Рига, Питер, Москва, везде. Разговор

В 2020 году я работал над лонгридом о литературе в Латвии, сложном переплетении местных языковых и культурных контекстов. Материал в итоге не был завершен, единственным цельным его фрагментом оказалось небольшое интервью с Андреем Левкиным, которое и публикуется ниже. Текст предполагалось свести в единый монолог, поэтому мои вопросы идут целыми группами. Доредактировать его при участии Андрея уже не довелось.

В.О.

1. Могли бы вы немного рассказать о рижском литературном русскоязычном андеграунде? Кем были его основные фигуры? Были ли они связаны с московскими и ленинградскими поэтами? Можно ли говорить о латышских влияниях на их творчество – текстуальных и, так сказать, пространственных?

Похоже, что не мог бы. Этот андерграунд в каком-то виде был, но я к нему по общению отношения не имел. Собственно, онбольше был музыкальным. Из литераторов обычно называют Золотова, Ивлева, Варяжцева. Добавлялся еще В. Руднев — но, право же, какой В.П. андерграунд? Примерно как я, формально засунуть можно, но смысл? И, собственно, что такое андерграунд и относительно чего? В рижской культуре советского как-то мало было. Что ли так: по публикации текстов — ну, андерграунд, по жизни — нет.

Я коллегам говорил, что надо же ездить, с кем-то общаться. Переписываться с такими же. Не, это им как-то не. Да, неплохо бы, но вот все как-то не до этого. Отсюда и ответ о влияниях — уж, во всяком случае, пространственные имелись, поскольку другого пространства не было. Но, конечно, это у меня были командировки, а у них-то нет.

Да, еще «Третья модернизация». Этакий штукарский андергаунд-андерграунд, журнал ручной выделки. Они да, ездили и тусовались. Была еще болдерайская группа, тоже не имел отношения. Кто-то еще — но не знаю.

2. Как вы оказались в журнале «Родник»? Как он возник? Был ли он популярен? Почему он закрылся? Какую роль в нем играла русская, а какую – латышская составляющая? Спустя время, как бы вы оценили значимость «Родника» для культурной жизни того времени – в Риге и за ее пределами? Есть ли продолжатели у эстетики «Родника»? (если о таковой, конечно, можно говорить в целом)

Тут начинать надо вообще от СССР и прочего такого. В конце 80-ых решили типа развивать работу с молодежью и, заодно, крепить межнациональные связи (можно даже рассказать как и почему, но это уж перебор). Ну и ЦК ЛКСМ ЛССР изобрел журнал «Avots», причем двуязычный (в переводе «Родник» и будет). Имелось в виду, кажется, что-то для тинейджеров. С 1987-го. Вот только Союз писателей набрал туда латышскую богему, что сделало тему интересней.

Собственно, это как раз об андерграунде: вся редакция в прочих советских обстоятельствах им бы и числилась. Но не в Латвии, тут это был практически мэйнстрим, все публиковались. Русский вариант был в начале переводным, им занимались журналисты-публицисты, социальные. Вообще, редакция же небольшая, в русской части вообще 4 человека — 3 по отделам и корректор. Ну, обложка и производство были общими.

К концу 87-го мне предложили там работать. Что ли поняли, что чисто переводной журнал — как-то не то. А меня позвали потому, что я в том году перевел им весьма многих прозаиков. Я — двуязычный, что тоже существенно. Да и по родственным связям с этой средой знаком. Мне это было кстати, ровно в это время накрывался проект в котором участвовал, с работой было весьма неопределенно. Я ж математик, работал в Академии наук, Институт вычислительной техники, сочиняли советскую персоналку, писали что-то типа операционной оболочки. Как раз часть по передаче данных и т. п. С Веной связь устанавливали. Ну а потом США сняли эмбарго со своих персоналок (считались стратегическими, а тут Перестройка), так что «Искра 226» перестала быть интересной. А вполне приличная получалась.

