворки – господский центр всего в квартале, за Чака. Как-то так этот район лежит, могут же у центра быть окраины. Окраина центра. Существует как полуформальная городская единица, район Авоты, в таком варианте почти не упоминается, в отличие, например, от соседнего Гризинькалнса. Все стягивает на себя улица.

 

Центральные кварталы Риги – они сделаны до Первой мировой – полностью замкнуты: каменная рамка домов впритык, будто каменные блоки. Дома пяти-шестиэтажные, этажи высокие; могут быть пяти-четырехэтажными; даже двухэтажными деревянными, но такие – исключения в рамке. И в ней никаких пробелов, внутрь только через подворотни, ну и прогалы, где изъяли старый дом. Внутри кварталов дворы, дома. Часто деревянные, их и сейчас много, вокруг них деревья, даже остатки садов. Раньше там было много небольших заводов-мастерских; кое-где торчат кирпичные трубы, длинные. В некоторых бывших производствах снова мастерские – автосервис, например. Можно обнаружить чуть ли не деревенский вид: одноэтажный деревянный дом, машина на траве рядом, деревья вокруг. То есть, не система проходных дворов, как в СПб, а этакие фасеточные пространства, снаружи не видны. Когда-то в них можно было ходить, теперь в основном перегородили заборами. Кое-где устроены парковки.

СПб упомянут логично, эта часть города вполне петербургская. Город скачком вырос в конце XIX – начале XX, кусками похож на Васильевский или Петроградскую. Регион, все же, ну и Рига с СПб была связана. Не только Рига, а и тогдашний Прибалтийский край. Как Лиепая, Либава – отросток Кронштадта. Непонятно как тогда все раскладывалось. К Первой мировой Рига по населению четвертый, после Варшавы, город империи. Примерно, это не официальная перепись, но по тогдашним оценкам; рядом с Ригой Лодзь и Киев. Что была за структура жизни, как обрушилась? Не по фактам, а, что ли, какой эффект производя: взрыв, всхлип? Потому что потом город жил совсем иначе, не в протяженности от Петербурга до Кенигсберга, Польши и далее.

Но такая оценка может быть со стороны, а внутри-то одно за другим, когда тут еще и разглядывать. Конец 1980-х я видел сам, одно за другим, пусть и без войны. Прижатая к морю, ограниченная жесткими границами окраина. Функции как бы сохранялись – порт, промышленность и т.п., но влияние города замкнулось. На отшибе, «Прибалтика». Тогда и море было стеной, а не наоборот. К концу СССР среди его городов Рига двадцать пятая, рядом Красноярск и Саратов.

И по населению это был уже другой город. Еще к советскому времени исчезли когдатошние главные персонажи, остзейские немцы. Городское большинство от основания до середины XIX-го, а немецкий был языком делопроизводства в Риге до 1891-го. Исчезли со своими Орденами, замками, поместьями, фабриками. Недвижимость, понятно, осталась, канули их истории. Буксгевдена, Плеттенберга, Гердера, Вагнера, Цандера, Бротце, издательства И. Ф. Харткноха. Тот, среди прочего, в 1781-ом первым издал Kritik der reinen Vernunft Канта (а потом Prolegomena zu einer jeden künftigen Metaphysik, die als Wissenschaft wird auftreten können, 1783 и Kritik der praktischen Vernunft, 1788). Тогда идиллий тоже не было, в 1799-ом издательство переместилось в Лейпциг, опубликовав в этой связи «Историю гонений на книготорговцев Харткнохов в царствование Павла I». Они еще долго работали, например, в 1869-ом выпустили первую немецкую «Алису в Стране чудес» (перевела Антония Циммерман, Кэрролл благословил). Ну, жизнь.

Рига до и после Первой мировой – явно не то, что перемены вокруг 1990-го. Вообще, тут даже не в Риге дело и не в исчезновении, переформатировании городов, тут сквозняк какой-то неопределенный. Здесь не ностальгия невесть по чему, а о том, как меняется пространство. Делается иным и по обустройству, и даже географически. Как бы все там же, но города меняют смысл, оставаясь на том же месте. Переместились, не сдвинувшись, потому что изменилась какая-то смысловая гравитация.

 

Странно, не видел фотографий застройки центра Риги с конца XIX до Первой мировой. А это ж была сплошная стройплощадка, особенно в 1902-1903-ых, такие даты чаще всего на фасадах. ANNO – год, на виду; не очень много, бывают. Даже не на торжественных зданиях, а доходных среднего пошиба. Может, фотографии и не сохранились, много чего не сохранилось. Какие-то истории можно отыскать, хотя бы реестр тогдашних рижских заводов с адресами, но на привычном, известном всем месте такое не лежит. Нет его, такого места. Да и запроса нет: ни на то, чтобы лежало, ни на привычное место. А нет потому, что нет тут чего-то, на что бы история накручивалась. Были бы эти фотографии, так кто бы их куда сложил, чтоб никуда не делись?

Здесь нет местного канона с героями, не прикрепленными к определенному времени и государству. Нет длящейся жизни города, она нарезана кусками: все, что связано с предыдущим, исчезает – потому что не принадлежит уже никому. Да и какая это, собственно, история, то есть – чья? Чужая не нужна, лучше б ее и не было. Следующим как бы хозяевам она не то, что не интересна, а и невыносима: как это так, что до них тут кто-то жил? Они, получается, тогда не совсем и хозяева? Не нужно, чтобы история до них, о других. А какая тогда своя? Да что-нибудь придумается, не обязательно ж, чтоб взаправду. У них свой контекст, короткий.

 

Лет семь назад район Авоту затеяли благоустраивать. Почистить, сделать модным и т.п. Центр, все же. Поменяли тротуары, на некоторых боковых улицах их даже выложили красным кирпичом, условно историческим. Устроили центр «Деревянная Рига», внятный. Вторую полосу Авоту отдали троллейбусам – там несколько маршрутов идут на виадук в сторону предместий. Всей длины Авоту – 1300 метров. Шесть кварталов. Да, в Авоту ударение на а.

Реновация получилась не очень, заплатами. Что ли недоучли платежеспособность местных и отсутствие у них склонности к стилевым новациям в общепите. Жителей заменить не вышло, схема не сработала: меняем стилистику, сменится население. Не сменилось в массе – не угадали время, чтобы цены на квартиры и аренду пошли вверх. И откуда в Риге столько денежных людей, чтобы облагораживать под них еще один район. Дома в прежнем виде; не обветшавшие, но часто пустые: шестиэтажный дом на углу Матиса в темных окнах, в нем только магазины внизу.

Длинные кварталы от Чака отшибают роскошь, ну и Чака сложно сделать эстетически буржуазной. Даже противоестественно, хотя сейчас пробуют в этом преуспеть. Районные новации возникают и хиреют. Вот заведение в одноэтажном доме: может, тут когда-то была керосиновая лавка, хотя те обычно стояли особняком, небольшими кубиками. Впрочем, тут тоже кубик, пусть и зажатый между домами. Заведение через квартал от исходного бара, покрашено темно-сиреневым, «Чай с пузырьками», новый тип радости, вечно закрытое. Думал, что и вовсе затухло, но нет – только что шел – работает. Но только с полудня до пяти (посмотрел табличку), людей возле окошка не было. Что ли, придумано для учеников из школы на углу? А напротив нет дома, там давно раскрытый двор и, слева, полукруглая, точнее – четверькруглая дощатая будка с чебуреками, вот она работает уже лет двадцать. Раньше там наливали, потом перестали – конечно, могут прийти со своим, в сторону двора есть закуток. Но я в ней никогда не ел, хотя все время проходил мимо, даже стоял на остановке рядом. А нет (это о Bubble tea), нашлась старая фотография: там был не керосин, мясо-колбасная лавка.

Район не слишком изменился за последние сто десять лет. Новых домов нет, а имеющиеся – разные, даже с туалетами на лестницах. Конечно, теперь не используются, но куда ж им исчезнуть. В стене за чебуречной – окно пункта приема посуды, теперь уже редко где есть такие. Разве что, по соседству, в Гризиньше, Гризинькалнсе – тот дальше, где Авоту продолжится как ул.Яна Асара. Идти в сторону церкви, свернуть на Таллинскую к Чака, сто метров и дверь справа. Такой район, да. Население остается историческое, наследующее временам, когда здесь была заводская окраина с ее привычками. Исходный бар не прямо, но, все же, этому следует. До этой части улицы центр еще не добрался, хотя уже перекладывают соседнюю Брунениеку. Добавляют и велодорожку, местные протестуют: парковаться становится негде.

Ну, может очередная для города геополитическая перемена – примерно пятая, считая от 1914-го (а раньше еще с дюжину), оставит все в нынешнем состоянии еще на какое-то время. Пятая, это когда обмякла идея потенциального стерильного рая: урбанистов, Брюсселя, корпоративных культур, рационального, политкорректного, экологического и т.п. Да и всегда предполагалось, что все идут куда-то вперед, где хорошо будет всем, а теперь как-то уже и некуда. Прогресс не то иссяк, не то произошел, и нет идеи куда бы еще, ничто не склонно ее произвести. 30 лет прошло с 1990-го, в Риге и обыденный, бытовой прогресс стушевался – буржуазные лайфстайлы если уже и не выглядят фейком, то скудно обеспечены реальностью. По крайней мере, в этом районе. Впрочем, интернет в городе хороший. Ну а Авоту есть Авоту, и не сказать, что она сохраняет фактурное прошлое города. Просто была такой, такая и есть.

 

Авоту и ее район заканчиваются упомянутой крупной церковью в створе улицы. Там, считается, уже Гризинькалнс. Я его мало знаю, не в подробностях. Не очень-то чувствую, что странно при моих давних отношениях с соседним районом. Гризиньш начинается за Лиенес, где Авоту делается Я.Асара. Но все это нечетко, относится ли к району Авоту ул.Таллинас или нет? По типу домов и прочего – относится; по крайней мере, одной стороной. Так что естественно считать что район заканчивается именно церковью. Она крупная, в сквере. Желто-зелено-бурая, Св.Павла. Псевдоготика, под англичан. Исходно лютеранская. Потом была, говорили, пятидесятников, – никогда не заходил, а они там, вроде, глоссолалили, кричали на неведомых языках, в 70-ые. Странно, Св.Павел и языки без истолкования, но мало ли. Как с этим сейчас – тоже не знаю, вряд ли. Судя по объявлениям общины – нет, люди выступают с Liecības, своими Свидетельствами (И господь обратился ко мне: «цыпа-цыпа!»), какие ж тут непонятные речи. В общине все социально, судя по объявлениям у входа. Летние лагеря, групповые трэвелы на внедорожниках, детские секции, органные концерты с популярным репертуаром. Поддерживают экуменизм или же просто наличествует нью-эйдж.

А сейчас по дороге в сторону Авоту, на углу Таллинской обнаружилась дверь церкви Свидетелей Христа – просто дверь, на ней бумажное объявление, имена-фамилии и телефоны двух человек. В этом они доме, не в этом? Соседняя дверь – автолавка (масла́ и проч. жидкости). Дом одноэтажный, угловой, примерно как в Москве на углуДоброслободской и Радио, где когда-то была венлечебница – остановка троллейбуса ровно возле вывески, это за Разгуляем, угол Доброслободской и Денисовского. Там рядом еще Институт физкультуры, в усадьбе Разумовского. Лет тридцать назад во дворец можно было проникнуть, ходил там: громадный, разруха. В начале нулевых уже не войти, а на воротах табличка, что какая-то таможенная зона, ну а теперь всю Казакова урбанизировали. Москва тут не с какой-то целью, здесь все как-то само выскакивает, машинально.

 

Если перед церковным сквером повернуть с Авоту направо на Лиенес, то где-то там был стекольный завод, в сторону Валмиерас, или уже за ней. Небольшая фабричка. Водили в школе на экскурсию, показывали как выдувают стекло, крутили расплав на трубке, превращали во что-то. Много стеклянных шариков, не идеально круглых, можно было взять с собой. Сырье, исходный материал, они небольшие, как 20 евроцентов, если о диаметре. Или даже фабрика была на Лиенес в другую сторону, на углу с Красотаю, Красильной, там заброшенное производство снесли года два назад. Напротив – упомянутый центр «Деревянная Рига», европроект. Это два двухэтажных деревянных дома, один отчасти новодел, в нем большой зал с потолком в оба этажа, там иногда выставки. Соседний, на углу, аутентичный, 1876-го: на втором этаже коридор и несколько квартир, обставленных по временам с конца XIX по 60-е XX. Мебель, вещи, утварь. Все правда – из того, что знаю сам.

