Опасные связи революции

Дидзис Калниньш, автор великого рижского бара/книжной лавки «Болдерая», издает теперь книги, столь же радикально-герметичные, как само его заведение. Летом он спросил меня, не помогу ли я с хлопотами в связи с публикацией на латышском романа Мишель Бернстайн «Вся королевская конница» (1960). Я с радостью посодействовал, чем мог, плюс предложил написать предисловие. Дидзис великодушно согласился. Книга должна выйти к восьмидесятилетию Бернстайн в апреле 2022 года. А в этом году было 60 лет выходу второго романа Бернстайн, «Ночь».

Предисловие сочинялось осенью 2021 года в тоске отчего-то бесконечных переездов и стычек с дедлайнами. Впрочем, истинное удовольствие: сидя в Бухаресте урывками писать малопонятную хрень о никому не известной французской книге для микроскопического латвийского издательства, которое затеял содержатель рижского бара. Такое окончательное выпадение из общей жизни я нахожу милым.

Вот, что получилось.

 

“All the King’s horses and all the King’s men
Could never put a smile on that face”

Genesis “Squonk”

 

«Я никогда не видела, чтобы девушка раздевалась так быстро»

Мишель Бернстайн «Вся королевская рать»

 

«There were no smoky dives
Few amours, fous or not
There were no petty crimes
Foreign substances bought»

Sparks “Edith Piaf”

 

Все происходит стремительно. Этот роман стартует фразой «Не знаю, как я так быстро поняла, что нам нравится Кароль». Мой сюжет с Мишель Бернстайн начинается с мгновенной приязни, мгновенно же осознанной. Случилось это весной 2013 года и не в Париже, где происходит действие «Всей королевской конницы», а в Лондоне. Английская версия второго романа Бернстайн, «Ночь», тогда только вышла в микроскопическом местном издательстве, которое специализируется на хипстерском дизайне и отчего-то радикальной литературе; другое издательство, гораздо более крупное и известное, Verso, специализирующееся как раз именно на левой (и отчасти радикальной) литературе, воспользовалось данным обстоятельством. За пару лет до того Verso опубликовало книгу Маккензи Уорк “The Beach Beneath the Street: The Everyday Life and Glorious Times of the Situationist International”; так что вполне уместным казалось совместить сочинение единственной женщины в рядах Ситуационистского Интернационала с отличным очерком истории этой организации, одной из самых странных, веселых и последовательных из когда-либо существовавших.

Но все это присказка, а сказка впереди. Итак, то ли конец весны, то ли начало лета 2013 года, Лондон, SouthbankCentre, я сижу в немноголюдном зале, сквозь окна можно наблюдать впечатанный в слегка повытертую синеву неба пейзаж северного берега Темзы – отель «Савой», набережная Виктории, чуть справа – Святой Павел, дальше начинается частокол наглых небоскребов Сити, которых, конечно, тогда было гораздо меньше, чем сейчас. За столом несколько человек – издатели, авторка «The Beach Beneath the Street», которая тогда была еще автором, и пожилая женщина с короткой стрижкой, веселым цепким взором и улыбкой столь постоянной, что как тут не вспомнить про Чеширского Кота. Хотя, конечно, Мишель Бернстайн никуда не исчезала, наоборот, именно присутствие ее сделало милое и даже вполне интересное интеллигентское мероприятие перформансом. При том, что вообще-то она только сидела и иногда говорила на прекрасном английском, слегка тронутом французским акцентом. Беседовали, как ожидалось, о ситуационистах и Ги Деборе, чей соратницей, женой, содержательницей некогда была Бернстайн. Собственно, для того, чтобы Дебор и компания имели деньги на выпивку и поездки к революционерам в других странах, Бернстайн написала два романа. Чисто как бы для коммерции. Первый – «Вся королевская конница». Второй – «Ночь». Дело было в самом начале 1960-х, героический период Ситуационистского Интернационала (СИ). Романов Мишель Бернстайн больше не сочиняла. В первой половине следующего десятилетия последовательно склочный Дебор распустил СИ и зажил отчасти иной жизнью – с совсем уже другими немногочисленными друзьями, с богатым покровителем, с новой женой. Бернстайн вышла замуж за одну из жертв паранойи Дебора – художника Ральфа Рамни, которого до того несносный лидер исключил – впрочем, дружески — из рядов революционного движения. Причина была удивительная – Рамни отправился в Венецию написать психогеографический текст об этой старой содержанке туристов и культурных поэтов; он пробыл там какое-то время, тянул, обещал, мол, вот-вот закончит ценную рукопись, но в результате ничего не прислал. Дебор попросил недотепу из Интернационала. Вообще эта история вполне в духе Рамни – он был довольно никчемным, но милым бродягой; шатался же он не только по географическим пространствам, но и по социальным тоже. В конце 1950-х он умудрился жениться на дочери Пегги Гугенхайм, Пигин, которая родила ему дочь. Как и можно было предполагать, семейство Рамни-Гугенхайм оказалось не шибко счастливым – теща ненавидела зятя, а несчастная Пигин страдала депрессией. Очередным приступом депрессии все и закончилось – Пигин Гугенхайм покончила с собой в 1967-м, ее мать пыталась засудить зятя за плохое отношение к супруге, но не вышло. Впрочем, Пегги попортила немало крови Ральфу – тому пришлось даже укрыться в психушке под Парижем, место в которой ему любезно предложил работавший там Феликс Гваттари. Примерно в это же время Рамни женился на Бернстайн; данный брак, в отличие от его предыдущего, был фиктивным – Мишель понадобился британский паспорт. Заполучив его, она отчалила навсегда в Соединенное Королевство, где поселилась в Солсбери. Из Солсбери она и приехала (полтора часа на поезде) в Лондон то ли в конце весны, то ли в начале лета 2013, где я ее увидел. А увидев, пришел в невероятный восторг.

