Раздробление птиц

Я смотрю на себя из зеркала.

Что-то смотрит на меня из зеркала.

Что-то смотрит на что-то в зеркале.

Взгляд.

Он старался найти тот дом, из которого вышел. Но никак не мог, ибо все превратилось в белое, в белое, в исполинское, в простыню, словно киноэкран. Бесконечные ряды одинаковых окон стали решеткой самой истории. И он ощутил, еще тогда ощутил, с какой грустью он будет смотреть на это из будущего, вспоминая, проваривая эти моменты в тигле своей памяти. 

Да из будущего он и смотрел, и от этого возникала непередаваемая, сонящая, невыводимая грусть его взгляда. После того, как все элементы ушли, после того, как он победил мир с его крикливой тьмою явлений, и остался один на свету, но откуда шел этот свет? Ибо вокруг была ночь, но свет был всюду, всюду, куда он смотрел.

Прозрачная почти фигура сжимает статую ночи, идет в серебряном лесу в красном свете. Время ломалось так много раз. Свет любви. Свет говорящий. Рыть дыханием. Нашел в почве во внутреннем дворике, но никогда не нашел. Пространства вышли наружу.

Безмолвное, чудовищное давление. Неизмеримая толщина водной массы черной реки. Огни, отражаясь в небе, обретают мертвенную окраску. В исполинском зеркале утонувший город как будто зовет обратить время вспять. Оглянуться. Но ты не можешь оглянуться, когда приклеен ко времени. Проход бесконечной грусти, ибо бурые тени в будущем.

Воображая себя самого, так прочел заголовок полуистлевшей газеты, слежавшиеся пласты времени, успокаивающий прах, успокаивающая старина, основательность камня, а жизнь инородна.

Агент, заброшенный назад во времени: зачем ты послал меня? Что ты хочешь, чтобы я здесь обнаружил? Какую-то связь? Какой-то рисунок, что виден только издалека, по мере того, как отлетают годы, сгорая и обращаясь в пепел и мглу?

Темные кирпичи ночных видений. Ветер как теневой народ, как язык. Башня была красна, и черная стена — незаметна. Высока, и больше внутри. Словно все это было еще только вчера, и в любой момент мы сможем продолжить. Но жизнь не работает таким образом. Те, кто плыл рядом в той излучине: он уже никогда больше их не увидит.

И такой покой в этой гнилой речушке, над ней поднимались волны, и мелкий куст вокруг. Вспомнил, как однажды они решили всерьез испытать удачу в этом городе. В этом городе из всех возможных. И дошли до квартала с подозрительно старыми зданиями, от которых шел светло-зеленый свет. И там в глубине, где уже начинались странные запахи, вдруг пододвинулась такая тревожная тьма, что он осознал: здесь один, не способен вынести этого. Вспоминания и проклятия.

Каждая история — ложное видение. Пища ангелов. 

Слова на миг выныривали из мертвого моря помех и скрывались снова. Небо цвета выбеленной солнцем кости. Я споткнулся о координаты твои. Печаль компаса. Не пройти. Звезды и комнаты в замысловатом орнаменте. Оторопные декорации для игры, правила которой понимаешь только во сне.

Лица-желтые вены. Кровь на осеннем дне. Эскалатор небесный движется красно, хрустяще. В осеннем воздухе, что-то произошло однажды в осеннем воздухе. Что-то, о чем почти невозможно сказать. Куском догорелой ткани на грани сердца. Почти невозможно сказать. Дни слов, которые значили. Сияние в белом с востока. Тени и завеса. Прелюдия для фортепиано. Бесконечность голыми руками. Дом бурых теней.

Лето было красным и тьмой. Утонуть в черной стене, водовороте высот. Скамейка на площади. Жаркий плывущий день. Оживленно. Прохаживаются люди, но область вокруг скамейки пустынна. В какой-то южной стране. Я не могу разобрать. 

Он стоит в комнате без окон и дверей.Огромная серая пустая комната. Он шагает по бесконечному коридору, снаружи которого тьма. Лицо, сшитое из людей, радужная вуаль. И когда рассвет начал едкими каплями просачиваться через дыры в заклеенном фольгой окне, он, наконец, сумел прочесть оставленное в каких комнатах ржавое железное начертание?

