Cмертельный соблазн Востока

«Список друзей, коллег и студентов, которые читали или слушали эту рукопись частично или целиком, пугающе длинен для меня, а сейчас, когда рукопись стала книгой, не исключено, что и для всех них». Эта по-восточному витиеватая фраза написана почти пятьдесят лет назад, что подтверждается подписью под текстом: Нью-Йорк, сентябрь-октябрь 1977. Справа – инициалы: E.W.S. Edward Wadie Said. Автору исполнилось 42 года через несколько дней после того, как он поставил финальную точку под этими неизбежными в академической среде изъявлениями признательности, предваряющими книгу, которой суждено было стать одним из самых важных интеллектуальных событий издыхающей на наших глазах эпохи. И хотя первое издание «Ориентализма» датируется 1978 годом, имеет смысл вспомнить книгу и ее предмет именно сейчас.

«Ориентализм» наделал много шума, положил основание целой отрасли гуманитарного знания в англоязычном мире – postcolonial studies, породил библиотеку опровержений и апологетики (одна из самых любопытных – For Lust of Knowing Роберта Ирвина), переведен на десятки языков. Еuj воспевали и проклинали; еще относительно недавно, казалось, пришло время если не забвению, то более прохладному, отстраненному, историческому отношению. Но не вышло. Автор «Ориентализма» умер 21 год назад, а тот Восток, где он родился, провел детство, который он так любил и защищал, безвозвратно изменился. Впрочем, используя это общее понятие — «Восток» — я сам уже впадаю в грех ориентализма.

Эта книга о том, как европейцы (а позже и их наследники на Ближнем Востоке – американцы) сформировали тип отношения к некоему «Другому», находящемуся рядом с ними – к Востоку (не East, а Orient), под которым подразумевали, прежде всего, Ближний Восток. То есть, они, собственно, создали объект своей рефлексии, изучения и колонизации: вслед за Фуко, Саид видел в описании акт установления господства описывающего субъекта над описываемым объектом. Историко-культурная конструкция, созданная в европейском сознании к концу XVIII века, в итоге превратилась в гигантский механизм создания смыслов, их обсуждения и интерпретации, в механизм превращения этих смыслов в идеологемы и политические решения, которые приводили в движение сотни тысяч солдат, дипломатов, предпринимателей и колониальных чиновников. И имя этому механизму – «ориентализм». Эдвард Саид тщательно прослеживает черты ориентализма у Эсхила, Флобера и Гете, лорда Бальфура и Лессепса и прочих. Его анализ текстов изощрен и виртуозен – не зря же Саид столько лет был профессором английской литературы и компаративистики в Колумбийском университете. Особое внимание он уделил «ориенталистам» (востоковедам), тем, кто сделал своей профессией необъятный, рационально неопределимый «Восток». Вот это сведение египтологии, исламских штудий, истории Османской империи, древневавилонской литературы, грамматики древнехеттского языка и экономики Трансиордании в один объект изучения Саид и считал главным условием бесперебойного функционирования «ориентализма». Специализированные культурные, научные и учебные институции Запада, по его мнению, занимаются воспроизводством ориентализма, поставляя кадры и идеологемы для колониальной и постколониальной политики. И здесь культурный критик Саид превращается в критика политического. Эту часть его воззрений и жизни мы опустим, заметив лишь, что критика Саидом Израиля и американской политики на Ближнем Востоке кажется мягким дружеским укором на фоне сегодняшних проклятий в адрес Израиля (часто – справедливых). Да и своих же палестинцев Саид не жаловал, справедливо считая Ясира Арафата и его соратников коррупционерами, а Палестинскую Автономию нежизнеспособной. Эдвард Саид вырос между Иерусалимом и Каиром, его родители были местными христианами, принадлежавшими к зажиточным, культурным слоям общества, учился он в известной англиканской школе в Иерусалиме, его соучениками были будущий король Иордании Хусейн и будущий голливудский герой Омар Шариф. После первой арабо-израильской войны Саид оказался в Штатах, где и прожил долгую, богатую книгами и лекциями жизнь ученого. Я пересказываю биографию автора «Ориентализма» для того, чтобы читатель понял – никаких симпатий к исламистам он не испытывал (и не мог испытывать). Себя он называл «христианином, окруженным мусульманской культурой». Ну и конечно, он был вполне типичным американским университетским интеллектуалом шестидесятых-семидесятых годов прошлого века.

Эрнест Геллнер поругал Эдварда Саида за не очень корректные с точки зрения науки обобщения: не стоит выводить ориентализм из Эсхила. Джастас Рид Вейнер из Jerusalem Centre for Public Affairs обвинил его во лжи, мол, Саид не жил в Иерусалиме, не учился в тамошней англиканской школе, он не был беженцем, и израильтяне не отбирали у его семьи дом. Западные востоковеды оскорбились. Обиделись и арабские националисты. Наконец, Роберт Ирвин указал Саиду на то, что тот не обратил внимания на «настоящих» ориенталистов и колониалистов – на Российскую империю. Ирвин попал в точку, только вот русский ориентализм разом и внешний, и внутренний – то есть, шизофренический (как и само породившее его государство).