Конечно, фабрично-рабочий район. Лиенес в сторону железной дороги упрется в ул.Валмиерас, там чуть правее здание Руссо-Балта, под крышей сохранилась надпись, «РУССКО БАЛТIЙСКIЙ 1913. ВАГОНН АВОД». Теперь в корпусах что-то молочное. Первой за Авоту в ту сторону направо будет Мурниеку (Mūrnieku, на русском бы Каменщицкая, Каменщиков, но числилась Мурничной – редкая калька с немецкого, Maurerstrasse). Та самая, где тротуар исполнили красным кирпичом и воткнули фонари, аутентично-сувенирные; тот же европроект. Улица короткая, в квартал. На углу Мурниеку и Матиса в скверике скульптура: трубочист и каменщик. Каменщиком выведен Карлис Себрис, а он и жил в километре с небольшим, на Энгельса-Стабу №29, в нулевом этаже. В левой части того дома, что во дворе, за оградкой аккуратный скос вниз, декоративно оформлен кусками известняка. Не подвал, но такой этаж. Я в том доме жил, вот и знаю. Когда к нему под окна скатывался мяч, громко ругался. Тогда он еще не был знаменит, потом-то и Глостера сыграл у Козинцева. Он фактурный: когда орал из окна, так то же самое.

Трубочист похож на Эдгара Лиепиньша, тот был классный. Актер, в основном театральный. Вечный городской пацан, хулиган и шут. Пел песенки типа «Трех котов», с заключительным хором Skaista ir jaunība, tā nenāks vairs, скаааайста из яунииииба, та неееееенакс вааааайрс, юность прекрасна, она не вернется вновь. Или Mežā būdiņu tev celšu, celšu, kur mums abiem apmesties. Межа будиню эс целшу, строю я в лесу конурку, где бы нам вдвоем укрыться. Олатышенные немецкие шлягеры, в общем. За это латвийско-советские власти его не любили, альбом с «Тремя котами» запретили – увидев в нем растление нравов и буржуазную пропаганду. Альбом на пленках расходился. Но позже я узнал – то есть, прочел, наконец, надпись сбоку от этого 3D-искусства – что трубочистом выведен не Лиепиньш (а очень похож), лепили с конкретного трубочиста (имя-фамилия приведены). На памятнике оба персонажа при деле: но одновременно класть трубу и чистить дымоход? Себрис еще и сидит на штабеле кирпичей, что странно исполнять на коньке крыши. Зато ёршик у трубочиста настоящий. Не точно воспроизведенный, а реальный – такой и сейчас можно купить в строительных. Памятник – ок, еще и лавочки возле, на них собираются местные, схожего облика; когда курят, когда выпивают.

 

На районе есть пара граффити Кирилла Кто. Одно на правой створке ворот на Чака, рядом с проходом в Зиедоньдарзс, второе здесь, на другом – от памятника – конце Мурниеку (Т-перекресток с Лиенес). Тут угол дома срезан, получился узкий прямоугольник, и в нем существо из черных отрезков: руки-ноги (пальцы растопырены, длинные, палки-ветки, так что снизу оно как марабу, да и руки такие же), на них два позвоночника (один на пару рука-нога), каждый оканчивается чем-то вроде головы, а и не оканчивается – голова получается петлей по дороге от позвоночника к рукам. Над правой то ли кепка, то ли четверть нимба. Условные позвоночники перечеркнуты-скреплены тремя рейками. Значит, был К.Кто где-то тут, года три-четыре назад.

Позже заметил еще одно: ровно напротив, на боковой стенке небольшого распределительного щита, серо-песочного. То ли сам он еще где-то тут, то ли самодеятельная реплика – размер небольшой, а как-то нечетко. Или я не замечал, но вряд ли: часто брал в «Булкотаве» кофе, доходил до угла, ставил стакан на крышку этой жестянки, закуривал. Странно. Мог и не видеть.

Все это складываю непонятно почему и неизвестно зачем. Потому, что в Риге нет места, куда помещать всевозможное такое, чтобы оно там хранилось. Дополнялось, накапливалась – без цели, просто чтобы было, где это есть. Ну, такие места строят разными способами: институциональными, этническими, групповыми; пополняемый комплект, – это ж и есть такая-то культура, а у рижских русских такого нет. Кто-то что-то знает, конечно. Но все порознь, отдельно и никуда не сложено – так, чтобы все знали, что это – вот там. В самом ли деле у других есть длинные истории и такие места, не иллюзия наличия? Наверное, есть еще: откуда бы иначе определенная зависть. Может, безосновательная, но какая разница, раз уж возникает? Так что это здесь, поди, нервное: любой повод производит выдачу сопутствующих сведений. Нет спокойного места, где все бы лежало, поэтому всякий раз восстанавливает себя, насколько сумеет, из ниоткуда. Разместить негде, пусть лежит хотя бы в этих словах. Может, они как-нибудь за что-то зацепятся, чтобы крутилось и нарастало. Может, тогда оно само-собой начнет крутиться.

Но есть и выгода: если описания не сохраняются, тогда полно undocumented features. Например: нет никакой истории, но она возникнет, едва ее захочешь, а то даже если о ней и не подумал. Как тут, здесь. Ну а если все возникает, зацепившись за малейший повод, то это же волшебно. Значит, существует всегда, пусть не на виду, вне канона. Канон-то что – ну, канон. А то, что все подряд и невпопад, не мотивированно, не в последовательности, а самовольными слоями, славно. Нет причины выстраивать рациональности.

 

Да, а если нет места, где все хранится, то суммарный рижанин – не субъектность. Была бы субъектность, она б копошилась, себя помнила, поддерживала и расширяла. Не так, что каждый всякий раз заново, когда кто-то решил подумать – где, собственно, живет. Что тут причина, а что следствие: не субъектность оттого, что ничего не складывается в общий доступ или не складывается потому, что нет субъектности групповой, а для кого тогда складывать? Склонности к тому, чтобы она возникла, тоже нет. Кажется, даже и желания.

Тут нет даже какой-нибудь мелкой, незаметно преемственной штуки – не как архитектура для магнитиков, а как в Австрии бокальчики-стаканчики в ахтель, 1/8, 125 гр., из таких, например, пьют вино возле уличных будок. Повсеместные, гладкие и выпуклые. Впрочем, есть та же длительная чебуречная. Снаружи окошко и узкий прилавок-стойка, но можно, уже наконец, зайти и внутрь. Более-менее тесное помещение, они их, чебуреки делают под заказ. Даже не просто суют в масло полуфабрикат, а раскатывают тесто – сначала в машинке, потом скалкой, ну и т.д. Долго, ну а что. Вот, как стаканчики, незаметная постоянная точка, да – не всеобщая, но – локальный ландмарк. Собственно, и Авоту с окрестностями можно считать такой преемственной штукой. Посредником с пространством, откуда всякое и заходит сюда – как по запросу, так и невпопад.

 

Вот все и дробится на локальные эпизоды, элементы. И, если что-то из находящегося в окрестностях, здесь не будет упомянуто, значит – оно сейчас не играет, а не потому, что забыл. Нет намерения фиксировать и увековечивать, а нечто желает быть описанным. Эпизоды-элементы не выискиваются, лезут сами. А там, откуда они вылезли, все, надо полагать, лежит не связанными друг с другом пластами: даже и здешние, местные дела. Вот улица, вот церковь в ее створе, а если в другую сторону, то в створе будет громадный дом, но им Авоту не заканчивается, уйдет правее, узким проездом к Мариинской, пересечет ее, но там будет уже не она, а весьма буржуазная Блауманя. Громадный дом – составной, склеились Лачплеша 70, 70а и 70b, Авоту 20 и 22, Бирзниека-Упиша 29. Теперь он не называется никак, а когда-то был Романовским базаром – это угол Романовской и Авоту. Впрочем, на одной карте название вернулось, на Baltic maps дом помечен как Romanova bazārs – получился «базар Романова», обычная языковая путаница. Плюс естественные искажения, интершум времени. С чего он «базар» – вероятно, здешняя архаика. Неподалеку есть и Базар Берга – галереи с лавками-магазинами, и всегда так было. Допустим, «базар» был вариантом «молла».

Романовская (теперь Лачплеша) не в честь царской фамилии, а по рижской семье Романовых, купцов-огородников. Тут был овощной край. Бирзниека-Упиша ранее Курмановская, от Курманова, здесь были его огороды. Сейчас Авоту переводят то Ключевой, то Родниковой. Исходно на домах висело Ключевая. С 1810-го были две Авоту: Малая Ключевая – от Романовской до Столбовой и Большая – от Стабу до церкви. Потом их сцепили, а в 1885-ом добавили кусок Большой Ямской (Grosse Fuhrmanns Strasse), от Мариинской. У нас дома в 60-ые и называли: Мариинская, Столбовая; не Дзирнаву, но Мельничная. Притом, что Стабу-Столбовая давно уже была Фр.Энгельса, а Гертрудинская – К.Маркса. Не то, чтобы непременно на русском: Авоту и была Авоту, Акас никогда не называли Колодезной, Мартас Марфинской не была. Вместо Тербатас не говорили Дерптская, она была уже П.Стучки, а «Стучка» – короче. Но проскакивала и Тербатас.

Сейчас «Родниковая» вылазит из перевода, у ключа ж еще и двойное толкование: путаница. На немецком она была Sprenkstrasse (Шпр, штр; и в Риге писали Strasse, не Straße), в словарях Sprenk не найти, это диалект остзейских немцев. Кто-то (не помню, на каком рижском форуме я увидел, не восстановить) отыскал словарь (издан теми же Харткнохами), Idiotikon der deutschen Sprache in Lief- und Ehstland: Nebst eingestreueten Winken für Liebhaber. Hupel, August Wilhelm. Riga: Hartknoch, 1795. – XX, 272 S. В нем есть der Sprenk / der Spreng / die Sprenke в значении Quelle. Родник, ключ. Словарь оцифрован, https://digital.slub-dresden.de/werkansicht/dlf/9271/1/. Скопление всевозможных слоев естественно, так здесь было устроено. Остзейцы это «восточноморцы»; Балтийское море = Ostsee.

 

Дело не в том, что все это тут было, а сами слои, и то, почему они оказываются сейчас рядом. Ведь нет даже стенки, через которую могли бы перестукиваться остзейцы с завсегдатаями бара, все непроницаемо порознь. Ну, может, еще станет понятно, зачем все это здесь сходится; только не надо делать слоистость понятием, а то затеется демагогия. В центре двора на Энгельса 29 – где жил Себрис – был аист, фонтан. Натуралистичный и как бы естественно раскрашенный (белое-красное-черное). В конце 60-ых фонтанчиком уже не работал, подгнил, и его сломали: один из малолетних хулиганов из парадной в правом углу двора. То ли Эрик, то ли Рома, поляки. Кажется, первый. Не хулиган: таких называли пашпуйками (pašpuika – примерно сорванец, но без этого сюсюканья; может быть и «шпана», но это уже старше). Преувеличенная самостоятельность с оттенком демонстративной дерзости. Сейчас, похоже, pašpuika редко говорят.

Несколько лет назад – дом №29 теперь в богатой части – аиста восстановили. Сделали не копию, а лаконично-условно и он сизо-серый, уже даже и журавль. Кто-то, значит, помнил, что тут была птица. Или, скорее, когда дом купили и стали делать капремонт, то нашли фотографии. Недавно, в конце нулевых. Раньше там вообще было печное отопление, дровяные подвалы, ступеньки вниз: темнота и сырой холод. Под потолком на витом шнуре болтается лампочка, шар ее света не достигает стен. Почему я 60 лет знаю Авоту, когда это не мой квартал, даже не соседний? Там была детская поликлиника. Между Столбовой и Гертрудинской, третий дом во дворе.

На Авоту здания от середины XIX до Первой мировой. Не важно-центровые, но и не из (непременного для типовых доходных домов) серо-желто-бурого кирпича. 1-2-3-4-5 этажей, штук 5 шестиэтажных. Не так, что все серые и темные, есть и цветные, но и они отчасти серые и темные. Цвета – желтый, красный, бордовый, синий – смазаны, не ветхостью, а даже уместно. Коричневатые могли когда-то быть даже бежевыми. Почему-то кажется, что улица узкая и дома для нее чрезмерно высоки. Она не узкая, почему-то такое ощущение. Между каменными домами деревянные, двухэтажные. Не разваливаются. Деревянных домов в городе много, не только на когдатошних окраинах, и в центре. Вполне целые, не из-за «Деревянной Риги»; та больше открыточный проект. Жизни в первых этажах на Авоту не видно, окна пыльные. Люди ходят как-то неопределенно и не понять, то ли идут со своим будущим рядом, как выгуливая собаку, то ли оно их тащит за собой. Или они его, но такое тут, похоже, редкость.

Между Гертрудинской и Стабу, рядом с бывшей поликлиникой, высокие кованые ворота, красивые. С весны по осень их не видно, полностью закрывает плющ. Ворота метров пять высотой, левый штырь ворот торчит еще метров на пять – плющ свисает и с него; симметрично и справа, что ли просто со стены дома, за плющом не видно. Вот, пожалуй, почему я об Авоту: когда водили в поликлинику, то район стал первой заграницей. Живешь в знакомых дворе и квартале, а поликлиника – сдвиг: вне границ знакомого есть что-то другое. Тут всего много, оказывается. Куда-то распространяется дальше, вот что. Включился режим выяснения неизвестного.