Проблема лишь в воображении. Не с чем сравнить город, сотканный из увядания. Не настроить тебе запах темной соли или сущность ветра.

Скамейка на площади точно остров. Лучший пост для охоты за миром. Скамейка у оживленной дороги. Нужно уметь превратить ее в реку и переместиться на ту, другую, скамейку у бронзового моста, где был встречен тот, с гипнотическим глазом. Ничего особого под мостом. Над плечом висят многие комнаты. 

Я перемещаюсь между всеми скамейками, на которых когда-либо сидел. Я одновременно сижу на них в разных моментах времени и охочусь на элементы мира. Для того, кто долго и внимательно смотрит, всегда показывают особенное представление. Остается только дождаться и затем схватить.

Но комната. Вспомни эти стены. Как тайны теперь могут быть реальны? Двуликая темная угловая квартира. Тень, фонарь, шум машин. Отсутствие света. Как все это изменилось, быстрее, чем мысль.

Под алхимический стеклянный колпак он поместил картофелину, весьма напоминавшую чем-то его лицо, лунное, отрешенное, лишенное лица как такового. Он следил за ней в комнате с желтыми стенами день за днем, неделю, другую. Он видел, как разные виды плесени возникали на закупоренном клубне, зеленая, белая, фиолетовая, как они сменяли друг друга, как они нашли компромисс и преобразили материал в нечто, уже более его не напоминавшее.

Наверное, так я хотел увидеть, запечатлеть, как ползет великий змей по имени Жизнь, оставляя в пыли минувшего загадочный след, узор, о смысле которого можно только догадываться.  

Рассвет над настоящей историей. Некий момент аномалии утерян навеки. 

Долгие прогулки по зоне, по заброшенным просторам, заваленным индустриальным хламом, осыпающиеся стены и выбитые окна, полузатопленные помещения, как тропические острова, между которыми приходилось перепрыгивать на дрейфующих обломках деревянных плотов, всюду валявшиеся детали, непонятные резиновые огромные трубки, здание, похожее на давно позабытый храм с металлическим алтарем, вопль растительности, ограды забытого всеми не-места, экскаватор в зеленоватом озере, позабытый, ржавый, хаотичные стаи собак, и такое чувство, будто этих пространств, не-мест, со временем становилось все меньше, словно энтропия уменьшалась, но лишь для того, чтобы прийти к окончательной ясности того, что надежды нет.

Карабкаться в темноте, по крутому склону, чуть не упасть, стремление уничтожить мир, слить его воедино с пространством снов. Холодный неоновый свет лиловых оттенков теперь струится сквозь окна. 

Еще никому не удалось и не удастся объяснить феномен наведенных галлюцинаций. Как только это получится, вопрос о феномене и воздействии мира будет прояснен.

Как будто труба, цементная, лежащая труба, и он застрял в ней среди синего цвета, захлестнувшего голову, золотые разряды в темноте, и смутные образы, притянутые застрявшей силой. Рывки. Угасание.

На углу торговой улицы, ведущей к рынку, ветер носит пакеты, мусор закручивает в спирали. За темными тянущимися кварталами частных домов огоньки далекого города, бесконечно отодвигающиеся, призрачные, ускользающие, будто бы это маяки в ночи, эхо-очаги выстраданного и теперь охраняемого тепла, но на самом деле источники освещают декорации которые просто становятся более видными, подчеркивая полноту отделенности.

С дырою каждое зеркало. В двери лежат стекла, листья. Мои иллюзии могут длиться декады.

От входа вдоль стен, по часовой стрелке. Лишь в самую последнюю очередь, с явной неохотой, открытый всем ветрам центр. Не очень надолго.

Длинный-длинный коридор военного госпиталя, последнего этажа, где палаты теперь прикидывались квартирами, коридор такой длинный, зеленоватый, с желтой плиткой под ногами, как будто бы изгибался на середине, желая прорвать идущего, на самом деле, это были просто некоторые грехи строительства, а может быть нет, и он глядел в подсобке, где хранились отдающие спиртом эфиры, с подоконника, курил, наблюдал, как стая голубей медленно-медленно оттачивает сложнейшие математические фигуры, и как дым в них вмешивается, образуя практически изоморфные закручивающиеся спирали, растворяющиеся в ничто, и утро слепило абсолютной голубизной, и белый свет падал на камень домов напротив, и он так остро, так чисто, почувствовал боль в основе всего, возможно, у нее были другие названия.

