Отмена рекламного буклета, или Конец постсоветского

Кирилл Кобрин беседует с Андреем Левкиным (апрель 2022)

1. Русская культура: отмена непонятно чего

Кобрин:

– Мы живем в такое довольно специальное – и, казалось бы — не очень
ожидаемое время, когда всплывают всякие глупости, хотя глупостей вокруг
и так полно. Но иногда бывают такие глупости, которые где-то в
коллективном сознании прячутся, а в минуты тяжелых испытаний (а сейчас
время тяжелых испытаний, и это не ирония, это правда) они вдруг являются
на божий свет. Сначала вроде бы удивляешься – ой-ё-ёй, ну, надо же, так
же нельзя. А потом понимаешь, что нет, так можно, потому что
все к этому шло и оно уже здесь было. Я предлагаю начать с этого наш
разговор о новой/старой глупости: о том, что из-за вторжения России в
Украину надо либо отменить русскую культуру, либо как-то ее осудить, что
ли. Поставить на место… Все слышали — не совсем, правда, правдивые —
истории о том, что некоем провинциальном университете курс по
Достоевскому отменили или собирались отменить… Это вызывает бесконечные
вопли людей самых разных (от связанных с культурой до тех, которые
вообще никакого отношения к ней не имеют), что русская культура
находится в опасности, на грани запрещения, отмены, исчезновения.

Даже небезызвестный человек из бункера выступил недавно и заявил, что
проклятые люди на Западе хотят все отменить, не только Джоан Роулинг
(интересно, кто это для него сочинил такое?), но и всю русскую культуру,
Чехова и прочее. Вранье, конечно, как и прочее, пугливым старичком
сказанное. Достаточно пройтись по любому европейскому городу, где полно
театральных витрин с тем же Чеховым и с кем угодно. Но дело не в этом,
важно, что это стало темой, мол, великую русскую культуру хотят отменить
и тем самым нанести удар по нынешней России, по национальному
самосознанию русских и так далее…

Тут есть два важнейших пункта. Первый – очевидный, но все же его
стоит проговорить. Обычно такие вещи говорят те люди, которые про
русскую культуру ничего не знают (так же, как и в предыдущем всеобщем
разговоре о cancel culture, про то, как феминистки и антиколониалисты
отменяют Шекспира и проч.) — и для них это просто слова, за
которые они цепляются по разным причинам.

Но второе, как мне кажется, более интересное и заключается оно в том,
что… Знаете, я пришел к выводу (возможно, я неправ, тогда скажите об
этом), что вот эта великая русская культура, которая в каком-то смысле
действительно великая, XIX-й век и так далее, она имеет такое же
отношение к современной России, как и, скажем, древние греки к
современной Греции, древние римляне к итальянцам, или как, прости
господи, жители Древнего Египта, к нынешним гражданам египетского
государства. Это все уже давно не имеет к этому никакого
отношения. Вот что вы думаете?

Левкин:

– Давайте определимся, в каком слое мы копаем. Ну не вещий Олег и не
Петр номер раз. А то полезут весьма разнообразные вещи, которые… как-то
соотносятся с тем, что со стороны канселинга и всего остального. Но
как-то слишком уж с внешней стороны, размажут тему. Словом, тогда были
великие русские, теперь стали какие-то новорусские… Вообще говоря, там
были только Достоевский, Чехов, еще кто-то… Но кому они, в принципе,
принадлежат? Во времена Пушкина, Достоевского и всех остальных у
Достоевского тиражи были тысячи три, расходились они годами. У Пушкина
тоже мизерные тиражи. Они, что, соответствовали обществу, в котором
писали и публиковались? Они точно стали элементами российской культуры
после того, как им стали обучать в школе? Другой вопрос. Вот русская,
или российская культура – как бы между ними нет существенной разницы,
если не учитывать разницы между этими понятиями, внешней и внутри.
Вообще, что это такое – русская культура, которую канселят на Западе? По
сути дела, это отмена буклета: Россия – Шостакович, Чайковский, этот
набор.

Окей, давайте рассматривать всех остальных с точки зрения читателей
буклетов. Вот, весьма великая австрийская имперская (даже
австро-венгерская с какого-то момента) культура – Моцарт, конфеты Kugeln
Mozart, оперетты Штрауса… Можно к этой подборке относиться всерьез? Не в
Австрии же (с точностью до «Марша Радецкого»)? Но с буклетами бороться
удобно: рвать, жечь — когда надо. Или еще проще: улыбаться.

Но ладно, другое: куда & как может измениться Россия, если
школьная программа тиражируется черт знает сколько лет, а люди, которым
ее преподают, все время находятся внутри этой же коробочки. Причем,
внутри нее — другие, сложные, и очень неприятные вещи, преимущественно
российские. Теперь это связано с темой постсоветскости, а та хитро
выглядит, если ее связывать с культурой российской — в российском
варианте уже с культурными, социальными и арт логиками здесь и
сейчас.

Но вот, что такое русская культура? Это вообще когда и где? Ну и что?
Ларионов, Гончарова – это русская культура? Они картины рисовали, а жили
во Франции… Кандинский – это русская культура или как? Куча народу,
которые работали в рамках своих профессий, действий, не употребляя
русских слов. Сикорский, например… Или употребляют, но живут не в ее
периметре. Мой друг Парщиков, поэт никогда не имел отношения к России. В
СССР жил, в России – нет. Он кто? А это уж точно русская культура.