 

С 60-ых здесь ничего нового. Ну, на доме №27 теперь табличка №27b, а №39 когда-то стал №41 (деревянный, двускатная крыша), но выглядит как на фотографии 1930-го. Разве что вместо пивного бара, одноэтажный павильон был на углу с Гертрудинской, выстроили черно-стеклянное шестиэтажное, офисное. С угла закругленное, внизу небольшой rimi. Не снесли под застройку, павильон уже обветшал и покосился. Аварийный забор стоял лет десять. Или двадцать. В том же квартале за углом быстро выстроилась церковь без креста, Святых последних дней, мормоны. Там был пустырь или что-то вовсе безвидное. Китайское бистро на углу Гертрудинской закрылось давно, но открылось другое китайское, очень дешевое, ближе к Лачплеша. Кусок Авоту от Мариинской отчего-то сделался галереей предсвадебных салонов, их там штук 15. Уж точно больше десятка, они и за Лачплеша есть. Пересчитал: 12 штук от Марияс до перекрестка и один за ним.

Закрылось много разного. Кооперативный, а потом частный мясной стал «Одеждой для леди», тоже закрылся. Рядом, возле остановки был магазин тканей, сейчас столовая с 10.30 до 15.00 по будням, аскетичная и по интерьеру, и по предложению. Рядом был магазин с разливухой, нет его. Питейных уютов много меньше. Закрывались, открывались, снова закрывались. Уже совсем мало, только между Гертрудинской и Матиса было примерно пять, а теперь в одном что-то крафтовое, летом даже пара столиков на улице, а в другом некий bbk. К осени и они поскучнели, вроде: новые точки в другой стилистике и, получается, они как бы и не здесь, почти не замечаешь. Чуть дальше, с края дома нечто едва открылось и уже все: бордовые жалюзи-рольставни опущены, гирлянда изумрудно-черных воздушных шариков еще висит над ними, шарики обмякли. Еще одна давно канувшая распивочная в полуподвале, а вместо следующей, на углу, игровые автоматы.

Почему закрывались, когда жители те же? Похоже на то, как с автобусным сообщением по Латвии, машин стало много. Раньше с выпивкой в магазинах было скудно, а наценка в общепите небольшая, вот и пили на людях. Потом появились круглосуточные лавки, распивочные просели – контингент выбирал дешевле. Затем ночную торговлю ограничили, но уже как-то привыкли к индивидуализму, да и наценки выросли. Другие цены, другие доходы, другая структура выпивающих. Общество расслоилось, в рестораны ходят другие люди, поколения сменяются и т.п. Не только распивочные, кафе тоже. На краю Авоту возле Мариинской было славное место. Небольшое, узкое, кофе, булочки. К концу 80-ых годы стали тощими, в нем остались только кофе и спирт Ройяль, закрылось. Потом там поселились какие-то ткани, теперь aromstudija: Ich weiß nicht, was das ist. Какая-то гламурно-косметическая приблуда экологического толка.

На углу Авоту и Матиса был «Гайлитис», «Петушок». Дом чуть вглубь квартала, его угол закругленный: кафе этаким бумерангом, два зала, со стороны каждой из улиц. Первый от входа зал вечером обычно не работал, там и свет не включали, входишь почти в темноту. Холодно, пусто, скупой свет вдали, хорошо. Не знаю, работало ли после СССР, в октябре 90-го у них взорвалась кофеварка, кофеварочный агрегат: выбило окна в сторону Авоту. То ли отремонтировали и перезапустили, то ли было уже не до этого. Сейчас в нем сетевая mega. Тут все магазины небольшие, супермаркет не встроить.

Ничего из этого не значит ничего особенного и выводов не ждет. Не предполагается, что объявится лирическое чудо или выстроится мораль на тему места, времени и человеческих сроков. Абзацы как прозрачные головастики, что-нибудь из них вылупится. Или нет. Пока они возникают и появляются, оказываются рядом. Их дела между собой не склеены, один из другого не следует, почти. Но, раз уж оказались рядом, то начнут развешивать связи между собой. Их что-то приводит сюда, не я – я тут всю жизнь хожу. И не местность же вырабатывает этот список, с ней ничего не происходит. Такая последовательность ее историй ранее не возникала, но не ощущаю ни цели, ни желания, которые бы ее выстраивали. Разве что желание понять, что это все такое, здесь. Но какого ж рода понимание: тут все есть как есть, что к этому можно добавить?

 

Еще улица отличается от прочих рижских тем, что почти в каждом квартале есть дом, который отступает в глубину метра на два, тротуар там ненадолго шире. Возможно потому, что с одной стороны улицы тротуары слишком узкие – левой, если от центра. Обычно это большой и длинный дом. В квартале за Марияс есть по каждой стороне, в одном случае отступ даже отступает от отступа – улица там резко поворачивает, дома в него так вписывались. Отступа нет только в квартале, где исходная распивочная. Здесь, по ее стороне дома в середине одно-двухэтажные, чего их двигать.

Два дома с отступом есть в квартале, где поликлиника, а между ними – где заросшие плющом ворота – гугл-карта предъявляет улицу, которая идет вглубь и заворачивает направо, к Стабу. Ее, собственно, нет, но на карте выставлена действующей. Вообще, улица, немотивированно уходящая вглубь квартала, есть неподалеку: за Авоту в сторону железной дороги, между Стабу и Гертрудинской, этакая кривоколенная. Админю – не админская, администраторская, а кожевенная, от āda, кожа. Недавно там еще была небольшая промышленность, меховая фабрика «Электра», кроличьи шапки и т.п. В XIX улица была Угловой, Stūru iela, Winkelstrasse, в списке улиц 60-ых XIX уже Gerberstrasse, Кожевенная, Ādģēru. С 20-х XX Ādmiņu – те же кожи, реформированный вариант слова. Мало того, что кривоколенная, у нее еще и петля сбоку посередине, под тем же именем. Впрочем, петля за забором, внутри двора. Что ли следы древней путаной застройки.

В том же, где ворота и плющ, квартале длинный дом со стороны Гертрудинской во дворе стоит так, будто начинается улица, параллельная Авоту, он как бы фасадом во двор. Или не улица, но предполагалось более сложное устройство квартала, нежели получилось. Район Авоту исходно был предместьем, можно было строить только деревянные дома – чтоб сжечь при наступлении врага. Последние раз жгли в 1812-м, при военном губернаторе Иване Николаиче Эссене, отчасти сдуру: Макдональд тогда на город конкретно не шел, а и позже не пошел. После войны пожарища стали вписывать в сетку городских улиц, – это уже генерал-губернатор Filippo (Филипп Осипович) Паулуччи (наличествует в Военной галерее Зимнего, Дж.Доу; Н.И.Эссен тоже там). Paulucci и уличное освещение устроил, и ввел нумерацию домов, и распорядился устроить городской парк, Верманский (был, похоже, через ё, Wöhrmannscher). Даже оборудовал обсерваторию в замке, в башне Святого Духа, в 1817-ом. Все это легко отыскать, только это не обще-обиходные сведения, не то, чему здесь учили и учат в школе или где-нибудь еще. Ну и эта история не справочник-учебник, а действие частное и однократное.

И вот, угол, где ворота и плющ. Между домами проезд, выглядит перекрестком, оформлены тротуары, брусчатая мостовая. Годится быть началом улицы, ладно – переулка. Это тут начиналось раньше? Но только метров десять в глубину квартала, дальше ворота с плющом, а они явно старые, еще и не модерн с югендом, не позже начала XX. Никогда не знал, что за ними, они всегда закрыты, в щель видны только кусок двора и огрызок высокой кирпичной трубы. Но на карте нарисована улица. Со стороны Стабу это просто въезд во двор, обычный большой, внутри длинного квартала между Авоту и Чака. Я в нем и не был.

Теперь зашел, там громадная парковка. Заходя, думал, что машины стоят на грунте – очень уж большой пустырь – нет, свежезамощен полуплиткой-полубрусчаткой. Но, в самом деле, одна сторона двора выглядит улицей. Дома, несколько мастерских более-менее ровно в линию. Да, о домах с отступом: со стороны с Авоту перед воротами два дома симметрично сдвинуты вглубь. В одном «Трое в лодке», ресторан, давно уже; в другом когда-то было что-то китайское, а теперь одежда-комиссионка.

 

Далее к центру, за подворотней в детск.поликлинику, книжное кафе Bolderāja, «Болдерай». Очень хорошее, абсолютно здешнее, но там еще и гейт во внетерриториальные местности, поэтому сейчас его обхожу: там-то выход в разные пространства по умолчанию, просто вокзал какой-то. А мне бы сейчас попасть в них иначе, о чем, похоже, эта история. Ну а в ней исходная точка – тот бар.

Соседний с «Болдераем» дом №27b на ремонте, вход во двор заколочен-запечатан, семь лет назад я туда зашел – увидел в раскрытые ворота двор – в доме никого не было. Похоже, что расселяли недавно. Сквот или ночлежка не возникли, но следы последующий жизни имелись. Не бомжи, скорее кто-то с такой-сякой целью иногда заходил в пустые комнаты. А они выглядели так, будто их тоже – как в музее на Лиенес – решили сохранить, причем в каждой квартире зафиксировалось чуть другое время. Это было в 2013-ом, давно заколочено. Ремонтировать не начали, так что все это, надо полагать, сохраняется. Или бомжи изобрели какой-нибудь ход внутрь.

Вот что, на Авоту нет ни одного куска с силикатным кирпичом. Не то что здания, а части дома, заплаты. Не потому, что тут сохраняли исторический облик, в советское время улица была такой, что ее и не видно, кому до нее дело. Разве что на углу с Гертрудес, в глубине двора дома №51силикатный гараж на одну машину; возле него почти древнее темно-синее авто, скоро его засыплет желтыми листьями (рядом липа). Еще ,чуть сбоку от ворот с плющом, наискосок через улицу силикатное пятно на стене, под ним – вглубь двора – ряд гаражей, они тоже. За гаражами сохранилась голубятня: крыша-рейки-планки-сетка. Птицы живут. Говорят, есть еще одна, в Ильгуциемсе, в глубине Задвинья.

Вообще, у человека исходно два варианта его самого. Один, со всякими конструкциями и связями, выстроят школа и общество, а второй – в моем случае – затеяла улица Авоту, находившаяся в наглядно слабой связи с первым. Ну а где два варианта, там и сколько угодно. Странно, ничего не изменилось, а улица не выглядит заторможенной и выпавшей, наоборот – ее неизменчивость как неподвижная точка, из которой видны перемены вокруг. Все, что тут излагается, не могло бы возникнуть в каком-либо другом районе и речь не об окрестностях. Ну, в каждом районе можно попасть в схожую историю, они будут отчасти подобны друг другу, не идентичны. Разве что некоторые позиции совпадут, не более того; не одной штамповки.

 

Деревьев на улице почти нет (видны только сквозь подворотни, плюс плющ на воротах и рябина в выемке, в небольшом дворе слева от Bubble tea, напротив чебуреков: вдоль тротуара два-три куста сирени, за ними рябина). А когда деревьев нет, то улица больше зависит от погоды, чем от времени года. Зимой здесь еще пахнет печным дымом – раньше так было в половине города, минимум, и это был его существенный запах. Тут он еще иногда присутствует, идет со стороны железной дороги и Гризинькалнса, дым из труб невысоких домов замечаем и на Авоту.

Эти детали не делают район нетипичной Ригой, они – небольшие отступления от среднего по городу. Ощущения и прочее тут свои, но для перехода в другие районы меняться не надо. Немного, все же, надо: сообщает ли эта необходимость о наличии других слоев реальности (здесь – городской), по которым перемещаешься? Или такие переходы происходят автоматически, а вдаваться в детали не надо, все склеит длинный опыт? Но если бы переходы не ощущались, то речь о них бы не возникла. Склеивает, но переход отмечается легким толчком на стыке.

 

Ну а в исходном баре-распивочной стойка, на полках неведомые напитки – где их берут, в алкостоке наискосок через улицу таких нет – не сравнивал, но там стандартный расклад, а здесь нетипичные этикетки, с двух метров не распознать. Конечно, разнообразных градусов. Водка и вовсе непонятная, спросил что получше, ответили какую берут обычно (причем, белорусской нет, а окраины предпочитают ее). Ценники не как в большей части центра – а это все же центр – не на 50 гр., а на 100, так что в первый раз окажется в два раза дешевле против ожиданий. Тут все как-то так, будто само выросло. Удовлетворяются нужды не только питья и общения, а и какого-то общего функционирования. Локальной остановки, приостановки чего-нибудь всего. Никто тут, поди, не замечает ни обстановки, ни еще чего-то. Орешки в блюдце (объемное, розетка, небольшое), они всегда. Мелкие сухарики в таком же блюдце, то и другое затянуты пленкой. На третий раз я тоже не стану это замечать. Ну а в седьмой раз уже и не зайду – не потому, что не нравится. Нелогично часто оказываться в заведении, с чего бы. Живу я не здесь и выйдет, что захожу не по жизни, а с некой специальной целью. В их жизнь мне не включиться, зачем. Да, в основном тут пьют пиво – чтобы посидеть подольше.