Проход был спрятан за шкафом, теперь он отъехал в сторону. От розовой массы отходят какие-то провода, подключенные к розовым кварцам, по бокам стоят серебряные столбики-стабилизаторы. Входа не видно. Я не смогу прикоснуться к этому иному, и стать чем-то кроме всего, что я есть, чем-то кроме ткани гигантского сновидения, пронизанной дырами, из которых в нее, точно воздух, струится свет. 

Время идет лишь тогда, когда происходят события, в остальных случаях просто работает червь. По сизой воде барка, увенчанная цветами, поворачивает не то к горизонту, не то к водопаду за ним.

Раковина для Непрочитываемого Дома.

Утратив правый путь в темных лабиринтах жизни, утренник у конца времен. Прижимается щекой к монолиту на дне колодца и скалится, глядя на проникающие в колодец сквозь стенки тонкие лиловые нити грибницы.

Ставни старых кварталов, покрытые толщиной прошедших десятилетий. Как будто бы здесь останавливается и мысль, и жизнь, и стремление. Как будто бы здесь находится вход в то царство, которое он уже отчаялся обнаружить. Но это было лишь только еще одно напоминание, которое можно увидеть во многих других вещах.

Играя в капели воздуха, звеня качелями вдалеке. Все улицы, по которым он хотел пройти, но не прошел, все переулки, манящие места, на самом деле оканчивались тупиками.

Между прямоугольных домов иногда можно встретить крошечные палисадники с уже увядавшими розами вокруг проржавевших оград. Словно здесь когда-то пытались создать участок чего-то, где жизнь могла бы бороться, могла бы быть хотя бы знаком себя. Но камень и геометрия побеждают.

Покинутое футбольное поле в преддверии поздней осени. Все случилось согласно сценарию, но, выходя после съемок с площадки, каждый остается наедине с собой.

Дребезжит окно, вспышка высвечивает прихотливый орнамент теней на брусчатке. Вниз по мостовой стартовал забег ручейков. Он ползет по тоннелю, и ноги содраны в клочья, по правилам этого сна наяву.

Констелляция из руин и корней, поросших дивным нефритовым цветом. Воздух дышит спокойствием. Фигуры невыразимой ясности с лицами, будто узлами света, сидят наклонившись, загадочно накренившись в сторону какой-то новой земли.

На стенах зданий на площади по ночам начали возникать афиши, и стража, дежурившая на площади не смыкая глаз, не видела, кто это делал. Плакаты просто вдруг оказывались на зданиях.

Воздух становится слишком плотным и горьким, чтобы его одолеть и хотя бы совершить вдох.

Он выдохнул, и его дыхание смешалось с рассветным ветром, с первыми лучами, пробивавшимися сквозь занавески, и личность переменилась.

Из этой скуки — мир. На проспектах города медленно тают машины. Улыбки застыли в цементе. Неизбывная пыль перекрестков.

Когда-то он был лучшим другом деревьев. И одно только прикосновение к коре сообщало. Некоторое знание, некоторую силу при взгляде. Особенно в симбиозе с электрическим фонарным светом. На пространстве меж листьев, в глубину веток. Он словно проваливался в зеленый тоннель. Тоннель бесконечно падал. В сердцевину цветка, чтобы там обнаружить.

Обнажение природы, обнажение форм решеток, ветвей, ржавых листов, не менее ржавых сучьев. Из склона торчит трава. Так много камней, словно кто-то их разложил. Запах горящей шерсти, пластика и шкуры.

Дом, где немыслимое количество муравьев на дорожках и в помещении рисовали странные знаки, мигавшие иногда так ритмично и странно. Вид из глаз: вместо облаков — бурые пашни, засеянные голубыми камнями. 