Стал работать в журнале, а у меня же знакомые, а у них тексты (и проза, и поэзия). В СПб, в Москве, они передавали еще чьи-то, ну и т.д. Номер журнала стандартно делился на полосы — литература, культура, публицистика. В литературу шли уже не все, но некоторые переводы, а остальное — как хотел. Ну, более-менее, на планерках договаривались. Так что никакой общей стилистики у журнала не было — ни внутри русского, ни в целом, как проекта. За вычетом, разумеется, оформления. Оно, наверное, цельность и произвело.

О значимости для культурной жизни (какой и где?) не знаю. Да, опубликовали много разных текстов впервые, всякое такое. Неизвестные ранее авторы — впрочем, кому неизвестные? Популярность? В 1990-м у нас было больше 50 тысяч подписчиков, — это о русском варианте. Подписчиков не латвийских, а по СССР. В Латвии не так уж его и читали. Закрылся потому, что с 91-го разрушилась «Союзпечать» — подписка, распространение. Да и почта рухнула. Общие гос.перемены, редакция разделилась, латышская быстро закрылась, ну а мы пару дет жили в частном варианте (нас тогда «Полярис» поддержал, а конкретно — Леша Захаренков). Вот это уже было интереснее как концепт, но потом денег вокруг не стало вовсе. Не только на издание, а и на поездки и почту.

Значимость не оценю, откуда мне знать, мы же были не в системе нормативных советских и постсоветских лит.институций. В России же значимость всегда относительно них. Ну, за исключением СПб.

3. Для ваших текстов довольно принципиально пространство, в котором они создаются, или, по крайней мере, о котором эти тексты рефлексируют. Как вам кажется, как влияет латышская словесность и пространство на ваше творчество? Можно ли говорить об отдельной русскоязычной латвийской традиции? Почему, как вам кажется, известных русскоязычных поэтов из Латвии больше, чем прозаиков?

На самом деле — нет. Пространство совершенно не принципиально. Наоборот — под очередной проект оно подбирается, как удобнее (а и не всегда это пространство). Надо же где-то брать фактуру, в чем-то же надо текстам происходить. А городов я много видел и знаю, всегда просто подобрать. Settings мне почти безразличны, к середине текста они уже должны стушеваться. Что ли по типу джаза — сначала тема, ну и потом уже все равно, с чего началось, хоть со стандарта.

Латышская словесность не влияла. Во всяком случае, слабее, чем эстонская (была тогда «молодая эстонская проза»). Или влияла этак эмоционально — например, легкая склонность и в самом деле как-то вписывать ощущения в город. Чак, Я. Рокпелнис. Куннос. Тут же несколько другая схема — это же не Россия (даже и когда в СССР), где живешь — понятно кто ты такой. Там есть какая-то стабильная общность (ну, так ощущалось). Там, в конце концов, 70 лет советской власти. А тут — меньше, что было существенно. И тут все такие и другие, да и сам весьма расплывчато идентичен. Вот, Рига предлагала удобную идентичность. Ты рижанин — ну и все. На самом-то деле это фиктивная идентичность, никакой субъектности за ней нет, но ничего. Не советским же человеком быть.

Если латышская проза и влияла, то технически. Практикой переводов — в 80-е были хорошие прозаики. Потом большинство как-то куда-то, Нейбурга вообще умерла, а Берелис да, пишет.

Об отдельной русскоязычной латвийской традиции говорить не получится — какая, откуда, вокруг чего? Есть литераторы, соединенные во что-то общинное на эту тему, но общинные дела — это ж социальное. Вполне можно сочувствовать, но не моя история. Какую-то свою литературу они не делают. Что-то такое общепринято-русскоязычное.

Я с рижанами общался и общаюсь, но с самого начала (ну, был какой-то момент, когда не было куда выбраться, не зазнакомились еще) был связан с Ленинградом, ну и с Москвой (в основном через Парщикова, в СПб-то вполне самостоятельно).

Что до числа известных поэтов, то тут не вполне понятно что такое «известный» — в какой среде, как именно известен. Зато причина очевидна — у поэтов тексты короче, им проще печататься в разных местах, выступать публично — а это же и вписывает в некий круг. Может влиять и местная стилистика, этакий локальный дизайн. Некоторая отстраненность, которая даже рутинные высказывания выставит лирическим приключением. Тем более, что среда в их текстах вполне комфортная, не мучаются-страдают они там.