Кобрин:

– У меня есть другой совершенно потрясающий пример – великий буддолог
Федор Щербатской, который родился в Российской империи, умер в СССР, в
свое время был даже, если не ошибаюсь, предводителем дворянства
Псковской губернии. Он был выдающимся буддологом, вроде русским, но чаще
всего писал по-английски.

Левкин:

– А вот еще интересное, банальное. 90-е годы, хорошее уже победило
плохое, и русскую культуру вывозят на Запад. Именно как русскую.
Выставки. В одном пакете будут петербургские андерграундщики и
московские концептуалисты. Плюс кто-то еще… Все это идет в пакете
«русская культура после чего-то», хотя между этими группами отношения
так, не очень. Никакой общей логики они не образуют, не склеиваются, ни
в какое новое образование типа новой России сложиться и не думают. Не
то, что против, не их дело. Не социальное оно. Наглядно: оно только что
возникло в социуме, оно русское и российское? А, что-ли, просто
искусство. Нью-йоркская The Factory Уорхола, оно что и чье? Ок, если,
все же так о картинках в зрительской среде и их социальности, да (ну так
принято) в самом деле, кто-то социальнее и, соответственно, более
российский.

Кобрин:

– Вот-вот… Вот тут мне все же очень интересно – русское или
российское?

Левкин:

– А кто первым права заявит, что-ли. Ну так, на время. «Российский
певец и поэт Гребенщиков». То ли попадает в какой-то буклет, то ли нет.
Это конкретно накопленный гигантский массив всего, что есть на русском
языке. Ну вообще — совсем другая тема. С русским понятнее, ведь
переводы, та же буддология – это тоже русская культура, на русском (или
в случае Щербатского даже не на русском, ну и математика-физика и много
чего-всего; очень много, чрезвычайно много). Все это где-то лежит. Это
не то, что действует в ежедневном режиме, оно есть потенциально. Оно
может быть оживлено тем, кому это интересно, кто в это входит, с этим
соотносится. Это не что-то специальное, а подраздел культуры, который
записан на русском языке и является тем, к чему человек обращается в
первую очередь при необходимости в чем-либо определиться. Да и без
переводов, все, что на русском. Где-то это лежит, где-то есть,
это то, чем иногда размахивают: да, наш Шекспир, еще кто-то наш… А чей,
в самом деле? Чей тут в Риге для местных (всех) Albert von
Buxthoeven?

Кобрин:

– Совершенно верно. Уж простите, тут будет лирическая нота. Я в
юности воспитан на русских переводах всего чего угодно. Русскую классику
я в школе почти не читал, а вот переводную литературу читал много. И вот
получается, что моя персональная литературная русская культура
составлена людьми, которые занимались переводами. Но их же никто вроде
бы не отменяет…

Я думаю, что культ «великой русской литературы» – условно Пушкин,
Толстой и так далее – начался до сталинской унификации и канонизации;
все это началось еще до советских школьных учебников, и это связано с
реформами Александра Второго в России, когда цензура осталась, но она
стала менее жесткой, и когда стало формироваться то, что называется
общественным мнением, достаточно открыто. Тогда-то писатели как раз
выдвинулись на пьедестал властителей дум — и не в узких салонах, как
когда-то, скажем, Чаадаев, а шире в социокультурном смысле. Разночинный
период русской культуры, дворянский заканчивался. Вот тогда и начался
культ Достоевского, особенно гигантской его популярность стала после
произнесенной им в 1880-м речи о Пушкине. Ну и вообще речи на похоронах
литераторов и общественных деятелей – в России когда-то очень любили
похороны (сейчас, как мы знаем на примере несчастного Мариуполя, с этим
справляется мобильный крематорий), толпы, даже демонстрации… Я думаю,
что культ «великой русской литературы» (и позже «культуры») начал
складываться тогда именно, а позже включилась и госполитика –
русификаторская имперская политика Александра III и Николая II, когда
империя сама начала подрывать свои универсалистские основы, навязывая
русификацию, и чем все это кончилось мы знаем – 1917-м.

И, наконец, еще одно соображение – окончательно канонизировали
«великую русскую культуру», конечно, сталинские учебники, и понятно, что
та великая русская культура, которую все сейчас якобы пытаются
канселить, это сталинская культура, которая состоит из определенного
иконостаса, плюс после 1991-го к нему добавили, условно говоря,
Солженицына, Бродского и еще кого-то. Цоя??? Это все очень скучно, на
самом деле. Интересно говорить не о гипсовых памятниках типа великих, а
о конкретных случаях культуры, которую либо можно, либо нельзя назвать
«русской». Вот, к примеру, писатель Андрей Левкин, поговорим о нем.

Левкин:

– О! Я тут гожусь. Родился в Риге, учился там, а потом в Москве,
работал в Риге, книжки выходили в Москве и в Риге, сейчас живу в Риге.
Литератор, журналист, аналитик, переводчик… Вот, сидишь в Риге и
формируешь свою культуру, и в ней не очень много собственно российских
единиц.

Через переводы, через чтение каких-то оригиналов… базовая культура
в общем-то на какую-то десятую часть связана с Россией. Ну и что, это
имеет смысл соотносить меня с русской культурой или с какой-то еще?
Вроде бы, через язык. Да это серьезно. Но вот же представьте, язык:
человек ходит в школу в Риге, а в 4-м и 5-м классе его (в советское
время) обучают – золотые, колосящиеся нивы пшеницы, крепостные,
барыни-самодуры, Муму, тайга. И это — твоя родина. Где это??? И где тут
я?