Ослепительно-красное, сумрачно-зеленое, сумрачно-красное, туманно-зеленое. Над линиями города, над белыми прямоугольниками домов, словно облаком нарисовали шутя чей-то глаз, видно веко, видно ресницы, уходящие в темноту синего ночного неба. Присмотревшись: неба тут нет, есть окно в никуда и развевающийся белый тюль. За ним ничего. Перед ним ничего.

Какая-то еще дата. Все, что угодно, было изобретено для него. Неизбежное раздробление птиц, по мере того, как полет перетекает в память.

Такое чувство, что на этом слое все сгнило, все проболело. Пирамиды из кварца и ратуша – их никогда не достроят. Навеки закрытые подвалы с зимним полом, подобно лунной поверхности. Проходя мимо дома, замечаешь на первом этаже человека. Тень, силуэт, подметает мусор в помещении явно нежилого подвального типа, открытого всем ветрам и тому, чтобы через него свободно шло время. Возникает желание, импульсивное, резкое, остановиться, начать жить здесь. Абсолютно утратить все свойства, стать таким же, как этот песочно-цементный пол, стать ландшафтом.

Возможно, дело было в бессистемности, из которой произрастало непосредственное безумие. Задумался, дисциплинированно ли сердце мое.

Бесконечный кисель помещений, абсурдно огромной фабрики. Инструменты, плакаты. Интерьер комнат становится все более пугающим и неузнаваемым. Наконец он уже не понимал смысл букв, которые тоже, впрочем, встречались все реже. Их сменяли картины. Картины, написанные цветами, название которых он уже не мог подобрать в памяти. Да и памяти, как таковой, не оставалось. Она была отсечена как хвост.

У синих врат смерти светло и знакомо. Чувства не чувствуют ничего. Ничего, кроме растений и камня. Зеленым частицам заговора безмолвия нет различия, где и что происходит. Растут, не зная об этом.

Пространства это язык, их можно читать, они разговаривают с агентом. Удаленные, обрамленные своей удаленностью светящиеся квадраты. Форма присутствия, как мышца глазного яблока. Как мигающий огонёк видеокамеры.

Никто не поможет тебе разблокировать чувства. Пусть это произойдет в заброшенном доме.

Обломки недостроенного собора затонувшего обнаружили, что они всегда должны были быть руиной. Причудливо изломанный, невозможный ландшафт, переливающийся как странный нечеловеский калейдоскоп. Вдаль по старым дворам, как назад по времени, эта ржавчина на ступеньке, этот выцветший клок бумаги. Почему с началом осени так много людей не приходит домой с прогулок?

Где-то в соседнем кинотеатре: наплывающий коридор, темный округлый шифр на гладком полу. Размыкающая разрядка дождя, хлещущая словно ткань, прозрачная. Мечутся ветер и стенные надписи. Постоянный треск, нарисованный интерьером.  Штукатурка сыплется вверх. 

Слова, которые состояние. Подрагивающая память. Что это? Что-то возле пыльного занавеса. Чугунная ванна. Шахматная плитка, вода проходит насквозь. Тонкий купол. В двери красно-стекольный туман. 

Бродить целыми днями по дому, наблюдать, как он становится одной огромной снежинкой. Как его проемы становятся холлами, куда может пройти шестерка лошадей, но копыт их я не услышу больше.

Ведь я владею существованием как мирами. Квадрат пустоты оцеплен со всех сторон в напряженном ожидании проявления.

В прихожей осени вечерело быстро, и резкие облака высоко выстроились на сиреневом небе. Фрагменты стен, точно длинные листы тонколистовой стали раскатываются в лунную дорожку, тем не менее твердую.

Черная пустыня под черным небом, и в ней нет никого, кроме огня, но что это за огонь? Это огонь, который я сам возжег. Зеркальные бесконечности все еще бьют и давят глаза изнутри, с таким опустошающим хрустом, который гасит и самые малые мысли. 

Чтобы в будущем, завершив эту операцию с прошлым, он бы обнаружил врата, которые уже однажды открыл. Можно ли сказать, обнаружил снова? На расщепленьи времен лучше или молчать, или говорить все, как есть и как нет.

Лучи, странно яркие и осязаемые, пока покрывают все — и поток автомобилей, и ветки дерева на тротуаре. Еще одна яркая юность. Экранные улицы. Хирургически северная природа. 