Бар выглядит местом для совсем своих. На свете так еще бывает. В 2019-ом на Рождество мы с R. поехали в Вену. Закономерно мало что работает, знакомые локалы закрыты. Однажды отыскали еду в переулке Леопольдштадта. Вино налили, шницель пожарили, а господа и дамы пьют и болтают. Все друг с другом знакомы. Заходят, пересаживаются. Выходят по делам, в магазин, возвращаются с пакетами, пьют дальше. Приходят с цветами, куда-то дальше пойдут. Не так даже, что заходят сюда по необходимости, а функционируют с участием этой точки, привязывают день к локалу. Посредник он между домом и городом. Когда в городе народа мало (каникулы же были), то это заметнее.

Вот и на Авоту, когда зашел в четвертый раз, то увидел тех же. Они меняются, не все сразу, но там человек десять постоянных, не меньше. Впрочем, что за четыре раза разглядишь, да и нет цели их исследовать. Они в определенном симбиозе и друг с другом, и с заведением. Как-то место для своих выживает – причем, дешевое по выпивке. Может, не аренда, а хозяйское помещение. Само собой, пиво пьют не из бОкалов, а из кружек. А в Вене на Рождество почти ничего не происходило, ни в театре an der Wien, ни в Музикферайне; пошли на Die Csárdásfürstin в Фольксоперу, та 30-го декабря уже заработала. Там почти так же: парадные господа и дамы, очень старые, почти торжественно пришли. Костюмы, белые рубашки – даже сорочки; галстуки, вечерние платья, не новые, но не обноски. Ритуальность, естественная, соблюдаемая машинальность.

 

Все слоится, а когда слоится, то слои же зацепляются. Не накрепко, почти условно, ситуационно. А почему упомянуты рядом, что их свело? Они из разных историй, а теперь – в этой. Все они – и прошлые, и заведомо здесь чужие, как Csárdásfürstin – живут где-то у себя, но коснешься любого слоя и начнут появляться тамошние персонажи, столетней давности стеклодувы и дубильщики – существуют же они где-то там, но уже и здесь, раз тут о них. Чего пришли и что хотят делать?

Пока все ровно, не двигается. Откуда бы у них здесь общие дела. Слои не взаимодействуют, не имеют к тому оснований, зацепляются за соседа в порядке перечисления. Из одного в другое переходишь с тихим щелчком; в рутине, не предполагающей намерений. Вышел из одного, зашел в следующий, где тот же дом или слово означают уже немного другое. Всплывают в свой черед, будто их откуда-то извлекает смутное давление, добавляет к уже извлеченным. Так расслабленную руку может повести в сторону. В окрестностях блуждает какая-то склеивающая сила, подумаешь ее ощутить – она уже тут.

Бывает ли, что слои меняются не перескоком, щелчком или как в воду, а мягко, почти гладко? Как пешком из страны в страну, не увидев границы. Я ходил из Аахена в Нидерланды, в ближний к Аахену город, небольшой. Если идти обратно, то есть залепленный стикерами щит с надписью Deutschland, а туда – ничего, лишь указатель заезда на парковку. Но разница ощущается сразу, дома стали другими – нидерландскими, отличаются. Даже вдоль улицы, не прерываемой границей.

Слои пластами чуть заходят друг на друга. Отчасти они объективны: здешние дома, материальное. Но больше субъективного, и непонятно, где это было, пока не объявилось здесь. А вот в бар зашел странный человек – второй раз его вижу – тихо малохольный, что ли. Как и прежде, что-то спрашивает, небольшой разговор, уходит. Невысокий блондин, сухопарый, слегка лохматый. Слои держатся спокойно. Непонятно и то, что осталось на их месте там, где они были, пока не пришли сюда. Они из разных жизней, выстраиваются здесь вдоль описания; одни материальные, другие – нет, но теперь-то они одной природы. Что здесь за место и чем одним они стали? То, что они появились в таком-то порядке, не так важно, должны же были как-то встать. Встали, вот и славно, низачем. Но, с моей стороны: значит, была причина это фиксировать. Не обязательно, что на уме какая-то цель, но и не слово же за слово. Да, и где это собирается? Не в тексте, он же просто запись небольшого приключения, вторым номером.

 

Люди и окрестности тоже не главные, отношение к ним вполне безличное. Отчего все началось? Ах, как перед дождем, что-то набухало и началось, природное дело? Но все было спокойно – по крайней мере, в пределах осознаваемых ощущений. Никакого чувства долженствования, ни цели, даже подспудно, исподволь. Но вот же: обнаружилось пространство, в котором собираются слои, их представители. Значит, есть вещество, присутствующее в каждом из них, какими бы разными ни были. И, если есть пространство, где они собираются, то должен быть и его, например, воздух. Не то, чтобы он их склеивал без разбора, – кто тут что склеивает: аморфное, слегка мычащее и все плывут, плавают в нем. Друг за другом, рядом и вперемешку. Ничто не предполагает действий, а если начнет происходить, значит – маячило еще что-то неучтенное, выжидало какой-то момент, для чего-то.

Так что сюда так и будут складываться какие-то местные связи и детали: такой-то дом, было то-то, называлось этак и т.п. Но это дело техническое, в Риге же нет места куда все это сложить. Тогда сюда, сделается небольшой сейф. Авоту и окрестности выходят фоном, на котором одновременно блуждают некая тема, неучтенная штука и смутный интерес. Местность не предмет речи, а ее ресурс. Возможно, это означает наличие, все же, цели, чьей? А что бы я делал в тот день, когда зашел в бар, если бы все это не началось? Чем бы занялся? Да нет, не только ресурс1йё9.

 

Похоже, это Густав, кот крапчато-полосатого и чуть рыжего цвета. Он любознателен – типично, но ему свойственно внимание именно к исследованиям, еда его интересует меньше. Не клянчит. Вообще, почти не мяучит: бурчит, крякает и гмыкает. Когда был небольшим, месяца четыре, мы начали возить его хутор, на выходные. Так что еще и изучение открытых пространств. Он быстро осознал разницу с квартирой, у него как-то сразу уложилось: после хутора не удивлялся дому, не страдая ни там, ни там. Тут так, там этак. Раза со второго это стало для него одним комплектом. Ну и парковки по дороге, где он на поводке: очередные места фиксируются не в варианте обжиться в них навсегда, а всегда возможно опять что-то новое. На хуторе идет по нужде на двор, а никто ему это не объяснял; в городе – в лоток, понимая разницу обстоятельств.

Но не сказать, что в нем все зашито исходно. Некоторое время не мог правильно интерпретировать собачье размахивание хвостом (черный пес формата овчарки, полметра в холке, а кот тогда был 35 в длину, не считая хвоста), выгибал спину и т.п. Не всякий раз, но иногда, как бы забываясь. Или ему надо было пояснить лазание по деревьям, на хуторе старые, большие яблони. Вначале приходилось нести лестницу и снимать, но он сразу повторял попытку и разбирался уже сам. Вскоре стал понимать, когда ему подсказывали на какую ветку лучше пойти – шел по ней и слезал. Сначала пытался спускаться вниз головой, что в противоречии с устройством когтей. После переобучился, но все равно хвостом вниз лезет нехотя, предпочитая снижаться по ветвям. Что ли, желает видеть, куда идет. Он-то, похоже, и создал волну исследования всего подряд: что все это такое тут вообще, а?

Иначе с чего бы я стал все это собирать? Поликлиника как первая заграница – ок, и что? Личными историями я заниматься не склонен, поэтому влияние кота G. несомненно. Впрочем, поликлиника, там был еще один порог: осознание, что в организме могут быть неполадки, то есть – по факту он не является тобой, а каким-то дополнительным к тебе устройством. Там же и какая-то физиотерапия, ультразвуковое прогревание, прививки. Зашивали палец на ноге, разрезанный об осколок бутылки. Починка агрегата, отчуждающая тебя от него. Никогда не вспоминал, но кот и это вытащил. У него ж в детстве возникла проблема согласия с собственным обликом: время от времени с недоумением смотрит, смотрел в зеркало (он через него видит и соотносится: на игрушку через зеркало реагирует, на того, кто его зовет или если кто-то пришел). Мог подумать сначала, что по виду такой же как мы, но это не складывалось. Хотя умывался же и прочее, но недоумение явно присутствовало. Особенно с хвостом – разглядывал по-разному, смотрел, как тот шевелится. Не ожидал он его в своей жизни, похоже. Кот реален, конечно. Сфотографирован и по поводу самопознания в отражении, и по поводу хвоста.

 

А вот человеческий возраст, ему больше 60. Какие варианты? Ах, подводить итоги, складывать опыт; оттенок «как все стало не так» в вариант включен. Постепенно гаснущее сознание склонит – ну, теоретически – к романтической нежности в отношении всего подряд, бывает. Негодование – само собой (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие – в комплекте). Еще вариант: делать вид, что ничего не происходит, все как обычно. Следующий: в самом деле вести себя так, будто ничего не происходит. Между этими вариантами есть разница и непонятно, какой наивнее. Можно предъявлять себя мудрым и бесстрастным, расписывая ход времени на своем примере. Само-собой, вариант поучательства. Все варианты социальны – с кем именно это было, внутри чего, а где эта предполагаемая социальность, ее ж, привычную, время уже съело? Можно суметь вести себя как-то так, что вопрос о возрасте и не возникнет. Но и это социальное поведение, раз предполагается, что вопрос возникает или нет. У кого, собственно? Где он, этот навеки опекун? И какой социум на улице Авоту? В баре и «Болдерае», но это не общесистемная социальность.

А хвост – другое дело. Хвост и есть хвост, откуда-то взялся. Если понимать личное прошлое как хвост, то время не копится конкретно в тебе. Ничего не навешивает, не склоняет к вариантам, оно ровно хвост, а ты – какой был, и это получается само собой. Даже латентную истерику физлица (возрастную) можно локализовать в хвосте, в его подрагиваниях. Ах, ощущаешь себя без возраста, происхождения и прочего – легкий материально и вообще. Если человек не думает о своем времени, как о хвосте, то обрастет образованием, связями, недвижимостью, таким и сяким, станет важным неповоротливым. А когда с хвостом, то ничего не нарастет, разве что локально: в распивочной, например, затеется какая-то основательность, но она не надолго.

Стал бы и я – осознав это – весьма легким существом, с приязнью относящимся ко всему вокруг. Однако ж некая темная прозрачная материя склоняет влипать в эпизоды, а к тем подцепится всякое прочее, утяжеляя тебя даже при наличии хвоста. Впрочем, тот помогает балансу, а всякое новое влипание нейтрализуется его очередным движением. И становится легко, и почти возможно летать.

Все началось в распивочной, а я бы в нее не зашел, если бы не исследовательское воздействие кота G. Не преувеличение, именно его изучение окрестностей склоняет вести себя так же. Будто вокруг него возникает воронка, всасывающая в себя новое, ее ощутишь – установится и в тебе. Видишь, как в него все вписывается в непредставимом для тебя виде, рядом устанавливаются связи между всем вокруг. Разумеется, кот G. – именно кот, не подставной объект. Ничего общего с персонажами мультфильмов и проч. гофманщиной, по клавиатуре он пройдет как кот, Екккккккккккккккккккккккккккккккккк6Й!Фисм. Хождение кота по клавиатуре – это правильный шум, если в тексте нет шума, то он гипс и вата. Интенсивность любознательности G. не исчерпана, он еще и зимы не видел, и начала весны.

 

Итак, пространство, в котором собираются слои, их представители, пусть даже их какие-то лоскуты. Тут бы выйти из материальной реальности в какую-то смежную область, неподалеку, однако такой ход уже включен в эту реальность. Но есть щель: реальность не всегда стабильна. Например, сегодня погода такая, что Брунениеку от Авоту в сторону Чака выглядит, будто даже не начало XX века, а конец XIX: к вечеру свет такой, что цвета как на дореволюционных открытках. Дома соответствуют, они же все те же. Через здешние виды легко уйти в какое-нибудь из предыдущих времен. Не выдумывая, примерно понимая, как было устроено. Двухколесные телеги с ручкой для перевозки небольшого добра; столярные и жестяные мастерские в полуподвалах, те же дровяные подвалы, уголь, торфяные брикеты; порции дров, поленьев, стянутых железным обручем.

Электрическое освещение, желтый свет над улицами, раскачивается на проводах, жестяные колпаки лампочек дребезжат; деревянные радиоприемники, черные эбонитовые телефоны. Плотная бумага в лавках. Дым от торфяных брикетов, угля, дров, они пахли по-разному ( горький – уголь, душный горький – брикеты, сухой и сладкий – дрова). В центре его уже нет, здесь еще бывает. Это не ностальгия, тут все, как стояло всегда, да и сам ты тут. Время прошло, ну и что? Но почти нет описаний как функционировал быт, без антропологии, в бытовых деталях – как покупали билет на самолет, как летали, как ездили в поезде. Механические устройства жизни, определявшее ощущения.