Но все это присказка, а сказка впереди. О да, то были сказочные времена, о них остается лишь вздыхать с тем оттенком сожаления, который вызывается отсутствием персонального опыта участия в процессе функционирования объекта воздыхания. Умом, конечно, понимаешь, что в истории ситуационистов и предшествовавших им леттристов все было безумие (Изидор Изу), тяжелое пьянство (Ги Дебор), дешевый гашиш из арабских кварталов Парижа, паранойя (Ги Дебор), соперничество (Рауль Ванейгем), да и вообще. Но все равно. Если кто – по крайней мере, для меня – и определяет ретроспективно, так сказать, цайтгайст пятидесятых и шестидесятых в Европе по западную сторону от «железного занавеса», так это они. Революционный цайтгайст, который перевернул мышление; позже не очень умные студенты мая 1968-го переворачивали всего лишь автомобили на бульваре Сен-Мишель. Боже, какая деградация… Есть фото: Ги и Мишель стоят на балконе и сверху наблюдают «революцию 1968-го». Быть в толпе они избегали, оттого Кон-Бендит и компания вызывали у Дебора и Бернстайн разве что сожаление, смешанное с раздражением и отвращением. Ведь это они, ситуационисты, все придумали; только их революция предполагалась быть веселой, циничной и игровой. Парижская левая молодежь сделала революцию хоть и игровой, но совсем ни веселой, ни циничной. Скорее, неопрятной – взяли и зачем-то совершенно засрали оккупированный ими театр «Одеон». Да еще и старину Сартра пригласили туда выступить.

Бернстайн была практически единственной «ситуационисткой» — эта банда изобретательных хулиганов состояла из мужиков с соответствующими, так сказать, импликациями. Но Рамни считал Мишель единственным последовательным ситуационистом, если исходить из этимологии и истории термина. Бернстайн действительно не любила сектантских скреп и тона сталинского партийного аппаратчика, который примерял Ги; примерил, да так себе и оставил. Впрочем, ее из СИ Дебор никогда не исключал, хотя практически всех остальных – да. Она постепенно сама себя исключала из Ситуационистского Интернационала, пока и вовсе не ушла – из движения и из жизни Дебора. В Солсбери она, в основном, писала обзоры и рецензии для Libération, основанной Сартром и Сержем Жюли уже после мая 1968-го. Никаких психогеографий, просто тексты.