Бесконечная комната, что давно исчезла. Скрытый свет черный, который нес я. Кровь на времени на самом. Эскалатор не имеет конца. Уходит как далекое воспоминание. Фонарь, пограничный страж, за которым — дверь в темноту, с изредка вспыхивающими искорками насекомых.

Кожа окрашена зданиями. Никогда не было ничего. Нет никакой безопасности, лишь бесконечные улицы. Темные громады зданий направлены против меня, ибо каждую ночь я направлен против себя. Равномерно мерцают узоры звезд

Таинственные гнилые кварталы, сгоревшие в одном из следующих фрагментов пленки. Запах близкой реки. Очень странное черное колыхание на втором этаже заброшенного дома в окне без стекол. Ставни распахнуты. Камни будто скреплены только лишь лунным светом.

И стоял над зеленой водой он в каменном лабиринте, и стоял он так, подавая повод в надежде, что его столкнут, и он нахлебается этой зеленой воды и уйдет на дно, видя теплые камни, смыкающиеся тенями силуэтов над ним, и покинет этот пугающий мир.

Словно плыл на нижнем уровне неба в саркофаге из сотен гранитных плит. 

Море умерло, едва лишь только светило разрезало пуповину лучей и возвысилось в чистом, пустом небе.

Вышел из дома, и будто вывалился в тотальную белизну, поглотившую глубину, перспективу и саму структуру реального.

Как будто невидимый водопад из гравия. Гранулы воздуха перемешивались по детской площадке.

Полустанок в нигде. Снежные полосы тянутся в обе стороны. Поезда не останавливаются. Вагоны неправдоподобной длины. Отсутствие практичности в гигантских размерах пугает больше всего. Цвета сползают в сторону серого и лилового. Он сам уменьшается вместе с потолками вагонов. Какова была та станция, куда он пытался доехать. Он хотел добраться до объекта по суше. Но мост, который вел на этот берег, был наполовину погружен в воду. Когда все же он миновал эту преграду, то обнаружил музей кино. Он уже догадывался, что за пленки он там найдет.

Глубина теней, яркость, контраст, прорисовка, палитра, и видимость даже в тумане такая, как если бы не было там ни глаз наших, ни воздуха. Вогнутый циферблат без стрелок. 

Игровая комната. Силуэты, еле распознаваемые ласточки тени и шары, мечущиеся шары. Синие, зеленые, желтые, фиолетовые. Уступы, протянутые через весь этот сумеречный спортзал, по которым нужно было, необходимо было пройти, не покосившись, не упав. И тогда на другом конце вырастало подобие выхода. 

Смотри, как великий сон творит тех, кто создает его своей грезой.

Солнце-призрак. Просто чуть менее серое пятно на сером небе. И реальность серой окрестности. Камни разваленной беседки. Что-то надвигается сквозь льды. Сквозь льды. Но я уже сплю, я невероятно устал. Вспыхивающая крошка камней. Песок, слетающий в бездну вечного, прочь от света, и прочь от памяти. 

Кончики ветвей опускались вниз и исчезали во мраке. Бумага настолько плохая, что пропускает сквозь себя трещины стен. Палую листву покрывали тонкие кристаллики инея, и надгробия в старых, заросших черт знает чем проходах, глядели на нас как загадочные мегалиты.

Как все это изменилось, то, что я чувствовал. Я почувствую снова, когда буду быть. 

Там были выжженные цвета, как горелая корка от пирога, и не было никаких стекол и штор, только рама, большая и острая. Он пустился в бесцельный дрейф по лабиринту улиц, а потом пешком до дома, ежась от осуждающих красок все знавших, цинично мерцавших сумерек. Уцелевшее бесконечно длинное здание в селенистом бледном цвете, лампы и карнизы подъездов, и крысы кучками копошатся, потроша мусор, огромные крысы. Все двери дворика были заперты, а его горло изнутри сотрясало черное облако. И дождь, безжалостный дождь, ускорился и начал падать, точно свинец на железный лист. И в центре всего этого — песочница, как космическая насмешка.

Вошел в тайну того, что все кончилось. Иногда, как кошмарные сновидения: силуэты гигантских кривых деревьев. Ты станешь однажды словесной почвой. Никогда не нашедший жизнь. Ум — карта, а не присутствие.