Но вернемся к Востоку, точнее, к Ближнему и Среднему Востоку Эдварда Саида, региону, где люди, принадлежащие к разным этническим, религиозным и социальным группам, не покладая рук, убивают и мучают друг друга – при деятельном участии тех, кто раньше, еще сто лет назад, поддерживал все более шаткое свое господство над этими землями. Впрочем, к бывшим колонизаторам добавились и другие «пост-колонизаторы», как «западные», так и совсем уже «восточные». Да, Саид и его книги (речь же не только об «Ориентализме», но и последующих его сочинениях тоже) пугающе актуальны сейчас, как бы ни относиться к его концепциям. Некоторые видят в происходящем подтверждение саидовской мысли, некоторые – полное опровержение. Но — так или иначе – покойный профессор Колумбийского университета буквально участвует в дебатах сегодняшнего дня, помимо своей воли; впрочем, думаю, уровень и предмет этих дебатов вряд ли понравился бы этому тонкому интеллектуалу и эстету. 

Надо сказать, Саид после смерти уже неоднократно появлялся в поле общественного внимания — и даже будто бы даже незримо, с того света, делал сильные политические и эстетические жесты. Скажем, я абсолютно уверен, что он еще в 2005-м, через пять лет после свой кончины, курировал потрясающую выставку в лондонской Тейт. Называлась она The Lure of the East. British Orientalist Painting. Выставка роскошная, я на ней был и – нарушая собственное правило никогда не покупать арт-каталоги – привез домой одноименную книгу, с отличными репродукциями и любопытными сопровождающими эссе. Этот немаленький фолиант сопровождает меня во всех моих переездах последних 16 лет – из Праги в Лондон, из Лондона в Чэнду, из Чэнду в Ригу, из Риги в Бухарест, из Бухареста в Софию, и потом в Вену, Берлин, опять в Ригу — и черт его знает куда дальше. Я таскаю этот каталог с собой как своего рода магический кристалл; глядя в него я кое-что понимаю в мире, который его обитатели без устали заливают кровью.

Книга почти вытеснила из моей памяти выставку. Помню только, что сделана она была с любовью и прилежанием: артефакты сопровождались фактическим историко-культурным комментарием, а некоторые, самые идеологически-броские, — и крошечным, на абзац, эссе. Авторы таких эссе в основном выходцы с того самого Востока: писатели, профессора, журналисты, богословы. Так что картины были представлены в двойной рамке комментария – а это способны вынести далеко не все произведения искусства. На давней выставке в Тейт, как ни странно, многие артефакты не проиграли обрамляющему тексту. 

Ориентальная живопись – жанр почтенный, зародившийся и достигший расцвета с расцветом колониализма. Это не удивительно – чем дальше в глубь Аравии или Месопотамии продвигались белокожие офицеры, разведчики, купцы, лингвисты, авантюристы, тем больше живописных свидетельств этих сказочных земель поступало в дома и галереи Лондона, Парижа, Вены, Берлина, Санкт-Петербурга. Тогдашняя новорожденная фотография была еще в рабстве у статики и не могла передать то, что ожидала публика от «восточных картинок» — пестроту базаров, мечетей, нарядов, гаремов. В The Lure of the East показаны десятки фотографий Иерусалима, Каира, Стамбула, но изображенные на них строения, люди и пейзажи навсегда замурованы в своем времени. Они не вызывают у сегодняшнего зрителя ровным счетом ничего – какие-то облезлые стены, задрапированные в тряпки нищие с горящими глазами, тощий привкус захолустья. Нечто вроде нынешних документальных фильмов про жизнь в латиноамериканских или африканских трущобах. В качестве компенсации, что ли, ориенталистская живопись того времени задает чудовищное пиршество глазу, и это визуальное обжорство иногда вызывает тошноту, как обжорство настоящее. Именно поэтому шедевры Жерома, Верещагина, Льюиса несколько сомнительны для строгого сегодняшнего критика, они на гране кича. Camp, если пользоваться терминологией Зонтаг. 

Между тем, не все то плохо, что жирно, пряно и вызывающе экзотично. Не вечно же пробавляться безупречно вежливой пищей из кафе при музеях современного искусства, всеми этими перетертыми тыквенными супами и салатами с тофу и побегами сои. Крайний (но отрефлексированный автором) экзотизм может быть большим искусством – это подтверждают не только знаменитые художники, вскользь коснувшиеся «восточных» сюжетов, но и мастера ориенталистского цеха – тончайший рисовальщик и щедрый колорист Джон Фредерик Льюис и сумасшедший Ричард Дадд.  В The Lure of the East они были вне конкуренции, особенно, конечно Льюис.