Да, но пора приступать и к самой сказочке. На самом поверхностном уровне с «Королевской конницей» все понятно – ловкий пастиш, сразу под две очень разные французские книги – топ-бестселлер второй половины пятидесятых «Здравствуй, грусть» Франсуазы Саган и сверхбестселлер конца XVIII века «Опасные связи» Шодерло де Лакло. Если не знать контекста (ведь контекст это все, а текст ничто, не так ли?), непонятно, зачем «Королевская конница» написана. А контекст начинается с того, что была вторая книга – «Ночь», сделанная уже под французский «новый роман», прежде всего, под Роб-Грие. Но сюжет там тот же, что и в первом, вот в чем дело. Собственно, получается так: нечто, взятое отчасти из жизни авторки и ее окружения, слегка формализованное посредством системы интриг маркизы де Мертей и виконта де Вальмона, подается посредством двух самых популярных в то время во французской словесности способов письма: модном коммерческом и высоколобо-модернистском. Причем делается это не из неких чисто «литературных соображений» — к «литературе» Бернстайн (как и Дебор) довольно равнодушна — а как бы для денег. 

И вот далее следует третий уровень; как сказали бы русские формалисты после 1925-го года, — уровень «литературного быта». Даже не «литературного», а «революционного быта». Деньги нужны на революцию, точнее «на революционеров». Часть ситуационистов, конечно, что-то зарабатывала иногда, и даже порой немало, как художник Асгер Йорн. Он на содержание этого цирка тоже давал деньги; так сказать, старший товарищ Асгер помогал младшему товарищу Ги. Что, впрочем, не уберегло его от партийной чистки — в конце концов, Дебор избавился и от Йорна. Не уверен, что художник сильно расстраивался – в конце концов, за плечами у него были вещи пострашнее, к примеру, участие в Сопротивлении во время войны. К тому же Асгер Йорн был человек веселый – кто еще мог изобрести восхитительную штуку под названием «трехсторонний футбол» (three sidedfootball)? Сам же Ги Дебор страшно гордился тем, что не проработал за деньги ни одного часа своей жизни. Чем лично у меня он вызывает безграничное восхищение и безмерную зависть. Гораздо более сильные, чем – впрочем, довольно теплые – мои чувства по поводу знаменитого трактата Дебора «Общество зрелища».

Итак, два романа, написанные, так сказать, «для денег», но, на самом деле, представляющие собой игру на разных уровнях, игру для себя, не для других. Вряд ли те, кто покупал «Всю королевскую конницу» и «Ночь» в начале 1960-х, данную игру могли не то, чтобы разгадать, но и просто заподозрить. Ну просто романы про любовь. Один такой как бы коммерческий. Другой – типа умный и сложный. Вот и все. Остальное является побочным эффектом совпадения обстоятельств чтения, жизни читателя, места, где чтение происходит, и общей обстановки в стране и мире. Так ведь и сами теория (если здесь уместно это слово) и практика ситуационистов на том и основаны были – на случайности побочных эффектов, которые могут высечь искру чего-то нового, революционного, подрывающего устои. Практика, конечно, философская и даже религиозная, и мы немного поговорим об этом ниже, хотя за подобные разговорчики Ги Дебор изгонял из рядов мгновенно.

В данной схеме абсолютно все, что называется «искусством», «литературой», «культурой», низводится до роли обычных орудий, инструментов, к которым следует проявлять равнодушие. Лучше их вообще заимствовать (без разрешения) у других, и применять так, как в голову взбредет. Практика эта называлась детурнеманом (detournement). Романы Бернстайн – великолепный, может быть лучший пример такого рода стратегии: получилось гораздо интереснее, чем детурнеманские фильмы Ги Дебора, занудные и устаревшие уже к моменту их появления. Берется конкретный, узнаваемый тип письма, но безо всякой привязки к тому, что этот тип письма репрезентирует и к кому он обращен, и применяется к сюжету, довольно тесно связанному с тем, что происходит в жизни самой сочинительницы. При этом зазора как бы не видно, вещь сделана умело – что, согласитесь, странно для человека, который до того изящной словесностью никогда не занимался. Скажем, Роб-Грие, который тоже любил пользоваться элементами pulp fiction, на зазорах как раз настаивал, он их намеренно создавал с помощью бесконечных объективированных описаний, разрушающих сюжет. Получалась даже не деконструкция, а превращение беллетристики в корм для гигантских кольчатых червей модернистского письма, ну вроде тех, что в «Дюне». Подход интересный, но для того времени. Его, кстати, потом переняли некоторые электронщики, вроде Tricky, Burial или Darkstar. Получился саундтрек к пьесам и текстам позднего Беккета, где сквозь бормотание обреченного на ничтожество персонажа вдруг пробиваются тени отзвуков каких-то других деньков, отчасти даже счастливых. Happy days, happy days.