Всяческие мелкие дела: как выглядели сигареты, где покупали продукты, когда не было сетевых магазинов. Ладно, были и универмаги. Как происходил прогресс, когда считался безусловно существующим. Не для того, чтобы из этого что-нибудь вывести, но есть же какие-то дырочки или клеммы, через которые можно подключиться ко всему городскому. Найдешь их – можно будет подключиться и к чему-нибудь неизвестному. В висящей повсюду непрерывности есть дырки, клеммы, интерфейсы, щели для подсматривания между слоями. Рябину в глубине двора напротив чебуречной мы снимали, когда делали сюжет о безработных (в том доме, где «Болдерай» была первая биржа или пункт их регистрации, примерно в 92-ом). Для закадрового текста, фоном: рябина, гроздья, в доме за ней чья-то рука открыла окно. Старая рука, вряд ли он еще жив.

Однородность, узкий спектр жизни, внутри которой находилось определенное разнообразие. Зал на Брунениеку с джазом, не гламурным; полутемный, от входа или из углов тянет табачным дымом. Может, внешняя однородность и склоняла к разнообразию чувств. Изощренность ощущений была хотя бы и в том, чтобы находить отличие в таком-то супе в такой или другой столовой, притом, что всюду готовили по стандарту. Или зайти в такое-то кафе, потому что в нем бывает ликер «Мокко» со сливками. Сладкие жирные вещества сглаживали аскетизм прочего быта. Какое-то другое устройство физиологии, ощущения уже не вспомнить.

В этих домах должны быть картины на стенах. Остались, остаются. Небольшие, маслом, в темных деревянных рамках. Море, берег моря, по большей части серые, с редким красным или желтым пятном. Или лес, сосны, солнце. Поля с глинистыми дорогами. Или же инкрустации, обычно условный берег, непременная сосна на краю дюны. С врезанным янтарем, изображает солнце над морем. Эта физиология еще присутствует, но как вписать сюда, допустим, Гердера? С чего тут Гердер?

 

Тот жил в Риге с 1764-го, после кенигсбергского университета. Преподавал в Домской школе, с 1767-го по 1769-ый был адъюнктом пастора в Гертруде, пять кварталов от Авоту. Возле бокового входа в церковь есть угол, где я иногда курю, уже лет пятьдесят (школа была на Акас, рядом). Примерно здесь Гердер думал об историческом наследии и национальных государствах. Тут, но не при самой этой церкви, ее нынешняя версия сделана в конце XIX-го (неоготика, темно-красная). У Андерсона (Benedict Richard O’Gorman Anderson) в «Воображаемых сообществах»: «Блаженно игнорируя некоторые очевидные внеевропейские факты, великий Иоганн Готфрид фон Гердер (1744–1803) провозгласил, что denn jedes Volk ist Volk; es hat seine National Bildung wie seine Sprache, «Каждый народ есть народ; он имеет свой национальный склад так же, как имеет свой язык»». Какие народ и язык Гердер имел в виду здесь? Впрочем, он первым стал собирать латышские песни (по ошибке назвав их дайнами, daina – «песня» по-литовски, так и поехало). Но von он только с 1802-го, а когда провозглашал – им еще не был. Да, занудство, но это издержки положения: если в окрестностях предполагается непонятное, то все прочее должно быть четким.

Собственно, Гердер зафиксирован и неподалеку. За Таллинской есть гимназия его имени – не знаю, почему так. В его время там были дюны и песчаная дорога. Гимназию я видел, что она им.Гердера – не знал. Обнаружил, прогуглив Гердера в Риге. Нашлось и такое: 28 ноября 1939 года был закрыт немецкий Herder-Institut, – это уже пакт Молотова-Риббентропа, первые последствия. Есть памятник Гердеру сбоку от Домского, небольшой бюст в небольшом сквере. В начале 90-х бюст кто-то развернул на 180°, затем вообще исчез (у нас редакция была рядом: был, исчез). Вернулся уже в правильном положении, лицом со стороны надписи. Хотя наоборот было и логичнее, смотрел прямо на Домскую школу. Туда Гердера устроил преподавать то ли Гаман, то ли Харткнох, то ли оба, совместными рекомендациями (все они знакомы по Кенигсбергу). Отчего он возник в этой истории – не знаю. Все-таки пять кварталов в сторону. Какая-то личная связь: в курении возле церкви было и остается что-то, соединяющее с этой историей? Но такая связь весьма холодна, а сопряжению дальних элементов следует быть эмоциональным, как иначе им дотянуться друг до друга? Значит, бывает и так.

Гердер плюс Гете при идеологическом энтузиазме Гамана – это Sturm und Drang. Johann Georg Hamann некоторое время (не очень короткое) тоже был рижанином. Но и он на районе бывал вряд ли, жил в Задвинье, да и какая тогда Авоту. С Гердером в Риге не пересекся, тот приехал сюда после его отъезда. Ну а где Sturm und Drang, там и Гайдн – и тут уже никакой связи с этим городом. Но зайду теперь в бар, негромко включу на телефоне Froschquartett, и Гайдн начнет иметь отношение даже к бару. Нет, чрезмерно декоративно: лучше включить Ö1 ORF, австрийское радио – там и сыграют, у них много классики.

 

Как коммутируют слои? Понятно, их связывает некий субъект действия, но это потом, сначала же что-то же помещает их сюда и они могут быть связаны. Что-то вытягивает их из заведомо разных пространств. Притом, что степень разницы гуляет, квартет Гайдна ближе к фактуре старой краски ворот на Брунениеку, чем к обстоятельствам рижской жизни Гамана. Где они теперь тут неподалеку друг от друга, что за место? Если повсюду дырочки и клеммы, то подключиться можно к чему угодно: значит, обнаружилась техническая начинка мироздания, и дело уже не связано с ул.Авоту. Но именно здесь что-то образовало территорию, на которой можно собрать то, к чему подключился.

Но почему выбирается именно это, а если есть последовательность, то – предполагается какой-то процесс, кто его ведет? Сможет ли гипотетический ИИ понимать код, на котором написан? По крайней мере, разглядеть его в себе? Ощущаю ли собственный код я? Ах, по крайней мере, допускаю, что он может существовать, что уместно хотя бы для практических применений.

Что в основе связей и насколько переводимо в слова? Чалмерс в своем хите (The Conscious Mind: In Search of a Fundamental Theory, 1996) сетует, что язык устроен нарративно, не годится для описания феноменальных качеств, те могут быть представлены лишь «в терминах связанных с ними внешних свойств или же в терминах сопряженных с ними каузальных ролей». Типа, у ощущений нет слов об себе, они вынуждены соотноситься с внешним, с каким-то действием. Ну, Чалмерс без терминов не умеет, не его это работа, но язык – дело социальное, а то. Возник на действиях, взаимодействиях, там на 99.9% и используется. Личные ощущения описать прямо не умеет, надо дать контекст, в котором ощущение может быть опознано, выстраивать сходства, лепить эпитеты и т.п. Но вот же: своих описаний не имеют как частные ощущения, так и общие штуки, которые просто не упоминались раньше. Как-то это уравнивает разные ситуации.

То есть, они одно и то же? В первом случае не знаешь, как объяснить, во втором не можешь понять, но это мелкая, очень мелкая разница. Связывание слоев, предъявляемое последовательностью фрагментов, это уже само связывание или еще только его упаковка? По какой-нибудь абсолютной шкале рассуждение об упаковке менее упаковочно: сама упаковка о себе, как об упаковке не думает. Есть пространство, вход в которое через улицу Авоту и даже через конкретный бар, в котором могут собираться разные слои, которые затем можно соединять. Но кто именно заходит в это пространство, когда вошел в бар?

 

Еще: на Авоту что-то странное со временем. Не с историческим-актуальным-культурным, а оно как-то исчезает. Куда-то девается, без каких-либо предпосылок, вроде ухода в себя или озабоченности каким-либо навязчивым чувством. Только что свернул с Мариинской, а уже и церковь. Да, всего километра полтора, но все же. Может оказаться, что прочтение этого текста – когда будет дописан – займет столько же времени, сколько идти по Авоту. Все читают с разной скоростью, но для кого-то время чтения окажется равным времени его прохода по Авоту. Конечно, среди тех, кто при чтении не шевелит губами.

Какое-то здесь тихое дрожание и дребезжание, более-менее знакомой, но так и не понятой природы. Всегда хочется его зафиксировать, чтобы потом думать, – раз уж не понял сразу. Найти для него какой-нибудь внешний фактор, тот же объективно есть, откуда бы иначе дрожание. Какая-то форсунка, которая что-то сюда впрыскивает, чтобы жужжало. Форсунка или, допустим, устройство с кодом HDJL7d9 или еще каким-то. Тогда источник дрожания, дребезжания и жужжания будет, станет надежным, перейдет в рациональное. Можно разобраться и даже починить, если в жужжании возникнут перебои.

Полно штук, которые влияют, являются существом дела, оставаясь скрытыми. Надо их кодифицировать, даже если не понятно, что они такое. Будет названо – проще разобраться. Без частных ассоциаций, хоть случайным набором символов. HDJL7d9, вот и славно. Это здесь, на Авоту – на конкретной, по всей длине – присутствует и работает, жужжит, даже если ее/его не слышно. И у HDJL7d9, похоже, двойная природа. Она и работает и, дырка, выводящая своим действием из замкнутости слов/терминов. Потому что не обоснована и непонятна.

Просунешься в нее, а там новая поляна и указатели. Например, общая для всего, что приходит в голову, субстанция: на ней написано СБСТЦ красным по желтому, сама субстанция чуть более желтая и не совсем прозрачная: надо же видеть, к чему прицеплять табличку. В ней сгустками плавает ее базовое вещество, ВЩСТВ, серое в темно-серую крапинку. Ну и ПРСТВ, конечно – само пространство, куда заходят слои, пусть будет светло-рыжим, в баре примерно такой свет на входе. А 20 гр. водки – это волна или частица?

Пространство набито слоями, они готовы связываться друг с другом, даже если от них никто не хочет ничего. Пока тарахтят себе по-разному, не обязательно, что громче тот, кто раньше пришел. Свадебные салоны чирикают, китайское бистро пощелкивает, 80-е годы как звук радиопомех, военный губернатор Эссен чиркает спичкой, зажигая предместье, кафе «Гайлитис» почти молчит, иногда вздрагивая, как холодильник, ненадолго; время, прошедшее с 1812-го, идет по району, шварк-шварк. Слои тарахтят одновременно, их родные время и место уже не важны, они составились в механизм, который ничего пока не делает. Стоят, готовы перемешиваться в общем деле; фурчат на холостом ходу, еще не зацепились для движения. Разница их физических и прочих качеств пропала, теперь они в ПРСТВ и СБСТЦ, состоят из ВЩСТВ. Жужжат и ждут: должен появиться субъект, который начнет с ними что-нибудь делать. Он уже их собрал, но без его предъявления будто и не происходит ничего, а как появится, то предыдущее перестанет быть путеводителем по Авоту и сделается чем-нибудь еще.

Кто, что это за существо, следующее здесь по важности после кота G.? В чем состоит его цель или же прихоть вытаскивать какие-то факты и истории, не имеющие отношения почти ни к чему? Находится ли уже в пространстве, куда все сводится, или еще должен подойти? Никак не появится, а уже бы и мог, просто Годо какой-то. Его присутствие не ощущается, но нет и ощущения отсутствия. Все складывается, чего-то не хватает, он должен объявиться конкретно.

 

Ну, я снова в баре, пусть заходит. Чуть-чуть неловко за то, как все сделалось всерьез, ожидание и рассуждения. Работает ли еще серьезность, существует ли? Как в библиотеках: каталоги, заказ, ожидание выдачи, курилка. Найдешь что-то существенное, к нему последовательно добирался. Оно направит к следующей серьезности: даже не обнаруженным, а последовательностью действий. Наверное, правда теперь не массивная, она – предположительно – легкая, почти мимолетная. И, разумеется, прогресс закончился с закрытием курилок, раньше – когда возникла мысль их закрыть. Примерно тогда все стало делаться веселее: футболки с принтами, мерчи, мемы, кофе с сиропами. Новые телефоны навязчивее прежних, обновления операционок ох; все сразу адаптированное. Ах, прежде любое письмо, звонок, взаимодействие – событие, а теперь по ночам телефон булькает и это пустяки: либо спам в почту, либо ерунда в соцсетях; не отключил notifications. Внешние воздействия обернулись чепухой, тем более – неизвестные внешние воздействия, что вовсе странно. Это не эмоциональные высказывания.

Тогда так: новые или неведомые сущности теперь не предполагают своего признания, обнаружения. И пристроить их не к чему, всего и так хватает, и нет запроса на их поиск. Зато тогда в неведомых пространствах можно блуждать как вздумается, безо всякой цели. Теперь там просторнее, никто не рыщет из практического интереса или ради досуга. Существа оттуда заходят сюда, уходят незамеченными. Вот и сюда должно прийти одно из них.