Чисто формально – я посмотрел в Википедии: русских – 150 миллионов.
За границей – 10 миллионов. В России — 140 миллионов. То есть,
во-первых, из 150 миллионов русских вы никакую одну культуру не
сделаете, их будет 398 плюс хвостик. А, во-вторых, не все русские —
россияне и не все россияне – русские. Вокруг таких определений мы,
собственно, и болтаемся. При таких разборках мы все время попадаем в
состояние не то что фейков, а каких-то стандартных, бесконечных
фикций.

Кобрин:

– Большинство этих фикций действительно поддерживаются специально,
когда преследуют те или иные политические и прочие цели. Так же, как и
все, связанное с чудовищно осточертевшей лично мне болтовней, опасной
болтовней о национальной идентичности. Все это так или иначе в каждом
случае сходится к тому в каком контексте данные фикции возникли и для
чего используются. Поэтому очень сложно кем бы то ни было разговаривать
на эти темы. Если вообще рискнешь разговаривать. Вот мы с вами
разговариваем, потому что мы можем разговаривать. Потому что невозможно
разговаривать с людьми, которые говорили… Помните, это знаменитый спор о
том, был Казимир Малевич русским или украинским художником? А еще ведь,
слава Богу, поляки не добавили, что он вообще-то польский художник.
Разговоры бессмысленные абсолютно, но они велись, ведутся и будут
вестись, потому что это такой контекст общий, который как бы требует
выводов о национальной идентичности. И одной из частей этого контекста
безусловно является вопрос культуры, вернее, он главный вопрос. И вот
тут следует, как мне кажется, уточнить, что под «культурой» сегодня
имеется в виду.

Скажем, в позднем Советском Союзе это выглядело так – советский
человек (культура же всегда была патриархальной у этих якобы
«прогрессивных людей») поработал шесть дней на заводе, а в воскресенье
пошел с женой театр. Вот он культурки хватанул — и все. Отлично. Все
отдельно – завод отдельно, быт отдельно, и культура – типа высокая
культура, для посещения которой нужно надевать костюм и вести себя чинно
– отдельно. А сейчас культура стала как бы всем. И нынешняя война
ведется, потому что одна культура якобы мешает другой… Это всеобщее
распространение безграничной культуры

а) без понимания, о чем вообще идет речь и

б) без разделения, в данном случае, на русскую, но не этническую, а
язык и все, что с ним связано, и российскую, которая как бы определяется
по паспорту. А как иначе «российское» определишь? Под это определение
подходят все национальности, проживающие на территории Российской
Федерации. Даже Жерар Депардье, пока у него еще есть российский паспорт,
считает ли себя принадлежащим к российской культуре?

Вот такие примеры не то чтобы специально доводят до абсурда эту
идиотскую проблему, они просто показывают, что этой проблемы как
«всеобщей» – я с вами совершенно согласен – не существует. Существуют
многочисленные региональные культуры, как то, что вы рассказываете про
Ригу, то, как вы здесь росли и что сейчас происходит. Можно сказать, что
все зависит от того, в какой среде ты находишься – такой-то «язычной»,
какой-то другой «язычной» и так далее… И на этом всегда можно
остановиться, не делая никаких обобщений. Вопрос идентичностей
снимается, по сути, очень простым ответом. Есть множество культурных
сред, скажем, культурная среда Риги или Латвии, в данном случае. Они
разные, разноязычные, они где-то пересекаются, а где-то нет. Это все
нормальная жизнь, которая всегда всюду устроена. И вдруг приходит
запрос: а давайте-ка мы сейчас идентифицируемся по национальному
признаку. А чем определяется национальный признак? Ага, культурой! И все
начинают судорожно изобретать – что же там такое их культура, к чему они
принадлежат, и люди, которые никогда ничего не слушали, кроме Лепса,
вдруг начинают переживать за Чайковского и прочая…

Основное лукавство — или, если угодно, основной идиотизм — этих
разговор о том, что сейчас канселят одно, а потом будут канселить еще
что-то, заключается даже не в непонимании того, что такое «национальная
культура» и как она соотносится с так называемой жизнью, а в нежелании,
не-хотении понять это. Так удобнее. В результате условный
Чайковский оказывается точкой сборки.

Левкин:

– Внятных-то рамок нет… Институту философии Академии наук выдали
задачу сформулировать идеологию или что-то в этом роде. То есть, плавная
схема со скрепами и т.п не сработала, что у них шло не так? Этого я не
понимаю последние 20 лет после возвращения гимна Советского Союза.
Почему надо было все доводить уже до такого упрощения? Вот это
непонятно. Я же помню, как где-то в третьем году, когда Ходорковского
(ну я же журналист, я все помню) посадили, начали менять высшую обслугу:
на место каких-то относительных интеллектуалов вроде Владислава Юрьевича
Суркова стали набирать людей из провинции, таких попроще, Володина там…
В общем вектор становится понятным. Все они простые и слова у них
простые, и непонятно: чего им — и для них — надо выдумывать? Вот
сказано: ребята, все мы в топе! Живите на своих физиологических
основаниях, это нас всех устроит. Бандиты, ментовка, кто угодно — по
своим правилам. Ну и встречаемся на футболе. Чего дальше накручивать
(это уже переходим к постсоветскому)? К чему надо было накручивать
«войну» («Великую Отечественную») с ее бессмертными полками, с детишками
в форме в колясках, со всем этим цирком? Откуда взялось (вот тут я даже
не запомнил, — в каком году?) «На Берлин» и «Можем повторить»? Им Обама
тогда что-то сделал? До грузинской войны или после? Ну, после явно. До
нее он еще с тогдашним президентом Медведевым кока-колу пил.

