Корона из оленьей кожи

— Мне правда очень жаль, что тебе пришлось уйти, — сказал Р. — Во-первых, я знаю, что тебе трудно далось это решение, а во-вторых, кредит доверия, к сожалению, полностью себя исчерпал и, естественно, потерял свою юридическую силу и актуальность — кризисный год в текущих реалиях, тем более когда нельзя отодвинуть свое отрицание — как, предположим, следствие (и с любовью скрытая метафора или банальная цитата о минувшем курсивом наружу) — на потом, по крайне мере, мне кажется, сейчас так, когда первоначальный факт еще не утвердился до конца в сознании (бумаги), как, например, аккуратно прикрепленные реквизиты банковской карты к страничке социальной сети.

Допустим, ОК: фотография вспоротого горла, фотография разорванной задницы, фотография брачной ночи на одиннадцатом этаже, потому что мы не окажемся вместе; О. — под действием обезболивающего — подготовит правильное оправдание, ведь все равно у него не осталось никакого интереса к происходящему, тем более к моим неловким движениям и словам (уже не первой помощи), ведь я не могу с ним быть до конца честным, хоть и действительно начинаю привязываться. В одном моем сне, в котором (не помню, шел ли снег, но с большой вероятностью) мне не хотелось тебе ничего говорить/просить, и я знал (чувствовал холодный воздух), что мы зашли далеко, слезы действительно интерпретировались как слабость и уязвимость, ты все понимал и нисколько не злился, а наоборот как мог поддерживал. Я сделал звонок знакомому дилеру (бывшему однокласснику) — О. и ты был, конечно, всячески против, но никак не пытались мне помешать — не хотели конфликта или не могли найти подходящего метода сопротивления. О. вызвал мне такси, чтобы я не провоцировал — по его же выражению — у него падения сахара в крови и т. д. — не причинял дальше подобный дискомфорт и вообще не путал берега. Ведь он прекрасно знал, что у меня с этим есть проблемы (или, вернее, были, но скорее всего до сих пор есть), что мне пришлось даже пройти лечение в клинике (к слову, достаточно недорогой), хотя я требовал — и, видимо, не очень убедительно — каким-нибудь (если можно, но нет) амбулаторным путем, но после того как тревога заметно усилилась и спазмы не прекратились — пришлось дать что-то вроде своего согласия. В салоне такси меня тошнило, но тошнило как-то «аккуратно» и «беззвучно», т. е. у меня какими-то усилиями получалось удержать все в себе. Во мне нарастало бесформенное чувство — чувство пустоты — видимо, из-за открытой форточки в комнате О. прошлой ночью. Я проторчал около подъезда дольше, чем предполагал заранее — хотя с тобой или О. мы ни о чем не договаривались. Возвращаясь уже к тебе на такси обратно, держа крепко в руке комочек фольги в смятой «сопле», складывалось правдоподобно впечатление расплывчатости, я разглядывал глубокие зимние предметы в окне, видел разочарованный облик города и бессвязное кружение маленьких организмов (снежинок). Мне становилось не больно — от резкого перепада температуры — передвигать в голове кусочки пазла; О. — наверняка опять будет читать мораль (еще в состоянии) и строчить нелицеприятные комментария в мой адрес, чтобы я вновь неуклюже огрызался и не так кардинально просил его перестать давить на меня (даже во время минета), потому что ему будет несомненно приятно против шерсти, тем более знать, что на меня еще можно хоть как-то — пусть и примитивно — воздействовать, даже если не эффективно, ведь должна же еще — у такого «непостоянного» (его характеристика) как я — оставаться хоть какие-то остатки совести, поэтому О. прав, если