 

Серьезность здесь появилась потому, что сейчас она обнаружилась в баре. Другая и какая-то реликтовая. Присущая заведениям, где пьют водку, а зачем иначе сидим и пьем? Впрочем, тут пьют пиво, да пока и ранний вечер. Барменша и посетители обсуждают чей-то день рожденья, собираясь устроить пикник за городом. Вот, они тут настолько знакомы, а я посторонний, ничего о них не знаю, а среди них, поди, бывшие принцессы, принцы и злодеи района. А кто-то и еще действующий кто-нибудь.

Разговор зашел о том, что надо бы достать казан. Один говорит, у знакомого есть, надо съездить и взять, хороший, чугун украинский, не китайский. Кому-то поручили съездить за чем-то (овощи, хлеб), кто-то берет скатерть и посуду. Рассуждали, приглашать ли этого, определяемого мужем Н[…] и маразматиком. Это, понятно, тот англоязычный дядька. Н[…], вроде, говорила, что он не поедет, а никто его приглашать и не собирался, потому что маразматик и т.д., хотя пикник попадает и на его день рождения. Снова о том, что надо ехать за казаном, а такой-то купит мясо, ну и по кругу, в схожих основательных интонациях. Но когда у кого-то звонил телефон, отвечали иначе, барменша И[…] начала развернуто говорить о делах совсем другим голосом. Но серьезность все равно окутывала хождение вокруг будущих действий, постепенно делающимися конкретными.

Не был описан в частностях интерьер. В баре не советская аутентика, была ли тогда эта точка? И не помню, и как бы она тогда была? Скорее, из 90-х, кооперативного стиля. Неживые подсолнухи, заблудшее сиденье-подушка, изображающая срезанный поперек арбуз. Мелкая сувенирная красота – не раздражающая, потому что как бы уходит за скобки, а и остальное уходит за скобки. Столы, кружевные скатерки, салфетки, вазочки с цветами – настоящими, еще только начало осени. Все происходит сейчас, здесь выпадение в топографическую паузу, где есть ощущения, но нет действий. Все, как было: рядом проезжают машины (дверь бара приоткрыта), тепло, дождя нет. И[…] наливает кому-то следующее пиво, разговоры цепляются и за тех, кто прошел мимо полуоткрытой двери (из такого-то дома, такие-то, делают то-то). Место, где конденсируются тело, плоть – со всякой ее влагой и запахами, а также одежда и прочее. Текучка отсечена, и где бы еще, как не здесь, могли бы собираться слои всего, что есть и было вокруг? Место отделяет запахи и заботы, будто выжигая физиологию холодом.

 

Что, если эту машинку увести от Авоту? То же локал в Леопольдштадте, венский же «Голодный койот», еще Blauensteiner возле ратуши. Или Брюссель, это 1994-ый, кажется. Идти со стороны центрального вокзала, через ратушную площадь, возле биржи что ли раскоп древних фундаментов. Там налево неширокая улица, параллельная бульвару, в ней кафе. Помещение побольше, чем в баре, прямоугольный зал, стойка, железная печка, крашеная серебрянкой – в Риге такие тогда тоже кое-где сохранялись. Вдоль стен диваны, похожие на сидения старых троллейбусов/автобусов. Да они и были: кожаные, коричневые, продавленные и потрескавшиеся, вдоль каждой из боковых стен.

Перед ними ряд столов, стулья с другой стороны столов, проход в середине. Люди свои, небогатые, не туристы. Старая дама обособленно пьет вечернее шампанское, кто-то в углу ест пиццу. Народу немного. Понравилось, но я куда-то спешил. На другой день зашел снова, мне по дороге, гостиница была за бульварами возле канала. Теперь зал заполнен, рядом сидели пившие пиво дядьки, один все бормотал «Брель, Мари́к», тыкая рукой куда-то вбок. Вряд ли это была новость для остальных. Может, он тут всякий раз вспоминает эту парочку: сбоку брелевский район, а дядька как бы показывал, где жила она. На стене в рамках, темных деревянных рядом висят эмблемы футбольных клубов «Реала» и «Барселоны». Чтобы рядом два антагониста? Или тогда они еще не были такими принципиальными антагонистами, а и каталонская тема хозяина не волнует?

Потом, что ли в 2015-ом, шли мимо с R., я узнал заведение, то есть – место и помещение, там уже японская еда. Еще на углу, наискосок от биржи, в 94-ом стояла тележка с фритами. Открытый огонь, масло, чад. Кажется, еще суп в стаканчиках. Рядом, возле прочно закрытого то ли цирка, то ли театра, был табачный киоск, «Житан» и «Голуаз» еще без фильтра, короткие. Теперь тележки нет, но все в порядке: фриты переместились в угол здания, возле которого она была. В первый этаж: длинная очередь, картошка в пакетиках-фунтиках. Не обратил внимания, что теперь с театром-цирком.

Если от фритов идти к каналу, то справа будет церковь св. Катерины. На стенах старые и прочные потеки, в каждом проеме они будто города: готические, сырые и темно-зеленоватые. Перед площадью на углу двухэтажный дом, библиотека Ste-Katherine, а на ней работа Space Invader’а. Розовая с двумя белыми глазами в сером слепом проеме окна. Этот французский человек делает в разных городах пиксельных персонажей из Space Invaders (игра для игровых автоматов, японская, 1978-ой). Персонажи небольшие, обычно горизонтальные, цветные. Из мелких кафельных квадратиков, как бы немного разрозненная мозаика.

 

Я обнаруживал их Лондоне (сбоку от Барбикана, на Old St), в Кельне (возле собора, там справа – если смотреть в его сторону – тощая аркада, на бетонной колонне с краю маленькая работа. Сиреневая на желтом, размером, как блямбы (белая и желтая), отмечающие городские коммуникации, рядом с ней. Впервые заметил в Вене, на углу Нойшитфгассе и Келлермангассе, сбоку от сквера, где статуя Августина. Сине-белая на темно-сером доме, на углу, довольно крупная. У него на сайте работы задокументированы, есть, например, Invader в Шарлеруа. Так что он не богат, Шарлеруа – лоукостерный аэропорт, часа полтора на автобусе от брюссельского вокзала, мимо Ватерлоо. Улетали мы оттуда. Проект давний, наверное и сейчас активен. Вот он как-то сшивает эти – если и не города, то окрестности, где проставлен инвайдер. Ведет себя как не появившееся пока существо, превращает себя в приключение, в трип.

У Invader’а обнаружилось нелепое продолжение: пару лет назад в Нью-Йорке была выставка It’s a thing x Mr. Brainwash (по работе попалась). Пресс-релиз: «Mr. Brainwash – французский стрит-артист и видеооператор, известный крупными объектами и принтами знаменитостей, таких как Мадонна, Кейт Мосс и Мэрилин Монро. Его практика извращения культурной иконографии и присвоения всего подряд заимствована у Энди Уорхола, Кейта Харинга и Бэнкси». Brainwash, Мозгочист. Известность отчасти спекулятивная: Brainwash, Тьерри Гетта, попал в фильм Бэнкси «Выход через магазин подарков» (Exit Through the Gift Shop), представлен в нем французом, «перебравшимся в Лос-Анджелес, где купил магазин одежды и видеокамеру». Сущая ерунда, но вот: он начал с того, что стал фиксировать работы «своего брата, более известного как Space Invider».

Потом сам захотел быть художником. Выставка тупая: собраны, например, портфели-сумки-чемоданчики, осуществляют казуальную монументальность. Комплекты других однотипных вещей. Расставлены, ничего никуда не двигается, в гербарии смысла больше. Невнятно, а фон, на котором слабо шебуршит Brainwash, неведом. Может, играет на тему что считать искусством. Впрочем, он в LA, там это нормально. Еще в Гетти выставят, а то и в Броде. Да, еще он рассматривается в качестве одного из тех, кем может быть Бэнкси (из-за фильма, прежде всего). Artnet.com оценивает такую возможность как 2 к 10 (7 People Our Investigations Have Determined Are Not Banksy Despite the Circumstantial Evidence to the Contrary; Dec. 3, 2020).

К чему он тут? Ну, как-тоязщджжх, хм. Зацепляться может, что угодно. Да, кота зовут Густав, было так: кто-то мелкое плакало под лоджией (5 этаж). R. вышла во двор, он выскочил из-под машины, кинулся в объятья. Я тоже спустился, от меня не шарахнулся, ну и все. Как-то сразу выглядел именно Густавом. У нас это не экзотика, например – в соседних окрестностях кафе «Густав Адольф», теперь невпопад помодневшее. А это Густав II Адольф; когда он в 1621-ом забирал Ригу у Польши, в том районе был его военный лагерь. Ничто не сплошь, всегда высунется что-нибудь немотивированное.

 

Рядом, на углу с Брунениеку двухэтажный деревянный дом, темно-коричневый. Какое-то время там было что-то шашечное, рижский клуб или республиканская федерация (в 2020-ом в шашки еще играют или все уже просчитано насквозь?). Теперь в нем вещи, совсем дешевые, в окнах выставлены книги, корешками наружу, горизонтально.

Зарубежный кинороман. «Никто кроме тебя».

Линч Фрост. «Твин Пикс» (толстая книга).

«Укрепление здоровья в пожилом возрасте».

Роберт Ладлем. «Кровавая луна».

Дин Кунц. «Слезы дракона».

Ги де Мопассан. «Милый друг» (очень старая в бежево-голубой мягкой обложке; такую серию издавали в 60-ые).

O. Henry. Selected stories.

«Dons Kihots».

Dagnija Zigmonte. «Gausīgais nazis».

Lawrence. «Women in Love».

Mirdza Kempe. «Kopoti raksti II».

«The Valley of Secrets». Charmian Hussey.

«The Girls Empire».

Makss Frišs.

Ivlins Vo.

Г.Р.Хаггард.

Тынянов. «Смерть Вазир-Мухтара».

Наталья Нестерова. «Кошки-мышки».

«Влюбленный холостяк».

«Крылатая смерть».

Aleksandrs Čakovskis.

Simenons. Romāni.

Несомненно, в стопках книг отражены слои и контексты ул.Авоту. Временны́е, языковые, социальные – будто реально связаны. Вряд ли бывшие владельцы книг друг с другом знакомы, хотя, вероятно, видятся на улице и в магазинах. Не зная, наверное, что их бывшие книги оказались рядом в окне, да и что, собственно, в том. То же и авторы: лежат друг на друге, но их ничего не связывает, они не предъявляют даже антропологически-социальной структуры района. Впрочем, представляют, вполне репрезентативная выборка. Все книги советского и послесоветского времен, не старше. Никакой дореформенной латышской орфографии, нет и на немецком. Такие дальше к центру, в антиквариатах или в «Болдерае».

Ок, «Болдерай». Кафе, книжный магазин, зал для ивентов. Стерильного ремонта нет, но приведено в порядок со времени, когда там был пункт общения с безработными. Или тот был в соседнем доме, прилегающем к этому? Они были в одинаково драном состоянии, «Болдерай» одноэтажный, соседний двухэтажный. По дороге из бара в «Болдерай» на углу Авоту и Стабу, уже через улицу, в тротуаре была круглая металлическая плашка. Сантиметра полтора-два в диаметре. Городская разметка, метка нивелирования, №6645. Была, пока тротуары не переложили (уже не асфальт, а серо-бежевая плитка). В 2013-ом плашка еще была. То ли она под плиткой, то ли выдрали вместе со старым покрытием.

«Болдерай» по книгам и вообще – место, стилистически близкое, а дело ведет Дидзис. Я здесь и выступал раза три; в зале, где читают, поместится человек тридцать. Кофе, напитки, много книг – и новые, и старые. Какие-то стоят на полке в коридоре сразу за входной дверью, по евро. Там не составлено специально, что под руку попало. Например, Modern School Physics: Electricity, 1934. В «Болдерае» я примерно тот, какой есть, но там бы не попал в эту историю. Или?

Рядом на Гертрудинской, в сторону железной дороге редакция «Орбиты», чуть дальше живет Гунтис Берелис, прозаик, очень хороший. У него есть рассказ, в котором он – лирический герой – работает в театре в должности Годо: потому что Годо находится в зале на каждом спектакле о нем, вот так. Сидит, не встает, на сцену не выходит, не делает жестов, которые могли бы раскрыть его роль. Но всякий раз в зале.

 

Пустой дом №27b, возле «Болдерая». Семь лет назад был просто №27: что ли, собственность расчленили. Двухэтажной частью выходит на улицу, во дворе четырехэтажное, примыкающее строение. Двор – невысокий колодец, есть даже дерево. Направо от входа раскрытый дровяной подвал, оттуда на полдвора тянет сыростью. Рядом подъезд, все открыто, можно зайти. Дом пуст, все выехали, недавно: естественное запустение еще не произошло, а оставленные вещи вполне чисты. Никто не обосновался, следов ночлегов не видно. Но, судя по бутылкам, иногда сюда заходят. Пара шприцев. В квартирах оставлено всякое. В одной комнате на столе записная книжка на русском, старая – номера телефонов шестизначные: городские, стационарные. Листать не стал, могли попасться знакомые, нехорошо. Рядом карта московского метро, почему-то на английском, все почему-то строчными: moscow metro named after v.i.lenin. Карта не очень старая, уже есть перемычка между голубой и зеленой за кольцом. Выхино – уже Выхино, а не Ждановская, переименовали в 1989-ом. Остались Проспект Маркса и Пл.Свердова. Нет Китай-города, еще Площадь Ногина, а ее переименовали в 90-м. Маркса и Свердлова тогда же, так что год карты выяснен. «Дмитровская» и «Тимирязевская» и линия до Отрадного помечены как строящиеся. Неизбежные ulitsa, bulvar, vdnkh.