Мороз поздней осени будто сковывает кровь внутри рук. Стоя в свете фар, ожидая у полураспада фабрики. Пока явятся другие участники ожидаемого события. Пиджак на плечах как чужая кожа. Взгляд черный, опрокинутый внутрь. И в нем отражаются бурые небеса. Загустевшего, отравившегося в себе чувства.

Мои руки были вратами, холодно-серыми. О чем все это было? 

Слово в ночи. В величественной лесной темноте под красным пологом генеалогических древ. Чувство рытья последнего в прикосновенных.

Фантомные здания диковинных схем прорастают сквозь стволы деревьев, даже при ярком утреннем свете, и призрачные люди следят. Везде не было никогда. Золотой свет в зловещем присутствии севера. 

Похоже, вокруг дома или деревья, прозрачные:  все перекрыл плоский мир иллюзорной травы.

Пересек поток. 

На прогулке в гаснущем парке он нашел дряхлое каменное сооружение, возвышение над пустым каналом, наполненном палой листвой. 

И в конце концов просто садишься на корточки, окунаешь в темную воду пальцы и смотришь как медленно капли стекают с них.

Изумрудные светляки в ночи, на подстилке коричневой хвои, ручейки и камни, щепки, листья, неизбывный мох, покрывавший все.

Дым текущий между ветвей, глубина леса полуночная, серьезная, когда между стволами происходит, видится что-то, не успеваешь уловить, но очень остро успеваешь почувствовать. Вдали будто брезжит рассвет над языками пламени, но нет, это будто волшебным фонарем кто-то осветил поляну, призрачную поляну. На ней видны черные монолиты, к которым прикреплены фигуры, исхудалые человеческие фигуры, фигуры как будто бывшие однажды людьми, и небо над этой поляной совсем другое.

Изумрудно-темный, как занавес, лес и такие отчетливые черно-синие ветви. Золотистый свет рассыпался из взгляда. По травинкам повис над ними. И вдруг, и вдруг, все превратилось. Все зашло дальше положенного. А может быть, таков и был замысел. Все превратилось в хрустальный купол из белоснежных сияющих нитей, сплетающих невидимый каркас декораций, которые видимы как природа. И на сторонах света задвигались белые светящиеся фигуры. Устремили свое движение по направлению к центру купола над ним. Но как будто не приближались. А бежали на месте в безвидном и неизмеряемом отдалении.

Пораженный голодными звездами. Заглоченный в сияющую клетку их. Однажды в налитом цветом полночном парке. В триумфе и радости. Он как будто бы выпустил свою кровь. Осевшую красной росой на кусты. Загустевшую виноградно.

Молитва похожа на дом. Он провел ночь на скале, в безлюдной местности, как первобытный человек. Негде было укрыться от начавшегося дождя, такого тонкого, словно кто-то взглянул на вершину скалы через старую сепийную пленку. Разнообразие форм камней, окружавших его. Как будто их все специально принесли, кто-то составил из них эту коллекцию. Узор, узнаваемый, присутствовал абсолютно во всем. От этого пейзажа, где не было ни одного человека на границе видимости и мысли. И в самом состоянии его ума. И в рисунке линий на ладони, где он напрасно старался высмотреть, что ждет его после того, как он пройдет через врата.

Обещания кружевных теней и ласточек сердца скользили вокруг, по стенам, по ширме, по большой кровати из дуба. Но что это были за обещания? Простирались ли они за полноту момента? Тогда он не знал. Но сейчас, когда он смотрел на самого себя из зеркальной створки, в щели расщепленного времени, он начинал догадываться, в чем суть его экспедиции. Собрать воедино что?

Собрать линии праха, вывести из них цвет, очертить пальцем форму, проговорить то, что никогда не было сказано, инвентаризировать прах, чтобы не осталось ничего, ни одной крупинки, которая могла бы сказать про себя: это я.

А для путешествия сгодится любая комната с голыми стенами.

ноябрь 2024

памяти Шамшада Абдуллаева

*На обложке — фотография Бориса Смелова, 1991 (Львиный мостик, наводнение)