объективно посмотреть на сложившуюся ситуацию, которая выбила меня серьезно из колеи, но я абсолютно точно в этот раз не собираюсь оправдываться и уже почти не скрываю, что сложно — без напряжения — говорить (мурашки сковывают невротическую речь) и, наверное, не хочу слышать, как кто-то близко дышит, ведь все думают так (по крайне мере, именно в таком русле меня воспитывала мать) и мечтают, например, ближе к тридцати о симпатичных маленьких детках, но чудес не бывает в этом плане. О. не препятствовал моим немного странным действиям, но постоянно кормил стандартными отговорками (по-моему это защитный рефлекс) и всячески подстрекал — и непроизвольно настаивал (или я сам хотел так видеть) — на том, что на меня как будто нельзя положиться и твердил, что он в сотый раз убеждается в этом. Я искренне краснел, словно меня постоянно застигали врасплох, но как-то даже приветствовал его намерение — ставить меня в неловкое положение (в этом было что-то романтическое) — и даже считал это некоей специфической заботой (что-то типа заботы старшего брата к младшему), поскольку знал, что он наивно все-таки придерживался так называемого негласного плана, который, между прочим, в конечном итоге устраивал нас обоих — только ебаться и ни в коем случае не перегибать палку (в смысле не забегать вперед) — это важно в первую очередь для О. (уж точно не для меня и Е.) — поэтому я не пытаюсь почувствовать возмущение (это ничего не меняет) — даже на уровне каких-то первичных проявлений чувств (не исключено что токсичных) в собственной двухмерной реальности, видя как Е. неправдоподобно кусает губы — они всегда у него ледяные и послушные. Перед сложным днем, а иногда перед сном я представлял — как когда-то гладил почти до мучительного ощущения черепа твои волосы. Нам нравится врать друг другу, в частности, в снегопад — так проще различать изломы в настоящем. Наш маленький мир сознательно держался на половом влечении. Я пропускал мимо ушей и думал, предполагая, что все это не всерьез, потому что звучит до боли консервативно и пошло. Не думаю что это что-то значит. Твоя природная недоверчивость иногда тебе мешала, а иногда наоборот спасала от неприятностей, но какая теперь уже разница, тем более в условиях тотальной самоцензуры. Тебя любили и ты прекрасно понимал и иногда пользовался такой привилегией. Однажды ты мне сказал, гуляя в нашем заросшем парке, что не против запечатлеть чей-нибудь суицид на камеру смартфона. Я еще летом чувствовал как ты медленно отдаляешься, словно едешь куда-то на поезде (но не из моей памяти) в неизвестном направлении. Это принято называть «забыть». Странно подумать, но еще совсем недавно ты бегал по ночной набережной в наушниках под техно в стареньких Nike Pegasus, а после пах нежностью и молодым мужчиной (я слабо разбираюсь в морщинах).

Меня озадачил вопрос А. (жена моего школьного друга), ведь я не знаю как на него ответить (даже себе) — смогу ли прожить жизнь, не вступив в брак с Е. или Р., ведь правда не знаю — иногда кажется, что смогу, но насколько это устраивает меня самого, ведь по существу ничего не зависит от моего предпочтения — быть с кем-то рядом, т. е. быть четко вписанным в стройную социальную систему, ежедневно упрощая обратную связь до удобного формата. Ты не мог этого знать, просто не мог — в наших отношений я научился многое скрывать, особенно печальные вещи, особенно хрупкие вещи, я долго стеснялся, как и все, даже своего размера и излишнюю на груди волосатость, хотя точно (ну почти точно) зная, что Р. она нравится главным образом на ощупь.