Квартиры разные; мебель вывезена не вся, кое-где шкафы, столы, полки. Зеркала не побиты, на столах чашки и мелкая посуда. В одной квартире на веревке сохнет белье, то ли забыли при выезде, то ли, все же, здесь кто-то обитает. Но с виду одежда не бомжевая, да и стирать негде: воды нет, все отключено. На дверях квартиры 12 прикрепленная изолентой записка, на латышском: «Пожалуйста, стучите. Звонок не работает». Следы небольшого, во всяком случае – быстро затушенного пожара на чердаке.

В другой квартире лежало письмо. Вполне чистая комната и более-менее целый диван, подушки, рядом стол, на нем два листка бумаги. Письмо. Бумага пожелтевшая старая, но дата – вчерашняя: 2 сентября 2013-го (я зашел 3-го). На латышском: «Прости, что я тебя не дождалась. Может, ты обиделся, что я не поздравила тебя с именинами? Но, как ни смешно, я так и не знаю, как тебя зовут». «Именины» – не архаизм, в Латвии Vārda diena обиходнее дня рожденья. Имя-то все знают, а у кого день сегодня – пишут в газетах, сверху, возле даты. И в календарях, и на сайтах. Не вполне понятно, что такое все это – письмо, день и прочее, но что-то же произошло. Где-то эти люди живут, оба – если у письма в самом деле был адресат. Бумага с виду старая потому, что листки лежали на столе, а штор нет и за лето выцвели – но когда жильцов расселили?

Это ничего не значит, просто была такая история. Разные пространства в одном доме, не по своей воле соседние. Что происходило в момент встречи слоев? Ну, здоровались на лестнице. Вместе не сходились, ехали одновременно на времени. Теперь во двор не попасть, ворота заколочены.

 

Что связывает Гайдна и кафе «Гайлитис»? Упомянуты тут рядом, например. Между Наполеоном и улицей Админю? Наполеон, предместье сожгли, возникла Админю. Мормонами и пятидесятниками? Домом 27b и меткой № 6645? Да, они в одном квартале. Берелисом и стекольным заводом? Почему нет? Как это происходит? То есть, происходит-то постоянно, но почему автоматизм сбился и стали заметны все эти люди, разное время, названия, языки? Ладно, почему-то, но как технически сделан перескок из слоя в слой? Вопрос не в том, почему переключается, мало ли – по ассоциации, связке, ссылке, слово за слово, но как именно?

Как устроена граница между ними: там одновременно меры обеих слоев или же промежуточная территория со своей структурой, узкая? Искомый агент-существо делает переход, производя новую связь, ergo – вымазан в соединительной, соединяющей субстанции. Та, вроде, необязательна, как подпорка в рассуждениях; все должно происходить и без нее. Но в ней есть отчасти художественное, почему-то беззащитное, даже чуть трогательное. Так что пусть субстанция будет, тексты держатся не на словах, а на каком-то своем клее. А если клея нет, то откуда ж возьмется агент письма, ему тогда нечем работать, ничего не соединит.

Выставим нижний уровень допустимости гипотез: лягушка в замусоренном разнообразием водоеме выплывает к берегу, по пути набирая на себя все подряд (считаем, что она не гладкая, но шершавая, почти водяной еж). Выбирается на берег, смотрит на пятачок воды, который пока не затянулся ерундой – она ж только вылезла. Глядит на свое отражение, себе нравится и не обращает внимания на то, что на нее налипло. Это будет нижняя граница осознания. На Авоту субстанция пахнет как шпалы, их пропитка. Что ли, креозотом. С окрестностями запах не связан, пусть железная дорога и неподалеку. Но и не рядом, и шпалы давно уже бетонные. Просто такой запах. Служебные вещества пахнут не галантно, они не для того.

Два слоя удержать легко, а где два, там и сколько угодно. Как выглядят возникшие и сохраняющиеся связки? Как может выглядеть тот, кто сшивает? Из чего состоит он? Вообще, это существо или процесс? Находится ли он в пространстве, куда все сводится или же само пространство создается его действием? Скорее, второе. Не возникает ли оно вместе с соединением слоев, их одновременно производя? Может, он шар или ворона? Субъект ли, существует ли в покое и как возникает в движении, если нет? 2cl водки – волна или частица? Одиночка или же кто-то на него смотрит, как я на действия кота G., всецело их одобряя? Он, оно, субъект, существо, а как склонять нечто абстрактного рода? Как угодно, как уместнее в каждом из случаев.

 

Долго в бар не заходил, зашел уже в октябре по дороге на встречу с Заполем в «Алепонии». Шел по Авоту и заскочил – то ли дождь, а время еще было, то ли так, для упреждающего алкоголя, дальше тот предполагался. Не присаживаясь. И вот, часов шесть, начало седьмого и они – из предыдущих посещений – там были почти все, кого раньше видел порознь. Все столики заняты, предлагают подсесть, но я, все же, спешу. И вот, все они: и такой, и такая, и еще эти, и еще вон те, разве что не было пары с англоязычным и еще одной, вечно улыбающейся взрослой девушки. Строитель, обычно подъезжавший на велосипеде, сидел за столиком с той, которая как-то, подвыпив, хвасталась – задирая ногу – новыми туфлями, и еще с одним, важным с виду. Они обсуждали сколько струн бывает на бас-гитаре; за столиком возле стойки выясняют юрист ли нотариус и прочее такое. Будто в одну коробочку собрались все. Мне уже нельзя называть их по именам, почему-то уже нет – сначала было можно, хотя бы буквой, а теперь то ли внедрился в эту интимность, или она обволокла собой, не следует упоминать имена.

А когда шел обратно – не поздно, часов в девять – уже закрыто, окна потушены. Будто да, коробочка со своими персонажами. Или крошечная церковь какого-то локального божка – не всей улицы, а ее части и группы людей. Может, в баре на стене висит какой-нибудь рисунок как иконка; со стороны не поймешь, а он значит что-то важное. Какой общепит, тут другое. Вечер закончился рано, будто со службы разошлись. Логичное место, чтобы в нем возникло что-нибудь несуразное, даже демонстративно бы возникало. Возникает, происходит, заканчивается, как если бы стебель цветка медленно наклонялся, наклонялся и перегнулся окончательно, лепестки рухнули на стол.

Почему-то уже закрыто, хотя всего-то девять. Нет, не по сезону, так себя ведут тюльпаны, от георгин этого не дождешься. Тогда какое-нибудь другое, отмечающее фазы жизни. Что-то происходит, а чуть сбоку скатываются откуда-то куда-то небольшие шарики, почти без стука. Краем глаза их видишь, это напрягает: вдруг сейчас упадет последний шарик, а дело еще не сделано? Но бар свою машинку заведет заново, а в этой истории машинки нет. Тут щелчок и все, чайник вскипел. Или даже тихо растаял лед. Закончится тихо, без объявления: так и не понял, что это было.

 

О районе мало что известно. Сколько было убийств за все время существования улицы, сколько скандалов в среднем за неделю или интима – и по чьей инициативе – в среднем за день, в разные эпохи. Примерные объемы выпитого, средний чек в магазине elvi, наискосок от бара, прочая физиология в цифрах. Эти цифры невозможны и теоретически (разве что средний чек), но в реальности же были во плоти. Находятся теперь в каком-то статистическом космосе, где и карточки пациентов детской поликлиники, канувшие в макулатуру. Но и то, что в принципе выясняемо, тоже неизвестно. Были бы опросы по домам: вы кто? Не работа, должность, национальность, образование, а кем себя ощущаете. Что для вас плохо или когда вам хорошо, то почему? Что наводит уныние, что докучает, что заставляет сердце сильнее биться, что дорого как воспоминание, – и далее по Сэй-Сенагон. Только вот в Риге почти нет журналистики на русском, никто не занимается не то, что этим районом, а и теми, кто в остальном городе. Кто, например, рисует по городу грушеобразную голову (крупная, узкий рот и фризура, как у Элвиса)? Много, только на Авоту ее 8 (дня через три после этой цифры уже 10, две появились на углу Гертрудинской, у одной в прическе надпись X-iDENT). Или сделать опись ex-фабричных труб, тут и приглядываться не надо, торчат. Такие отсутствия и сдвигают в пространство чуть сбоку от реальности. Чуть-чуть сбоку.

По Авоту мимо бара когда-то ходил трамвай. Если от центра, то с Энгельса-Столбовой он сворачивал на Авоту, доезжая до парка 1905 года, в Гризинькалнсе. Осталось разворотное кольцо: вытянутое полукольцо с газоном внутри, уже без рельс, конечно. Пишут, что ходил до середины 60-х, я его не помню. Трамвай был на Мариинской-Суворова, у меня кузены жили на углу с Гертрудинской, а у них телевизор и проезжающие трамваи сбивали изображение. Лязгали и скрипели. Не знаю – тот же маршрут, что сворачивает на Авоту или нет.

О трамваях помню, что у них были цветные стекла при номерах, спереди, на лбу. Номер на цветной подкладке, иногда была двухцветной, на все номера одноцветных не хватало. Были красно-желтая, красно-зеленая, желто-зеленая. Шестерка была синей, это почти точно, на ней белая цифра. 11 – вроде, зеленый. Еще первый и четвертый, один красный, другой белый. Один какой-то такой, а какой-то – другой. Четверка, вроде, красная, цифра – белая. Нет, наоборот. А на белом – черная цифра. Где-то все это точно расписано, связь присутствует в природе, непременно же порядок вещей где-то сохранен, сохраняется. Не соотносясь с тем, что я предполагаю по данному поводу – за вычетом того, что цветные стекла безусловно были. Впрочем, есть карманный справочник – он-то непременно сохранился: «Рига-1960», потом «Рига-1963», их видел. Там, кажется, цвета приведены, но это уже, в общем, другое.

 

Еще цветные метки городских коммуникаций (вода, канализация, электричество, что-то еще – может, телефон, а потом и газ). Цвета были белый, черный (на нем по белому), голубой, желтый, красный. Круглые или квадратные. В основном круглые, а черная плашка была, вроде, прямоугольной. Я и тогда не знал, что чему соответствует. Наверное, водопровод – голубая. Был ли красный кружок? Нет, прямоугольник, но чему бы мог соответствовать красный? Кабели? Был еще треугольник: он был белым? Помечают связанность, прибиты на стенах домов, на высоте человеческого роста и ниже. Едешь на трамвае, разглядываешь их потому, что они цветные, а город был черно-белым, плюс серый разных цветов и другие темные краски. Потому что дома не обновляли, а климат, да и дымно. Каменные фасады темнели, некоторые казались исходно темно-серыми, а потом обнаружилось, что они белые. Теперь меток почти нет: кое-где белый круг, белый вертикальный прямоугольник изредка, на окраинах иногда и древние – черные, красные и выцветшие; что ли схемы коммуникаций уже в компьютере.

С журналистикой нехорошо ровно потому, что нет места куда сложить и складывать всякое такое. Пытались, но издания – не из-за этого – закрывались, зацепиться не успевало. А зацепилось бы – возникла бы привычка, продолжилась хотя бы и по инерции; бы накапливалось и участвовало, воспитывая личные идентичности внутри рижской субъектности. Есть сайты краеведов, но у них же все будто в рамочках, так что не имеет отношения, декорация. Не сложился мир умственно-чувственных объяснений, упаковок частной реальности в конструкции, накапливающиеся, как старые вещи или безделушки в доме. Только это не беда, что нет такого места.

Не потому, что тогда не надо бояться следующих утрат, горюя по очередной. Если ценности не копятся, нет своей почти физической территории, значит – в таких обстоятельствах живут как-то иначе. Не очень-то привязывая себя к предыстории, сборка себя не выводится из стабильности. Идет кто-нибудь по улице, напевает. Идут по улице, и у них огоньки как сигнализации, в ожидании счастья, а как сработает – так и ух! Локальное счастье, пожалуй, здесь преобладает. Небольшие, локальные, разнообразных видов. Всякий раз все собирается заново.

 

Только что я знаю о локальных счастьях как идущих по улице, так и прочих. Это ж инстинктивное преувеличение своего присутствия на свете или контакта с чем угодно. С чем-то ненадолго пересекся и думаешь, что теперь связан с этим. Как турист, зависший в чужом городе на неделю, сдуру ощущает, что имеет к нему отношение и, даже наоборот, тот – к нему. Или будто люди станут – после недолгой встречи – тебя учитывать, будто сам учитываешь других после таких общений. Впрочем, это прагматично, надо же во что-нибудь закутываться: ничего, что не имеешь к этому настоящего отношения. Какой-то твоей части, находящейся вне свободы, положено управляться с ролями, схемами и т.п. По факту же все не взаправду происходит, а внутри обжитых конструкций.