Кобрин:

– Ну, слушайте. Во-первых, не надо недооценивать человеческую
психологию. Все равно человеку всегда скучно. Человеку хочется шесть
дней поработать, а потом в театр. Вот они себе такой театр как бы
делали, а потом это театр разросся и поглотил эти шесть дней. Может
быть, так?

Левкин:

– Бог его знает. Про телевидение я вам сказать ничего не могу,
поскольку я его тогда не смотрел, но персонажи представлял. Российское
общество, оно как бы свальное… Они все должны как-то в моменте иметь
друг друга… Что говорить, если даже московские – не знаю, как правильно
назвать, ну, пусть будут, – интеллектуалы… У них в Фейсбуке затевается
какая-то тема и к ней всегда идет рефрен; лет двадцать назад, это
называлось «мои пять копеек», точно так же и сейчас. Вот просто что-либо
сказать нельзя, но как-то надо обозначить свое присутствие. А потом
пришла и мотивация проще: «все побежали и я побежал». Нормально, этакая
соборность. Это, наверно, от Достоевского, какая-то смесь соборности и
свальности. Это очень мило и тонко.

Кобрин:

– Да, но вот, может это и есть та самая чисто российская культура. Я
говорю вовсе не уничижительно – да, Чайковский, он здесь, Пушкин –
здесь, Булгарин, кстати, он вот здесь, а здесь Тиняков сидит. Это же все
существует горизонтально, и ни одно не лучше другого, если смотреть с
узусной социальной точки зрения.

Но уж если говорить о действительно российской культуре сегодня,
российской/русской культуре, потому что все-таки имеются ввиду и люди,
живущие за пределами России, то понятно, что самым сильным, самым мощным
персонажем этой культуры являются не Пушкин, а Одноклассники. Вот их-то
не отменишь!

Левкин:

– Но там я никогда не был. ВКонтакте иногда заглядывал, но про
Одноклассников ничего не знаю.

Кобрин:

– Я даже там завел когда-то аккаунт, потому что мне надо было найти в
прямом смысле слова кого-то из своих университетских одногруппников,
чтобы сообщить им одну новость. Завел свой аккаунт, провел там полчаса,
нашел одногруппника и хотел уйти, но понял, что из Одноклассников уйти
невозможно. Я всяческими способами пытался уничтожить аккаунт, но это
мне не удалось. И вот тогда я понял, что это и есть она, постсоветская
Россия: влезаешь туда, потому что тебе чего-то надо, а вылезти не
получается.

Но вообще, возвращаясь к разговору о том, что отменяют великую
русскую культуру… Я понимаю, когда эти разговоры ведет российская власть
и ее обслуга — и ведет с понятными целями.

Другая часть людей, которая ведет этот разговор, это люди, которые
так или иначе профессионально работают, либо в ней, либо с материалом
высокой русской культуры. Я понимаю, что в этом случае за этим стоит
профессиональное опасение: если сейчас отменят Пушкина, то отменят и
всех пушкинистов. Понятно, что в России не отменят, но в России платят
меньше. За границей пушкинистом быть лучше. Опять же, я не иронизирую и
не пытаюсь быть циничным. Я понимаю людей: жизнь построена на
расчетах,

Но тогда получается, что чисто профессиональный интерес возводится на
уровень какой-то схватки цивилизаций типа Хантингтона. Вот это, мне
кажется, тоже особенность русской — нет, все-таки российской —
интеллигенции: непосредственный, профессиональный и какой угодно интерес
почему-то возводится в разряд мировой проблемы. Ну, как вот сейчас мне
рассказывают про бесконечное количество покаяний в Фейсбуке в связи с
вторжением в Украину. «…Я, вот, такой-сякой, я ничего не делал, чтобы
остановить это безумие. Я прошу прощения…» и так далее. Просить прощения
– это очень хорошо.

Знаете, как сектанты три века назад говорили: «Не согрешишь – не
покаешься, не покаешься – не спасешься». Бестактность этого на фоне
катастрофы и смерти десятков тысяч людей теоретически поражает. Но
именно чисто теоретически. В реальности лично меня она не поражает,
потому что я понимаю, как это было устроено, и понятно, что человек в
данном случае просто хочет – уж извините за грубость! – отделаться малой
кровью, малой ценой выпутаться из этой ситуации, а потом сказать: «Вот
когда это началось, я же первым покаялся».

Это вторая, может быть, еще более неприятная часть разговоров об
отмене русской культуры, чем та, которую ведет российская власть, от
которой вообще ничего ждать не приходится.

Левкин:

– Там была третья, еще более неприятная часть. Когда все только
началось, в первую неделю: ах, давайте писать против войны. Тогда одна
из известных нам персонажей на третий день после начала войны сообщила:
«Хочу создать сборник, напишите мне, как вы чувствуете себя под
обстрелами. Мы это быстро переведем на английский и издадим». Ничо, в
принципе, предложение…

Кобрин:

– Думаю, это особенно интересно было бы читать украинцам, которые
сидят под обстрелами… Мда…

Левкин:

– Куда читать, они ж и писать-то, наговаривать — или не стихи или
просто тексты должны были из подвалов. А потом запишут, переведут и
выдадут. Воюющим сторонам.

