Альзаские туманы. Étienne Michurins

Допустим, бормотание: чем ещё заняться в тумане…

Всё довольно просто: отпустить себя и начать прогулку — точно так же, как это уже было сделано миллион раз. Будет миллион первый — вышел из одной точки и блуждаешь в ближайшую другую (не ту же самую), параллельно обходя все узлы структуры бытия, если таковая вообще существует… Структура бытия… ладно, сбавим обороты, ибо словечко «таковая» тут непонятно к чему вообще. И вообще, часто стал думать, что надо как-то попроще, что ли, с уважением к другому, без вот этого вот всего высокомерия”: «структура бытия», «таковая»… не говоря уж об “узлах”! Мы в тумане бродим, а не по геморроидальным узлам ризомы лазаем и не по вершинам сетевых графов скачем.

Впрочем, вершины, конечно же, есть, и чтобы начать процесс их глубочайшего познания, а, может, высочайшего освоения, нужно с Нижнего Рейна приподняться к Верхнему.

Всё довольно просто: открыть онлайн-карту и посмотреть внимательно на речную систему Стрессбурга и Альзаса. Она ж голубеньким выделена. Заметить, что в Стрессбурге — ровный прямой канал, идущий из центра к окраине, выходящий за её пределы и далее бегущий через весь Альзас куда-то в сторону Мюлуза и там, несмотря на прерывание, соединяющийся с другим каналом. Пока что не двигаться дальше и рассмотреть данный участок пути, на всём протяжении которого канал не изменяет своей прямоте, не стремится к кривизне, а длит себя и длит, покуда не становится маленькой точкой на карте моей заброшенной в туман судьбы.

Но сбавим обороты, ведь перемещаться следует медленнее.

Следует перемещаться на своих двоих, не доверяя, очевидно, любым механическим приспособлениям, обеспечивающим увеличение скорости, будь-то, например, велосипед. Тут всё-таки континентальные леса Альзаса, и фамилия моя звучит совсем не по-беккетовски и уж тем более не по-ирландски.

Хотя вот в Страсбурге, конечно, любят велосипеды, а в Стрессбурге их любят ещё больше. Во время моей очередной туманной прогулки по Стрессбургу вдоль водной артерии, которая имеет ряд схожих параметров с прямым каналом описанным выше, я два раза натыкался на видение двух исчезающих в тумане велосипедистов. В некотором смысле, оба содержались в одном когнитивном объеме, хотя событийно и географически располагались по разные стороны смыслового потока.

Всё это детали, частности, мелочи, а если вернуться к общему, то следует однозначно заметить, что я бы точно не стал халтурить и садиться на велосипед, чтобы скоротать время. Нет, для своей прогулки вдоль прямого канала я, конечно, выбрал пешее приключения на своих двоих. Всё-таки я человек, а значит, у меня не только две ноги, но и две руки, два глаза и даже две души.

Это приключение начинается в Стрессбурге и закончится, надеюсь, в Базъеле, имея в себе остановку в Мюлузе, где случается на время прерывистость канала: путь делится на двое.

Первая часть пути — от Стрессбурга до Мюлуза — тоже на двое. Точка раздела — в коммуне Вольгельса́йм (Гранд-Эст, департамент Верхний Рейн, округ Кольмар — Рибовилле, кантон Энсисайм). До марта 2015 года коммуна административно входила в состав упраздненного кантона Нёф-Бризак, центром которого (тоже до марта 2015 г.) являлся город и коммуна Нёф-Бризах (Гранд-Эст, департамент Верхний Рейн, округ Кольмар — Рибовилле, кантон Энсисайм). Надеюсь, всё правильно запомнил. Ангел информации, увы, показал мне этот текст лишь один раз и всего на мгновение.

Мало, кто знает, но если идти в Нёф-Бризак из Стрессбурга, то попадешь рано или поздно не только в Нёф-Бризак, но и в Нёф-Призрак.

Эта часть пути — от Стрессбурга до Нёф-Призрака — занимает около 15 часов пешей непрерывной ходьбы (66,6 км).

Нёф-Призрак проявляется на плоскости дорожной карты этого текста совершенно не случайно. Возможно, как мираж, — как призрак, выплывающий из тумана, будто любимый всеми нами Ghost Town, о котором исполнила трэк специальная группа.

В чём, однако, специальность группы, — вопрос, который можно было бы себе задавать и задавать, благо ударчик на вторую долю предусмотрен, и можно ни в чем не сомневаться, вообще говоря, не париться, ни о чем не париться, то есть не становится паром, не распадаться на мельчайшие капельки, будто все мы созданы из воды в самых идеальных с химической точки зрения условиях, условиях смоделированных в прежнем когнитивном объеме, который нужен для переноски понятий, словно котомка для пирожков, мол устал, присел, полакомился, поживился, прилег, привстал, приосунулся, приосел и прибыл, да, прибыл в некоторую точку назначения, в которой все озвученные действия совершать не просто нужно, но и можно, то есть не то, что бы можно, но необходимо, а значит, достаточно, то есть достаточность некоторая в этих действия присутствует настолько, что можно смело сказать про эти действия, что их достаточное количество, или проще, что их достаточно, или еще лучше, короче, резче, обстоятельнее, решительнее, всё как мы любим у Аркадия Коца, мол в лицо ублюдкам отвечать надо отрывисто и чётко: достаточно!