А. и М. просят посидеть с их дочерью, потому что им очень надо куда-то уйти (я же совсем не умею т. е. просто, наверное, не хочу), но говорю, что согласен, не сумев найти уважительной причины. С моей стороны выглядит это весьма легкомысленно. Меня бережно пытаются убедить (преподнести), что ничего страшного в этом нет и что уже, как ни крути, поздно отказываться, потому что мы все-таки друзья и мне не должно быть все равно. Видно, как А. переживает ну и, конечно же, делает вид, что все в порядке — она же мать и, типа, не боится оставлять со мной своего ребенка, хотя до этого — всего лишь каких-то несколько месяцев назад — наотрез отказывалась даже представлять что-то подобное, видимо, действительно кроме меня не смогли никого найти. У меня почти сразу же появляется сигаретный голод — вероятно, волнуюсь — и я прошу покурить в туалете, хотя абсолютно точно знаю, что в туалете никто из них не курит (уже лет пять вообще как никто не курит), но, разумеется, в этот раз мне разрешают, в качестве исключения, только потом — следует тщательно побрызгать освежителем и обязательно не забыть, чтобы запах не распространился по всей квартире. М. спрашивает, что они мне должны. В таких случаях, кажется, не стоит — и неприлично вроде как — намекать и получать взамен и т. д., но говорю, что неплохо бы если к нам с их малышом кто-нибудь зайдет — скрасит вечер — совсем на чуть-чуть, например Р. или Е., но скорее всего Р. (на самом деле так будет лучше для всех, поскольку с Р. все-таки шапочно они как-то знакомы, да и выглядит он объективно куда презентабельнее, чем Е., а для А. и М. это важно — я знаю). За окном снегопад продолжает (третий день подряд) — в физиологическом смысле — засыпать город. А. говорит, что снегопад — это красиво и всегда высоко (они с малышом любят смотреть на падающий снег из окна), но иногда из-за него у ребенка — у меня, кстати, тоже — начинает болеть голова. Я говорю, что, думаю, смогу запомнить — и буду иметь ввиду, и надеюсь, что А. каким-то образом все-таки будет на связи в первую очередь, ведь она должна быть заинтересована в самочувствии своей дочери, хотя, если честно, мне самому не хотелось бы облажаться и выглядеть в их глазах менее ответственным, чем хочу казаться, к тому же, я устал от того, что все видят меня несобранным. Примерно как полгода А. почему-то стала относится ко мне куда лучше и доверительнее — это очень видно по ее глазам (в них что-то есть такое) — ее поведение стало более мягким в сторону меня, и даже когда она мне что-то пишет в сообщениях, то использует как будто какие-то новые слова, новые конструкции и соединения, которые на первый взгляд вовсе и не новые, но я-то точно уверен, что в них больше смысла, чем было раньше.

Ты несколько раз в одном из общих чатов упоминал (и самое забавное, что было к месту), что перед героиновой смертью (БОЛЬШОЙ И КРАСИВОЙ ДЛИТЕЛЬНОСТЬЮ) хотел бы наконец-таки увидеть Крепость Одиночества. В тебе постепенно накапливалась какая-то крайность и изломанность, что иногда в стрессовых ситуациях глаза резко вздрагивали спазмами, а потом пугающе блестели. Современный мир ты считал индустрией ментальных травм, которая развращает НАШИХ детей и других инфицированных проклятых существ. Ты разглядываешь спины мертвых и узнаешь — считываешь — по ним историю ран, словно картины Германа Нича или Энди Уорхола, у тебя волосы встают дыбом, но ты вряд ли испытываешь страх — скорее, наоборот, искренний интерес, который заводит далеко — слишком далеко — в область психоанализа, который раскрывает твои сексуальные запекшиеся язвы на больных деснах, катализирует влечение к домашним животным и другим живым видам, ты знаешь, что это нормально, ты знаешь, что смерть меняет представление, ты бегло ищешь призрак Сьюзен Зонтаг, тебе хочется спросить ее, что она думает о России, а в частности, о Путине и войне в Украине, но ты не находишь и идешь дальше по рытвинам и ало-красным травянистым холмам, тебя охватывает чувство справедливости и патриотизма, ты желаешь каждому встречному скорейшего выздоровления, тебе улыбаются в ответ и говорят «взаимно» и «соболезнуем», твой путь не имеет цели, а значит не имеет конца, ты