Джон Фредерик Льюис, сын гравера, в юности специализировался на анималистике, спортивных и охотничьих сценах. Затем он отправился в путешествия, которые, по тогдашнему обыкновению, имели южное и восточное направление. Из Испании – в Италию, из Италии – в Грецию, из Греции – в Турцию, из Турции – в Египет. Теккерей в своем травелоге From Cornhill to Grand Cairo описал «туркизированного европейца», жившего в элегантном оттоманском доме, по дворику которого бродят верблюд и газель. Это – Льюис. Помимо приятного времяпрепровождения в Каире и Стамбуле, художник создал около шести сотен ориентальных акварелей, рисунков и картин. Все это богатство – вместе с коллекцией диковинных восточных вещиц – он привез в Лондон в 1851 году. Среди шестисот работ – несомненные шедевры, например, The Carpet Seller (на акварели изображен сам Льюис – седобородый грустный мужчина в красных туфлях, синих шароварах и белой чалме), Interior of a School (веселая пантомима детей, кошек, голубей и пожилого толкователя Корана на фоне орнаментов, ковров, резных шкатулок и сундуков, арабской вязи) и, конечно же, The Doubtful Coin (две девушки в чадре, мрачный чернобородый продавец, праздные гуляки, все напряжено смотрят, как серьезный специалист по валюте проверяет чеканку динара).

Если Льюис вернулся с Востока художественным триумфатором, то вот Ричард Дадд приехал в Англию сумасшедшим. Вместе с богатым путешественником сэром Томасом Филипсом он изъездил Турцию, Сирию, Палестину и Египет. То ли Восток потряс Дадда, то ли зачатки душевной болезни уже гнездились в его сознании, но, вернувшись в Англию, он убил собственного отца и бежал на континент. Во Франции Ричарда Дадда поймали и препроводили на родину, где он до конца своих дней (то есть, 43 года) просидел в сумасшедшем доме. Там он тоже рисовал; в The Lure of the East можно обнаружить страшный образчик этого безумия – картину The Flight out of Egypt (обратите внимание на направление движения!), написанную будто каким-то современным латиноамериканским муралистом. Восток мстит.

Я листаю этот каталог между сеансами постыдного думскролинга ленты помоечного экс-Твиттера, где известия о чудовищных происшествиях в секторе Газа, в Израиле, в Ливане, в Сирии, в Йемене, в Иране, в Афганистане перемежаются рассуждениями не очень этически (и, особенно, эстетически) чистоплотных людей. Зачем я это читаю, совершенно непонятно; наверное, что-то вроде современной версии средневековой эпидемии, чумы или оспы. Но противоядие у меня всегда под рукой. И это не только альбом The Lure of the East, но и совершенно забытая книга Теофиля Готье «Путешествие на Восток» (1843—1853). Готье повествует о поездке в Алжир и Турцию. Дымки длиннейших чубуков, берберские скакуны, чалмы всевозможных оттенков, ковры и живописное тряпье нищих, орнаменты мечетей, кофейни и глаза восточных красавиц, сверкающие из-под покрывала, очаровывают автора, который не жалеет сил, чтобы передарить все сказочные богатства читателю. Готье опьянен не опиумом, а многообразием, и просто-таки одержим перечислениями: «Я… очутился в ряду парфюмеров, продающих эссенции бергамота и жасмина, флаконы атар-гулла в бархатных, расшитых блестками футлярах, розовую воду, пасту для выведения волос, ароматические курительные палочки, испещренные арабскими письменами, мешочки с мускусом, четки из нефрита, янтаря, кокосового ореха, слоновой кости, фруктовых косточек, розового и сандалового дерева…». Мечети описываются Готье в том же жанре прейскуранта: «Дворец Сарайбурну с китайскими крышами, белыми зубчатыми стенами и зарешеченными беседками среди кипарисов, сосен, смоковниц и платанов; круглый купол мечети султана Ахмета, окруженный шестью минаретами, напоминающими мачты из слоновой кости; Святая София с четырьмя минаретами по бокам, возносящая свой византийский свод над могучими контрфорсами с горизонтальными рядами белой и розовой кладки…» И т. д. и т. п. до бесконечности. Эдакий каталог восточных чудес, пахлава для глаза, шербет для уха.

Впрочем, не все так просто. Готье не был простодушен. Помимо базаров, мечетей и девушек в чадре, у него есть еще одна слабость – мусульманские кладбища. Единственное «любовное приключение» (в значении этого выражения, характерном для ХIХ века) в «Путешествии на Восток» происходит именно на кладбище, именно там сошлись для Готье мусульманские Эрос с Танатосом: «Я медленно ехал по узкой тропинке между могилами и вдруг заметил у одного из надгробий молодую женщину в довольно прозрачном яшмаке и в фередже нежно-зеленого цвета. Она держала в руках букет роз, и ее огромные глаза, подведенные сурьмой, глядели в одну точку, словно о чем-то грезя… Вероятно, взгляд мой наивно и искренне выразил восхищение, ибо она подошла к тропе и с застенчивой грацией протянула мне розу из своего букета». Странно, но в «Ориентализме» Теофиль Готье упоминается только вскользь.

P.S. Новая книга Кирилла Кобрина в формате print on demand. Можно заказать здесь:

Prevratnosti metodov: Esse o liudiakh slova
https://amzn.eu/d/dEiuowV