У Бернстайн все по-другому. Она, как средневековый бюргер, поселившийся у руины античного храма, таскает готовые кирпичи чужого здания и составляет из них свое. Сам материал литписьма вступает в столкновение с формой, которую он теперь, согласно воле автора, создает. Но заметить это может только искушенный наблюдатель; остальные юзают здание/книгу безо всяких дополнительных мыслей. Как еще одну вещь.

Лично мне вот такое безразличие Бернстайн к «литературе» очень нравится. Ее книги, конечно, не конвенциональные романы, хотя могут быть прочитаны – и были прочитаны в свое время – именно как таковые. Они – если отвлечься от коммерчески-экзистенциальной стороны дела – жест. Но жест не современного художника, в котором всегда предполагается чип для правильного прочтения интенции автора (обычно прогрессивной и благородной), а жест какого-то особенного человека, редкого, с совсем иным типом сознания. Скажем, дзенского мастера, который колошматит палкой по бритой голове ученика; но только вот истолкования Бернстайн не предполагает. Однако следует отметить: дружелюбное безразличие Бернстайн ко всему этому «культурному», «литературному» совершенно буддическое. Наверное, отсюда и улыбка – ведь лысые люди в оранжевых робах все время улыбаются. Но исповедуют они Пустоту. В конце концов, ситуационисты были об этом; своими жестокими шутками и пьяными скандальчиками они подрывали ментальные основы общества ради ничего. Или даже так: ради Ничего.

И все же, пусть я рискую впасть в противоречие с самим собой, «Вся королевская конница» — роман о любви. Даже не любви к манипуляциям, которая объединяет Женевьеву (нарраторка) и Жиля (муж нарраторки), тут немного посложнее. Это история любви, которая реализуется посредством разнообразных манипуляций с другими людьми, манипуляций обычно сексуального свойства. Что непременно включает в себя и так называемые «чувства», ибо без них секс есть гимнастика, не более того. То есть, Женевьеву и Жиля (Мишель и Ги), крепко держит вместе что-то, что по ту сторону чувств; точнее так – они, если начать рассуждать философски, находятся в точке, куда можно попасть, не обогнув сферу чувств, то, что Александр Пятигорский называл «полем психического», а пройдя сквозь нее, пережив ее, но не вовлекаясь полностью, ментально имея перед собой выход из этого поля. И на самом деле, в конце концов, остается только вот эта точка, куда Женевьева и Жиль всегда возвращаются после – вполне психогеографических – прогулок по полю психического, полному чувств и эмоций. Много лет спустя Рамни говорил в интервью: «Между Ги и Мишель всегда было серьезное устойчивое соучастие и когда они были вместе, и после».

Конечно, то что я тут излагаю, есть еще один из возможных «побочных эффектов», на извлечение которых деяния и тексты (которые тоже деяния) Дебора, Бернстайн и некоторых других ситуационистов были рассчитаны. О позаимствованной вещи, которая используется для иных – нежели создателями данной вещи подразумеваемых – целей, можно говорить только так: безответственно заимствуя чужие рассуждения и концепции, мастеря из них еще одну вещь, довольно безразличную к собственному содержанию. В сущности, ведь важен процесс конструирования, строительства, а не итоговое здание, не так ли? Важна система мышления, в рамках которой данный процесс осуществляется, ее механизм, устройство. И тут мы возвращаемся в то время, когда были написаны «Опасные связи». «Век Разума» явлен не только (иногда кажется, что «не столько») в Монтескье, Дидро и Вольтере, сколько в де Саде, который просвещенческую эпистему идеально воплотил в свои романы, где рациональнейшая риторика смешана с конвейером получения механического наслаждения. Книга де Лакло ведь тоже об этом, пусть и не настолько прямо. Она о процессе и механике соблазнения, интриги, о мастерстве создания паутины «опасных связей». Двести с лишним лет спустя Ги Дебор мастерил свою паутину, цель которой – как бы ситуативное наслаждение властью над реальностью, властью, которая предполагала этой реальности трансформацию, хотя бы на миг, хотя бы незаметно для окружающих. Мишель Бернстайн понимала это, кажется, лучше своего возлюбленного и соратника. И написала об этой любви к власти два романа. После чего забыла об этом – ну, как об еще одной ситуации, возникшей и закрытой.

Нам бы всем так.