2. Конец постсоветского

Кобрин:

– Ну, это неизбежно переводят к теме постсоветского… Назовем это так:
это неизбежный результат интеллектуального, социально-культурного
климата последних двадцати лет. И Путин тут совершенно ни при чем…
Конечно, это началось в 90-е годы.

Левкин:

– Ну, безусловно.

Кобрин:

– Вообразим себе следующее. Вот советские сбивают корейский
пассажирский лайнер. В 83-м или в 82-м была такая история, помните? Ну,
как всегда, власти похабно отнекиваются, дело даже чуть до войны не
дошло. И вот предположим, что в этот момент, где-нибудь в
Метрополитен-опера отменяют балет «Щелкунчик». Именно по этой причине.
Или в Сеуле, например, потому что южнокорейский самолет, у них, по
крайней мере, право на это было, хотя в лайнере было много американских
граждан. Вот как бы отреагировала советская пропаганда на это? Вот это
интересно. И слегка диссидентствующая советская интеллигенция того
времени. И если это сравнить с тем, как сейчас на все происходящее
отреагировала постсоветская власть и постсоветская интеллигенция. Мне
кажется, тут тоже становится более или менее понятно, что произошло. В
этом можно уловить главные особенности произошедшей трансформации. Что
произошло между поздним советским и постсоветским?

Левкин:

– Ну, что произошло в промежутке, — понятно. Появился интернет.
Вообще, кто знает, отменяли в 82-м или 83-м русскую культуру или нет?
Может диссиденты и знали, кто еще? Власти ж все равно было – отменяют
или не отменяют. Они и понятия об этом не имели.

Кобрин:

– Вот! Именно!

Левкин:

– Сейчас же тоже для них не существенно, имхо. Для них вообще нет
ничего существенного, судя по тому, что и как, да каким тоном российские
персонажи сейчас рассказывают в ООН и на брифингах в МИДе. Вполне
рационально сообщают, что, да, они должны стереть украинскую нацию с
лица земли, и да, мы правы и непременно победим.

Кобрин:

– Но ведь на фоне этого, получается, Брежнев и компания выглядят уже
вполне приличными ребятами, вот в чем дело. Они, по крайней мере, за
свой дискурс отвечали. Так или иначе отвечали за то, что говорили. Ну,
хотя бы между собой или перед собой, да и перед страной тоже. Как-то они
пытались все это дело объяснить. Но вот что интересно: всем им тогда
перестали уже верить широкие народные массы, а нынешней шпане верят. Так
опять-таки мы возвращаемся к вопросу о культуре: может, просто сейчас с
вами лицезреем удивительное культурное единство власти и народа? Вот это
она и есть, русская культура, вернее, российская, извиняюсь… Не
подумайте, что я ностальгирую по СССР, но Леонид Ильич и вся его братва
действительно выглядят вполне приличными людьми, по крайней мере, –
ключевое слово! – они выглядят политиками. И у них был свой
горизонт ожидания от действий, которые они предпринимают, и этот
горизонт ожидания не был прямо связан, а чаще всего и не связан с их
персональной судьбой, с их персональным богатством и количеством
крепостных гимнастов/фигуристок. Они действительно формировали какую-то
политику и пытались ее проводить. Вот для меня, если переходить к
постсоветскому, особенность культуры постсоветского периода, которая
включает в себя политическую культуру, заключается в том, что все оно
как-то исчезло. Этот капитализм условный, как они его понимали при
Ельцине и понимают сейчас, заключался и заключается в том, что надо
делать так, чтобы было как-то хорошо в ближайшей перспективе, а там
будет видно.

В какой-то степени все это продолжалось до 24 февраля 2022 года, хотя
понятно, что кризис постсоветского, его упадок, гниение, были заметны
гораздо раньше. Но почему для меня эта дата и все, что сейчас
происходит, война, стала концом постсоветского? Да потому, что
российские столкнулись, с людьми, которые стали на самом деле
защищать родину, а не себя конкретно, со своим благосостоянием,
своими перспективами и прочим. Может, кому-то из жителей Украины даже
было бы – чисто прагматически — лучше под русскими, не исключено. Но РФ
столкнулась совершенно с другим типом культуры, и вот тут-то пошла
трещина. Как вы думаете?

Левкин:

– Вообще, само постсоветское – оно где? Что это такое и где оно? Ну
как-то за пределами РФ вроде нигде… Ни в Таджикистане, ни в Киргизии не
очень о советском вспоминают. Наверное, даже Польша не вспоминает.