Описание считается годным, если в нем что-то сходится, а провалы не ощутимы. Жизнь без Третьей, допустим, сигнальной системы предполагает приблизительность мыслей, считающихся надежными. Хотя она, 3-я, есть у всех, заезжают же в незнакомые узкие подворотни, заранее их не измеряя. Она почему-то устроена так, что ощущается несуществующей. Или же тут наученный отказ, склоняющий совать свои вопросы в обще-разъяснительный автомат, который закроет вопрос описанием.

Кот бы так не поступил, он не отягчен чужими схемами. Конечно, Авоту имеет ко мне отношение. И хожу по ней, и знаю, и время длинное. Какое отношение имею к ней я? А вот, могу о ней писать, и Авоту делается елкой, на ней развешиваются бантики, болтики, фантики, ленточки, лампочки. Вполне участие, раз есть желание это делать, а развешивается только реальное. К этому я имею отношение, учитывая местные болтики, ленточки, лампочки, финтифлюшки.

Локальное счастье здесь преобладает, так что эта история – его частный вариант, мой. Всякий раз тут что-то собирается заново, в окрестностях Авоту это сделать легче, чем где угодно. В некой, сгустившейся здесь среде собираются всяческие связи, но то, что их собирает, не является мной – иначе бы все сшивалось последовательно, личными чувствами, ощущениями или даже событиями. А в таком варианте слоистость не заметить, нарратив ее утопчет, получится хип-хоп (или как определял А.Горохов?) или типа тупо тыц-тыц. Значит, тут все объективно: есть пространство, в котором могут собираться разнообразные дела, есть существо, которое их сюда вытаскивает и сводит друг с другом. Существо пока не появляется.

 

Между ним и Авоту невнятное: то ли едва вязкая жидкость, то ли сырое облако. В этой субстанции существо принимается расти, увеличивается на здешних ресурсах. Может, его вообще нельзя увидеть, доступны лишь результаты действий: шелест, с которым возникает новая связь, очередной какой-то кусок переживания, события. Кусок непонятно чего. Чуть пощелкивающий шелест – точка обустройства, когда нет реальности, размеченной извне. Потому, что по факту других точек отсчета тогда нет. Внутри шелеста нет ни хорошо, ни плохо, за вычетом того, что хорошо, что есть он. Ну а существо очень, весьма хорошо. Составляет и разворачивает, делает мир всякий раз снова. И не сказать, что это утешение, компенсация тем, у кого нет места, куда складывать свое хорошее. При таком положении дел хорошее даже проще разглядеть. Живешь же как-то безо всего надежного, значит, есть что-то, что поддерживает этот вариант. Причем, не было бы его в тебе самом – как бы ощутил, что оно, это что-то существует?

Но если, все же, место, куда все складывается, есть – просто не веришь, что оно может быть и тут? С ним, все-таки, было бы неплохо… Нет, его точно нет, оно ж, например, социально. Зато точно есть существо, субъект, который все делает. Просто надо допустить, что его нельзя увидеть. Но, зная о его существовании, можно им стать на время. Не стать, соотнестись: почти то же самое. На Авоту это легко, она всегда обеспечивала игру, в которой все начинает складываться из чего угодно. Тем более, это можно сделать на ее историях. То есть, теперь и выяснил: вот как-то так все и происходит. Значит, это и результат. А также граница, за которую не выйти, чтобы оттуда понять – как именно происходит.

 

Но можно, все-таки, попытаться. Еще раз: что-то-кто-то вытаскивает сюда всякое, выбранное им, сшивает вместе – без видимого повода. Авторская любознательность «что это тут такое вообще» не годится, здесь же нет целевого перемещения по данной теме. Сведение слоев не предполагало цели, исходно очищено от него, как, например, отдельные действия кота. Конечно, это – глядя на него со стороны, так-то понимаешь, что цели у него есть. Теперь G. переместился к окну, что ж ему, все по клавиатуре ходить, впрочем – возвращается, идет через нее, джю7ог. Продолжает расти, его хвост уже 27 сантиметров.

Скоро зима, увидит холод, снег, елочку. Ну а длинный, долгий человеческий возраст вероятно предполагает, предлагает развлекаться или же выдается, чтобы не спеша отъехать от тушки. Загодя отслоиться и от тела, и от воспоминаний; не аннулировать их, отслоить. Зачем, собственно, он еще нужен. А если в этом уже преуспел, то настало время развлечений, найдутся.

Вот что: существо состоит из перемещения по слоям, которые при этом превращаются в него: слои + их связывание тоже становятся этим существом, а он сам тогда кто такой? Все это он и есть, трип. Состоит из того и из этого, вышеперечисленного, а ему не тяжело, потому что все это он не тащит на себе, но из него состоит. Как воробей, только еще и производит себя: как если бы тот возникал, чирикая в полете. Делает действие, становясь в нем собой, поэтому если и виден, то косвенно: обнаруживаешь какой-нибудь процесс, а он при нем сбоку, или же держит его внутри себя, только нарисовать это нельзя. И то, и это, и так, и этак. При всяком новом склеивании что-то мигает, как, бывает, дергается лампа уличного освещения.

 

Существо – когда с ним соотнесся – укрупняет масштаб. Тут же вокруг все время изменяется все, что только что было прочным: куда-то ссыпается песок, мутнеет на холоде оконное стекло изнутри. Спекается, растягивается, обмякает, набухает, передергивается, трескается, щелкает, подергивается, шуршит, растекается, засыхает. Стабильность здесь гуще на стенах домов или воротах, выглядит коростой бывшей краски, ну и в прочих мелочах района, присоединяющихся к осыпающейся чешуе. Краска облупливается вдоль ее когдатошнего запаха и цвета; погода влияет на все подряд, а время отсутствует как понятие: здесь оно в мелкую розницу, которой не поставить в соответствие даже лишь здешние события. Внутри домов тянется что-то гладкое, непрерывно мутирующие в статуэтки, в однородное пылящееся и отсвечивающее. Затягивая в эту машинку.

Запахи, производимые как материальной, так и нематериальной материями. Масляной краски: кто-то решил что-то улучшить. Древесной пыли, какая бывает, когда пилят фанеру; этот запах уже неясно какой – материальный или нет, кому здесь резать фанеру, зачем. Возможно, давняя столярка в полуподвале. Запахи нынешних, давешних страстей. Чья-то злость, чья-то скука, какое-то желание; произошедшие, постепенно выдыхаются. Полупрозрачные тени свешиваются из окон комнат, в которых происходило какое-то такое, что с улицы теперь выглядит так. Не знаки, там накануне или ночью произвели каких-то гомункулов из эктоплазмы или еще что-то из чего-либо такого.

Чего ж нет, непременно что-нибудь произвели, а тогда что-нибудь останется. Тем более, раз уж они тут свисают, ну а внутри валяются, наверное, по углам, разнообразные последыши, небольшие и чуть цветные, разноцветные. Вместе не составляются, если окажутся рядом – поморщатся друг на друга, кривофигурные, слабоплотные. Лиловое пшено, канареечный шум, пестрые перья.

 

Какое могло быть детство у существа, когда бы оно возникло не сейчас, а раньше? Стал бы он по жизни отчужденным без употребления марципана в виде фигурок – уточки, совы, зайца? А неважно, внутри него нет ни рая, ни ада, нет ни хорошо, ни плохо, здесь никто ничего не оценивает. Достаточно, что само оно хорошее. Только о каком хорошем или плохом в его отношении речь: лишь бы не исчезало, а когда уйдет – возвращалось. Даже не обязательно, чтобы сразу же или скоро – если знаешь, что оно есть, иногда приходит, то все в порядке. Смысл и окрестности всего упомянутого выцвели, сделались лишь его элементами, на какое-то время. Но зачем существо пришло? С ним хорошо, но ему это зачем? Вероятно, есть и такая форма жизни, иногда она проявляется, вот и славно.

У существа намерение сделаться трипом, а как ему им не стать, когда он это и есть. Так что теперь ясно, как оно возникает, а заодно – как отшелушиваются, осыпаются обволакивающие его истории, делаясь – относительно него – неважными. Природная функция, должны быть и такие сущности, ну а когда они есть, то это и делают. Их много, они разные. Пусть этот, мой – чтобы не набирать случайные коды или писать СЩСТВ – будет Sprenkstrasse. Слово давно свободно и прямо связано с делом. Все равно непонятно, какой гендер у существа (сбоку от Strasse маячит и женский). Пусть грамматически останется абстрактного рода и склоняется как когда.

Получив имя, существо становится быть окончательно. Стало Sprenkstrasse и – названное – выворачивается наружу. Нет, точнее так: все, им собранное и соединенное, уходит наружу, со всеми путаными связями: вся эта сумма, его, вроде бы, и сделавшая. Раньше все сворачивалось, как бы схлопывалось в него – в точку зрения и действие одновременно. Составлялось из окрестностей, их частей и историй, а теперь, когда составилось, и он получил имя, – посторонилось. Состоял из всего этого, а, получив имя, сделался прозрачным, все от него отделилось. Это как сказать себе «не переживай» или даже «пфе!», слово появится и – перестаешь, ну а переживания отслоились, видны сразу все, как небольшая вавилонская башня рядом.

 

Sprenkstrasse вывернулся из кокона, который начинал казаться им, а это был кокон. Потому-то таких, как он, не видно – остается видимый результат, их самих как бы вообще нет, не предусмотрены природой. Sprenkstrasse теперь прозрачный сгусток, вроде мягкого стекла – будто мармелад Haribo, только гладкий и твердый. Сожмешь в руке и непонятно – пружинит он или ладонь. Пусть уж будет, наконец, он, а не оно; такой прозрачный, что и не отражает ничего, все его теперь проницает, не оставляя следов. Прозрачный, внутри тонкая путаная ниточка крови, как-то одна-две остались. Sprenkstrasse не исчезает, просто прозрачный – невидим, только слегка изменяет, неупорядоченно и нелинейно изгибает окрестности. Как если небольшое пустое от предметов и прочего место само собой приняло его вид. Стало им. Само собою светится в темноте=-1—=.

И тут так: вокруг все, как было: картинка все та же. Но, хоть и на том же месте, ты не среди нее, а глядишь со стороны, отдаляешься. Ул.Авоту не то, чтобы уходит вниз, видна как-то сразу вся, будто камера, хоть и отъезжает, держит различимость деталей. Если видишь так, то сам становишься локальным субъектом. То ли дополнительным к себе, то ли им делаешься, когда пришел в свой ум.

В этот раз ты такой, в другой раз будешь другой, станешь другим. Чуть другим и это ничего, потому что знаешь, что есть промежуток, в который попадешь снова, если однажды – сейчас – это получилось. А в нем ты и есть ты, то есть – будто ты сам Sprenkstrasse, а кто ж еще? Конечно, тут запутаться: где ты, где он и какая между вами разница?

 

Перед тем, как стать кем-то следующим, оказываешься в промежутке, оттуда можно успеть заметить, как здесь вокруг. Не так, чтоб отлипая от здешнего, не избавляясь от него, там не гигиеническая процедура, но есть моментальный зазор и видна здешняя конструкция. Не чтобы ее рассматривать и понять, непонятно зачем. Эта история не для этого, но к ней прилагается и такая опция. Достоверность элементов конструкции субъективна, связи нечетки и случайны. Вышло так, как сложилось, ничего уже не пересмотреть, не дополнишь. Теперь только в следующий раз, где-нибудь, не на Авоту. Тут это сможет делать чье-нибудь другое существо, и зовут его иначе. Их на свете много.

Так что пока мир собран и неплохо бы зафиксировать его красивой картиной, каким-нибудь тыщефигурным многодомным босхобрейгелем; не равномерным, а как если бы исполнил, допустим, Neo Rauch. Чтобы она висела на стене… нет, все же не исходной распивочной. Лучше бы в «Болдерае», слева от входа в зал, в углу возле окна. Не обязательно, чтобы фигуративная, лишь бы соотносилась с изложенным. Или объект. Горизонтальная, и на ней – даже если она не фигуративка или объект – Авоту по всей длине во всю ширину, где одновременно происходит всякое, что здесь описано, а также то, что происходило чуть сбоку и не попало в описание. Еще лучше разместить ее в доме №27b, заколоченном – чтобы одновременно присутствовала и не присутствовала здесь. Считаем, она там уже висит.

Но, если появилась эта картина, то окрестности сдвинулись снова и текст закончить нельзя: изменилось поле действия Sprenkstrasse, в нем появилась Главная картина, а как без нее? Но Sprenkstrasse здесь уже нет, что от него осталось? Не может же быть так, что он не ушел, а от него просто ничего не осталось? Нет, перестать существовать он не умеет. В следующий раз соберет очередной мир где-нибудь еще, иначе. Наверное, может действовать, даже когда вокруг нет ничего знакомого, и не понять, с чего начинать. Не видно причины, по которой бы не смог. Сможет даже когда вокруг не будет ничего. Это же интересно, как бывает, когда нет ничего, кроме Sprenkstrasse.