Современная руина

О книге: Эдуар Леве «Автопортрет / Самоубийство» (Пер. с фр. В.Лапицкого, М.: Носорог, 2021).

Короткие, в основном очень короткие предложения. Иногда продолжающие друг друга, чаще – нет. Все фразы – от первого лица. Что-то вроде ответов на вопросы анкеты – отрывистых, даже резких. Словно чирканья спички. Но постепенно появляется ощущение, что спичкой скребут по коже. Наверное, все меняет отсутствие абзацев. Здесь что-то смещается, затрудняя чтение и заставляя подбирать новые ориентиры.

Один из моих фантазмов связан с ученицами художественной школы. Я не учился в художественной школе. Я сам научился всему, что знаю в искусстве. Я не устаю фотографировать. Я не слушаю оперы. Я предпочитаю камерную музыку симфонической.

Нет, конечно, никакая это не анкета. Может быть, дневник? К тому же во французской литературе – богатая исповедальная традиция от Руссо до Ренара. Наверное, эту параллель можно прорисовать четче. Впрочем, еще легче она выстроится с модернистскими опытами. Сменяющие друг друга записи, слегка нервные или почти спокойные, словно легкие карандашные штрихи, в какой-то момент начинают действовать как вроде бы совсем иначе написанные – размашистые, атакующие читателя повествования Клода Симона или Пьера Гийота, только без всякой эпичности, почти без эпатажа. По стилю – скорее нечто близкое к тому, что Барт когда-то назвал белым письмом. Эдуар Леве открыто пишет, что мечтал бы к нему приблизиться, словно он так уж далек от этой манеры. Значит, и не совсем дневник. Пора ли сказать, что перед нами новый жанр? Удивительнее, что писательству здесь предшествовали живопись и фотография. 

Последние несколько лет я пишу на компьютере, но на среднем пальце правой руки у меня осталась мозоль в том месте, где я держу ручку. Хотя у опубликовал у него две книги, мой издатель продолжает представлять меня как художника; если бы я, помимо своего писательства, был бухгалтером, он тоже представлял бы меня как бухгалтера? – спрашиваю я себя. 

Чтобы покончить с живописью, Леве сжег большинство своих картин. И все-таки он называет свою книгу «Автопортрет». Отсылка к изобразительному искусству почему-то оказалась нужна. Нет, она совсем не случайна. Хотя этот стиль больше похож на фотографию – на множество снимков. Может быть, сотен крохотных фрагментов лица, которые не стремятся собраться в цельное изображение, но и разрозненными их тоже не назовешь. Рассыпанные осколки, в которые можно смотреться как в зеркало. Так блуждая по руинам, дорисовываешь взглядом контуры храма над полуразрушенными аркадами и фронтонами. Внезапная мысль, что в виде руин храм выглядит естественнее. Но Леве пишет в 2000-е, и здесь перед нами совсем другие развалины. 

К соседней усадьбе примыкал заброшенный теннисный корт. В ту пору, когда его еще использовали, на нем играли раз десять в году. Лишенный ухода, он постепенно пришел в запустение, посередине обвисла сетка, почернела белая разметка, грунт разъели зеленые грибы. Ты видел его через растущие по краю усадебного парка туи; окруженный проржавевшей решеткой, покинутый взрослыми, в какие-то воскресенья вновь обживаемый детишками – словно дом с привидениями, по которому среди бела дня бродят призраки в старомодных спортивных костюмах. <…> Ты усматривал в этой современной руине свой автопортрет…

Это уже другой текст – «Самоубийство», первое лицо здесь сменяется вторым. Но когда рассматриваешь собственные фотографии, тоже ведь можно сказать себе «ты». Или нет? Два текста, два лица. Третьей части Леве не написал. Вспышки-события, нагромождающиеся друг на друга разрозненные воспоминания складываются встоль же сбивчивое, но выстраивающее собственную динамику повествование. Автор и сам признается, что рассказывать жизнь по порядку было бы абсурдно. Записи снова следуют друг за другом без разделения на важные и неважные, серьёзные и легкомысленные, но на этот раз выстраиваются в абзацы. Леве, наверное, можно было бы сравнить с Гайи и Гибером, или другими авторами, выходившими в издательстве «Минюи» в 80-х, в 90-х, в 2000-х. Как минимум в том, что касается одинаковой нелюбви как к языковой вычурности, так и к завлекательному сюжету. Но книги Леве выходили не в «Минюи». «Я сам научился всему, что знаю в искусстве», — эта фраза похожа на ребячество, но она уже произнесена. Впрочем, и безо всяких подсказок интереснее воспринять Леве как забредшего в литературный мир со стороны и, кстати говоря, довольно поздно – ближе к сорока годам. Но и здесь он снял с себя все обязательства, только на этот раз – не сжег рукописи, а повесился в своей парижской квартире. И главной интригой оказался как раз текст «Самоубийство», принятый к печати за несколько дней до этого.

Но ожидающие разъяснений будут разочарованы. Леве снова все запутывает. Он пишет не про себя, а про двойника — друга, покончившего с собой за двадцать лет до написания этой книги. Впрочем, воспоминание слишком точное, даже принимая во внимание не сгладившуюся ошеломленность вспоминающего. Как если бы заговорило зеркало. Оттого его не получается прочесть лишь как воспоминание. Друг не оставил никаких ясных намеков на причины своего ухода, так и Леве не превращает свою книгу в завещание. Но и беллетристикой ее не назовешь. Случившееся с писателем не удается взять в скобки. Именно это существование между жанрами, включая, разумеется, и постоянное смещение – но при этом не абсолютное стирание – грани между литературой и жизнью, и делает эти тексты особенными.