Кобрин:

– Ну, разве что с ненавистью…

Левкин:

– Украина… На чем держится сам термин? Ладно, в России ностальгия, в
России поэт-концептуалист лет двадцать назад с удовольствием делал чёс
по местным клубам, распевая советские песни, вроде «Над городом Горьким,
где ясные зорьки» или «Синий платочек». Я тогда приехал в Москву
гастарбайствовать (позвали делать ранний интернет, и я его делал) и был
искренне изумлен… Мило, одно выступление попало в клуб (по делу там
оказался) «Апшу» – так его назвали люди, которые всю жизнь ездили в
Апшуцемс, и до сих пор их колония существует, — на море, а клуб и не
знаю, вряд ли еще есть, возле Третьяковской). В клубе дачный интерьер,
прибрежный, пост-юрмальский… Среди этого люди внимают радостному
советскому пению. Странно: все прогрессивные, демократы, а вот «Синий
платочек» и все равно радость. Это же не на уровне «Старых песен о
главном» тогдашнего ОРТ. Это такое постсоветское: – вот мы тут живем, но
при этом система другая, идеологии как бы нет. Все признаки советскости
отсутствуют. И мне было непонятно, как это все происходит (хоть и прожил
я в Москве тогда довольно долго). А такое происходило постоянно.
Какое-то наращивание чего-то, что уже нельзя свести к советскому, потому
что для этого нет никаких материальных оснований, все как-то по-другому.
На какой-то год меня, как раннего интернетчика и рунетчика, запродали в
Киев. Рунет-то уже вполне развился, а там с этим было не очень. Надо
было делать какие-то сайты, что-то еще, Все происходило вокруг
администрации президента. А президентом тогда был Леонид Борисович
Кучма. Ну, я там делаю сайты, обучаю народ, а параллельно происходит
политическая жизнь.

А она состоит в том, что Кучма совершенно с полной определенностью
(выборы приближаются, а у него заканчивается второй срок) говорит, что
никакого третьего срока не будет, это западло и даже не рассматривается.
То есть, точка обозначена. Вот он сейчас уходит. Мало того, он понимал,
что будет дальше, он даже написал книжку «Украина – не Россия». Вполне
толковую и внятную. Он конкретно объяснял. Ну и начинается предвыборная
кампания. Упс! Из Москвы появляется туча народу, будет производить
кампанию. Политологи, политтехнологи, информационщики, еще кто-то… У
этих людей есть кандидат Янукович и они будут его продвигать. Мы знаем
особенности этого кандидата, сложный кандидат, но всем пофиг – они
уверены, что все равно продвинут. При этом эти приехавшие не знают ни
языка, ни местных обстоятельств, они не знают ничего. Им до этого,
собственно, нет дела. Они приехали и вот… Ну да ладно, все халтурят как
халтурят, и вот их поведение – совершенно пост-колониальное. У этих
господ абсолютно козьи морды, типа верхняя раса приехала: чтоб, значит,
вот… Упорядочить ситуацию. Понятно, что это было, начало смены власти,
попытка начала: Кучма уходит, его место займет ставленник.

Конкретная тема установления российского протектората над Украиной,
она и существует ровно с тех выборов. И все 20 лет это абсолютно
последовательная линия. В той мере, в какой она может быть
последовательной в этих идиотах. Ни в какой другой форме постсоветскость
не существует. Для уже них это желание реванша, другие – желают
отбиться. Вы говорили о том, что прежние из СССР еще чего-то соображали,
а нынешние из РФ – совсем не очень. Поэтому за 20 лет во всех
ТВ-программах прочих СМИ вся идея постсоветскости свелась к фразе: «Мы ж
хорошие, а чего ж вы нас не любите?» И уже это сделалось основанием для
любых действий. Примерно же понятно, какому слою людей она
соответствует?

Кобрин:

– А здесь мы нащупываем один из базовых мифов; если хотите, я бы его
назвал опорой советского, как способа мышления и действия. Почему
постсоветское? Потому что с точки зрения российского постсоветского
человека (не всех, конечно, но власти и их шестерок точно) «в Советском
Союзе все друг друга любили, а сейчас вы нас не любите». Как все любили
друг друга в Советском Союзе мы знаем, но речь-то на самом деле,
естественно, идет о том, что, вот, «в Советском Союзе нас, россиян,
живущие за пределами Российской Федерации любили, а сейчас не любите. А
мы вам столько всего хорошего сделали». Мне кажется, что это и есть один
из способов конструирования постсоветского. И второе, что мне важно:
никто никогда ясно не сказал одной просто вещи, что постсоветское – это
не естественное состояние, которое мол просто возникло после конца СССР.
Нет, конечно, это же абсолютно сконструированная штука.

Ретроспективная советскость конструировалась иногда неосознанно,
порой с помощью коммерческой рекламы. В середине 90-х, когда российскому
капитализму было три-четыре года, и когда вместо дефицита товаров вдруг
все появилось, я очень хорошо запомнил это ощущение. Понятно, что
хотелось, чтобы все новое было иностранное, фирменное, замечательное. И
в какой-то момент вместо псевдоиностранных названий стал появляться,
например, майонез «Боярский», шоколад «Киевская Русь», водка «Арина
Родионовна рекомендует» и прочая, и прочая… А там уже и советские
названия вытащили из забвения – довольно быстро, кстати. Потом процесс
перехватили хитрые Константин Эрнст и Леонид Парфенов, которые из этого
начали делать новую старую поп-культуру («Старые песни о главном»), а
потом (отчасти те же самые люди) из этого начали конструировать
определенное политическое пространство и способ мышления. Постсоветское
не является естественным – это мое глубокое убеждение.

Левкин:

– Кстати, да. Это очень интересно. А потом прекратилось НТВ, русский
рок спекся, канул журнал Fuzz, вся эта линия ушла и стала замещаться
этой тряхомудией.

А то удивление об отсутствии любви, оно трансформировалось. Фраза
«Чего ж вы, суки, нас не любите?» – она же исходит из презумпции, из
искреннего недоумения… Мы ж зашибись… Не то, что мы вам что-то сделали,
а просто – нас-то за что? Как нас не любить? И уже это сделалось
основанием для любых действий. Примерно же понятно, какому слою людей
она соответствует?