самурай собственной тоски, ты ищешь себе хозяина, которому стал бы служить верой и правдой, ты снимаешь одежду и начинаешь увлеченно дрочить, вспоминая свой первый минет, сделанный за незначительную сумму в школьном подвале, тебя с некоторых пор раздражает слово «трусики», оно ассоциируется с детской порнографией, женскими утренними выделениями и мужской импотенцией, тебе на счет отправляют несколько тысяч токенов, ты испытываешь благодарность, ты встречаешь симпатичную девушку, она говорит, что смерть не имеет как такового конца, смерть всегда начало чего-то, она называет свое имя, ты удивляешься, потому что ее зовут Ева, у тебя возникает дрожь, тебе хочется узнать, та ли эта Ева, о которой ты читал в какой-то книге, она говорит, что это совсем неважно и ее уже давно нет, твой путь и есть спасение, которое разрушит раз и навсегда существующий миропорядок, время еще есть, время на обратной стороне рождения, нужно только не боятся проливать чужую и свою кровь, это высокое и благородное искусство, которое доступно немногим, боли почти нет, ты надеваешь маску Хання, чтобы скрыть страх и другие уязвимые человеческие проявления, ты понимаешь, что не зря покончил с собой, покорность — это удел избранных, пусть ЭТО и звучит спорно, фантомные боли согревают стареющее тело, сухожилия рвутся, Крепость Одиночества появляется на горизонте, пространство быстро меняется, ты спокоен, тебе еще плохо знакомо такое чувство, тебе кажется, это монтаж, ты готов ослепнуть и продолжить идти на ощупь, как паломник, для тебя ЭТО будет честью (для любого ЭТО будет честью), бесконечно высокие деревья провожают тебя и следуют за тобой, ступни твои стерлись, но это правильно, как и поминки, поскольку в этом и есть истина, ты должен запомнить каждый шаг и каждый под ногой камешек, маленькие мальчики преданно служат смерти и никогда не просят о помощи, нервные клетки предупреждают тебя, печеночные лимфоузлы воспаляются, ты читаешь странную молитву и крестишься, купол начинает светиться, как август, у тебя не хватает дыхания, но так и должно быть (тебя предупреждала Ева, помнишь?), ты прикусываешь нижнюю губу, нуклеиновая кислота расщепляется в твоих мертвых тканях, в голове появляется небывалая легкость, тайны никакой больше уже не существует, это и есть ПРАВДА и ОСВОБОЖДЕНИЕ от любых обязанностей и подтверждений, Крепость Одиночества приближается к тебе, ты от предвкушения возбуждаешься, черная повязка завязывает тебе глаза, кровь подступает к твоему обрезанному члену, скелеты в твоем шкафу превращаются в кристально чистый амфетамин, ты поднимаешься по крутой лестнице, огромная дверь распахнута, как твоя структура, ты сливаешься с обжигающе горячим воздухом, надеваешь на голову ветвистую, как рога оленя, корону и ложишься в прозрачно-матовую капсулу, в которой неподвижно застываешь в своем неподвижном зрении и бесследно оказываешься в чужом сне, где толстые ангелы в пышных свадебных платьях кружат и что-то неразборчиво поют на неизвестном языке… и тебе становится проще.

Я почти сразу пошел умыться, чтобы взбодриться и хотя бы наполовину прийти в себя. Короткие перебои. Осадок никуда не девался. Наверное, так все делают, когда узнают о чем-то плохом. В ванной на раковине лежал скрюченный тюбик зубной пасты, который точно закончится до конца этой недели, из крана капали в замедленной съемке (любительской) ледяные капли воды, на стене на крючках грузно висели несколько идеально сморщенных полотенец, а на полу рядом со стиральной машиной, кажется, еще со вчера валяются грязные носки, трусы и футболки. Я испытывал смятение и слушал, как во мне переливается что-то густое и плотное. Меня медленно заполняло предательство и бессмысленное какое-то отторжение (острое чувство снегопада), что я категорически перестал выстраивать коммуникационные линии и перенес все дедлайны, чтобы относительно спокойно успеть изменить свою ориентировку в происходящем. Сердце инерционно билось в диапазоне между 60 и 90 ударами в минуту. Никакого игнора не возникнет, пока сужение зрачков стабильно финансируется, а кровь транспортируется по артериям. Впрочем, у меня нет привычки казаться в общении высокомерным.