Кобрин:

– У нас же Пушкин с Чайковским!!!

Левкин:

– Это что ли, российское мессианство конца империи. Или это
постсоветское из советского, потому что советский народ – самый
прогрессивный, самый передовой, и указывает путь человечеству… Ну да, мы
развалились, но сами-то по себе все равно самые крутые вообще. И по
инерции продолжаем ими быть.

Кобрин:

– Ну, с одной стороны, потому что мы, типа, большие, больше всех. И
понятно, что именно отсюда возник антиамериканизм, ведь американцы – это
другие большие, а в силу природного расизма настоящие большие – китайцы
– в расчет не берутся, а вот мы с Пушкиным и Чайковским можем
соперничать только с другими большими пацанами. И этим большим пацаном
является Америка с их, условно говоря, Элвисом, который рядом с
Чайковским разве вообще что-то собой представляет… Это же как бы
бездуховно… Но интересно, что этот сантимент, безусловно, существующий
— и наверно, почти в каждом большом народе он так или иначе
присутствует. Но он не то, чтобы поддерживался, он в РФ
пересобирался. Отрефлексированно или неотрефлексированно – это
отдельный вопрос, речь не конспирологической теории, но пересобирался он
именно таким образом, и постсоветская интеллигенция, включая упомянутого
вами поэта-концептуалиста, принимала в этом процессе активную роль. Вот
в чем дело.

И дело не только в том, что кто-то распевал советские песенки, что
само по себе дико звучит, потому что тот же самый поэт, если бы за 20
лет до этого ему сказали: «Хочешь послушать песню “Над городом
Горьким”?», он бы стал плеваться и посылать всех куда подальше. Это ж
тоже понятно. Дело в другом, в том, что советское стало концом горизонта
у двух-трех поколений людей, в том числе, и у представителей
интеллигенции. То ли это было самоограничение, то ли это произошло,
потому что так карта легла, среда так складывалась… Я не знаю, это очень
сложно сказать, но у меня есть свой любительский ответ на это. Он таков:
«Так проще». Проще воспроизводить паттерны советской культуры, условно
говоря, и даже антисоветской, если угодно, диссидентской или
полудиссидентской культуры, чем придумывать что-то новое. Потому что это
и так с молоком матери все всосалось, мы все это и так знаем. Никаких
новых движений делать не нужно.

Если уж говорить о том, как складывалось постсоветское, то,
безусловно, без активнейшего участия этой социальной группы под
названием «интеллигенция», оно было бы абсолютно невозможно.

В любой исторической ситуации хорошо бы помнить, кто является
бенефициарием данного процесса. Интеллигенция – ее часть, конечно, в
основном, столичная и в основном, гуманитарная — всегда была
бенефициарием: советского процесса, позднесоветского процесса, процесса
распада СССР, первых лет, когда просили деньги у Сороса, и потом, когда
уже все стало по-другому, всегда бенефициарием является одна и та же
группа.

Левкин:

– Это уже отдельная тема. Москва и ее величие в веках, не считая
примкнувшего Ленинграда в лице нынешней власти. А вот то, что вы сказали
про советское, упомянув диссидентство… На самом деле, это очень сильная
традиция, диссиденты же — дело существенное в Советском Союзе. Не то,
чтобы они главные, но это такая линия… Условно это группа людей, которая
всегда работает в рамках «против». Она работает вторым номером. Есть
власть, которая по большей части действует ужасно, а мы протестуем, в
этом наша функция.

А есть – или были — собственные проекты? Какие они были у России, у
интеллигенции за это время в интеллектуальной области с конца 90-х,
допустим? Рунет – великолепный проект, но это не собственно
интеллигентский, он сам по себе. Делали нормальные люди, там была жизнь,
пока это все не рассосалось. Слушайте, я серьезно, я думал – какие
проекты? У меня получилось два социально-поколенческих проекта: русские
хипстеры и русские кидалты (это которые взрослые дети), один перешел в
другой. Сейчас видно, что это самые удачные пропутиниские идеи. Какие
там «Наши»? Тут же сформирована немаленькая прослойка абсолютно
инфантильных людей, для которых подвиг – выйти куда-то с плакатиком. Да,
его там побьют, но он искренне считает, что он производит политический
экшн.

При этом он демонстрирует, что он – терпилово и он
вторичен.

Еще одно: приехав в Москву в конце девяностых, я совершенно не понял,
отчего вдруг начался российский антиамериканизм? В каком моменте и в
какой год? Всерьез? Откуда вдруг внезапно со всех сторон полезли эти
пиндосы и так далее? Задорнов размножил? Реально не понимал.
Вот же ж, президент Медведев в бургерной вместе со Стивом Джобсом пьет
кока-колу и ест бургер. Тот же Дмитрий Медведев собирает интернетчиков,
с ними о чем-то говорит, в первых рядах – Антон Носик и другие
социальные деятели этой реально славной затеи, когда-то она была такой.
Медведев создал Сколково! Ни о каком антиамериканизме на тот момент речи
нет, или же? А потом, 8 августа 2008 года Медведев начинает войну с
Грузией, но и это тоже также проходит мимо сознания российского
народа.

Антиамериканизма тогда еще не было, массового? Когда его включили?
Когда Обама?

Кобрин:

– Антиамериканизм подсознательно заготовили раньше – когда начался
культ фильмов «Брат», «Брат2».

Левкин:

– Да, вот, про «Брата» мы забыли. Я несколько удивился, то есть
просто охренел, когда мои коллеги по чрезвычайно интеллектуальному
«Русскому журналу» говорили — Багров, класс, шикарно!

Кобрин:

– Да, но про постсоветское… Этот… даже не броненосец, а ржавый паром
класса «Российская Федерация», вооруженный ракетами «Калибр», выплыл 24
февраля 2022 года, а строили его все, а называется паром –
«Постсоветский». И даже вне зависимости от того, как кончится война,
хотя, понятно, хочется, чтобы она кончилась определенным образом, эта
посудина не только никогда не будет собой, ее просто не будет. Что-то
будет на ее месте, это как угодно, но ее уже фактически нет! Даже
риторика меняется, понимаете? Вот вы сейчас вспомнили Медведева с его
чудной статьей… Но там есть многие другие статьи, которые появлялись
минувшим летом и сейчас появляются, включая путинскую лета 2021 года про
Украину. Там уже нет разговора о том, почему вы нас не любите? Уже все,
эта тема уходит. И нет этого основания постсоветского. Там говорится
другие и совсем простое, голое простое: да, мы просто звери и пришли вас
подчинить. Собственно говоря, мы хотим вас убить, потому что нам так
хочется. А это уже не постсоветский разговор, а какой-то другой. И вот
для меня это и есть как раз конец постсоветского. Постсоветское все же
строилось вокруг идеи советского, мол, все друг друга любят, один народ:
моя мама украинка, я сам русский, дедушка мордвин, прадедушка – узбек и
т.д. Мы – один народ, поэтому все должны любить друг друга, а на самом
деле все должны любить нас, русских. В широком смысле. Сейчас этого уже
нет, все. И вместо этого всплыло что-то другое, которое и привело к
концу этого периода. Именно поэтому путиинской медийной обслуге сейчас
так сложно производить какие-то тексты, пояснения и проч., потому что из
этого никаких объяснений не сделаешь. Кроме того, что мы лучше, потому
что мы другая раса или у нас паспорт другой. А на этом далеко не уедешь.
И здесь как раз, как мне кажется, находится конечная точка вот этого
танго власти и интеллигенции, которое продолжалось примерно со времен
революции. Знаете, чем была хороша Российская империя? Царям было
совершенно все равно, есть эта интеллигенция, нет ее. Просто ее не
существовало для этой власти, на разве что где-то там, на краях, ad
marginem. Худо-бедно власть свои дела делала, в основном, конечно,
фигово делала, но тем не менее. А интеллигенция как бы изображала
деятельность и таким образом создавала видимость противостояния власти.
Противостояния интеллигенции на самом деле не было до тех пор, пока она
не задумала — совершенно правильно задумала — создать несколько
политических партий, которые власть свергли. Потому что разговорами они,
естественно, сделать ничего не могли. А вот с помощью боевых дружин,
дисциплинированных партий и коротких боевых текстов. написанных вместо
умных длинных текстов, впервые интеллигенция выступила в качестве
реальной силы, которая защищала свои интересы. Они победили и поняли,
что их место здесь – в танго с ведущим партнером, которым является
власть, А сегодня танго закончилось, потому что власти снова не нужна
никакая интеллигенция. И потому что ничего никому не надо объяснять. Ну,
там, остались спичрайтеры, которые пишут статьи для Медведева и Путина,
так, дюжина людей.

Левкин:

– Но это все шуточки, вот интересно, что при всем при этом, если мы
посмотрим на язык вроде бы разговоров российской власти о серьезном, то
есть, об экономике, например, какие принимаются меры, законы, поощряющие
российский бизнес и так далее, получается чисто шизофренический язык.
Это очень интересное сочетание: с одной стороны, натыренные солдатиками
в Украине стиральные машины, а с другой, говорят об инвестициях,
конкурентоспособности и проч. Вот это сочетание производит чрезвычайно
комичное впечатление.

Кобрин:

– Вместо постсоветского периода истории РФ начался шизофренический.

Левкин:

– Да, пора делать финал. Предлагаю рассматривать ситуацию в России по
Стругацким. У Бориса Стругацкого был однажды на какой-то встрече со
студентами вопрос, его спросили, что он думает о смерти, а он им: смерть
— это самое удивительное приключение, которое ждет каждого. Ну да, или
ничего или то, чего вы себе и представить не сможете. Есть же в этом
оптимизм.

Кобрин:

– Что касается первого, то да. А вот по поводу второго… Я в последнее
время вспоминал людей, которые как кур во щи попали во Вторую мировую
войну, не имея к этому почти никакого отношения. Вроде Беккета, Музиля и
прочих. Погружение в работу стало для них способом выживания в сложных
исторических обстоятельствах. Но все они были модернистами, а они были
более устойчивы, чем представители других исторических способов
художественного мышления, особенно нынешнего. Модернисты видели
автономность той области, в которой работают — и видели в этом
судьбу.

Я, честно говоря, ничего другого придумать не могу.

Левкин:

– Вот в чем сейчас развилка: все готово и желает сделаться абсолютно
простым — или у сложности все же есть место, где ей быть.

Кобрин:

– Я абсолютно согласен… Сложность — единственный способ не то что
сопротивления, которое ведь тоже реакция, а способ
существования, который мы либо отменим – и тогда этот
мир будет другим, либо не отменим, и тогда продолжится то, что
было несколько последних столетий…