В общем, Нёф-Бризак (а, может, Нёф-Призрак?) интересен своей планировкой: правильный восьмиугольник, поделенный внутри на ровные квадратные блоки. Структура планировки слишком artificial, иначе и не скажешь, такое редко случается, если доверяешься автоматизму, но вполне возможно, когда подрываешь автоматизм автоматизма и ставишь подорванный автоматизм автоматизма себе на службу. А он и рад и говорит тебе потом: честь имею служить своим автоматизмом вашему выдерживанию невыносимой реальности. Служба моя такая – служить автоматически, а значит, эссенциально.

Ну а что касается службы, то город построен военным инженером и писателем Вобаном по заказу (или по запросу, кто ж разберет) французского короля Людовика 14-го с целью предотвращения переправы через Рейн в данном районе. В данной области. На местности. Что-то, в общем, связанное с потерей старого Бризаха (ставшего тогда немецким) после Войны Аугсбургской лиги и с желанием заполнить оборонительную пустоту между Стрессбургом и Мюлузом, не знаю точно, просто пересказываю википедию, в которую естественным образом забрел, не особо разбираясь в этих человеческих (слишком человеческих!) делах и делишках, ха.

В новый Бризак забрести тоже, однозначно, стоит, хотя бы чтоб передохнуть (утомились, ой, утомились, да), пересидеть, перестоять, перепердеть. Я вообще люблю хорошенько пёрнуть (а то и пердануть!) в проветриваемом помещении или на вокзале в ожидании скорого прибытия поезда, провоцируя спонтанный бросок подозрительно взгляда какого-нибудь вокзального моего соратника по ожиданию. Не знаю, что ждёт он, но я жду поезд, который меня унесет в город-призрак, если дела пойдут совсем паршиво и потребуется где-нибудь засейвиться. Где, например?

В Нём, в Бризаке, конечно. А там еще можно попроходить по квадратикам ровной городской планировки, вспоминая свои прежние прогулочные квадратики барселонского эшампле, спроектированного уже гораздо позже каталонцем Ильдефонсом Серда совсем не с военной, а скорее, с гражданской перспективой: всё там про эгалитарность да идею. Но тут — королевская инженерная наука на службе войны. А вот недавно узнал, что есть и парижский писатель Thomas Clerc, который обошел все улицы 10-го района (арондисмана). Все-все-все! И не только: и тупички, и площади, и скверы. Дабы написать книгу об этом и назвать ее в духе, что Париж — это музей под открытом небом. Хотя давно очевидно, что музеем может быть всё, что угодно — достаточно позвать музейщиков, ну или начать примерять их оптику на свой нос, будь он хоть коротким, хоть длинным как ногти Делёза, например.

Что касается Делёза, то он вспоминается — с его различением народных и королевских наук. Хотя вот не уверен, что Ильдефонс Серда легко впишется в понятие народной, но нет, не туда забрел, ведь если сверху узревать, то и там, и там красиво. А это что значит? Что глаз бога хуячит.

Дальше дорога займет примерно 7 часов плюс-минус (скорее, в плюс) непрерывной пешей ходьбы. 31.2 километра. Тут тоже всё довольно просто: идти себе по прямой вдоль бережка канала и только лишь раз свернуть в сторону.

Лишь один, если верить системе, посредством которой данный маршрут если и не прокладывается сейчас, то верифицируется как возможный, а не воображаемый.

А впрочем, может, и не один раз, а два, а, может, и ноль. На практике разъяснится. Может, там и не будет нормальной тропинки или дороги, но пройти окажется возможным. Да хоть по травке.

Замечу, что пока искал в тумане траву и петлеющую тропинку, вспомнил приснившийся накануне сон или, скорее, атмосферу оного сна и одну его зарегистрированную по ведомству важного в бюрократических корридорах моего ума деталь: туманный город, в нём трава. С кем там был, не знаю, но с кем-то. С кем-то, с кем быть мне обычно не свойственно: ни во сне, ни наяву.

Добавлю лишь, что описывая сейчас выплывающий из тумана сон, я вспомнил ещё один сон, случившийся со мной много (уже можно так говорить? другое время, всё-таки, другая эпоха) лет назад. Сон приснился за год до полномасштабного. Я мало помню детали, но концепт различим: летал во сне (первый раз в жизни мне приснился сон, где я летал) над городом, который был дистопическим миксом Нижнего Новгорода, Барселоны и Харькова. В отличие, от первых двух, в Харькове я никогда не был.

Думая, однако, обо всех трёх, испытывая болезненные в области груди ощущения.

Нижний Новгород — мой кавафисовский город, в котором я вырос и был несчастным, от которого всё время пытаюсь убежать. Даже сейчас, когда, вроде убежал. Особенно, когда убежал. И, ей-богу, тапочки старые прихватил свои спортивные в одну из двух декатлоновских спортсумок суммарным объемом 70 литров, когда бежал из России (вслед за декатлоном, видимо).

Барселона — утопия счастья — солнечный город, в котором я так и не стал счастливым. Вот с этими самыми бесконечным квадратиками Ильдефонса Серда. Это ведь второй раз был, когда я с 70 литрами прежней жизни бежал по случайной сходке обстоятельств в Париж. А первый раз, в следствие действий, предпринятых в домене волевых усилий, располагался в Барселоне.

Про Харьков не буду — не чувствую морального права.

Сейчас в Париже. Блуждаю тут по альзасским туманам вдоль Сены, нахожу в них забытые искусственным интеллектом онлайн-карты, поправляю базы данных, если подсыпаются, швыряю песок от носка врассыпную, смотрю на утреннюю херь, осязаю вечернюю хмарь, любуюсь медленными звёздами, улавливаю напряженные, свернутые в кристалл различия меж деталью и целом.

Туман, естественно, есть свойство целого, то есть того, что невозможно концептуализировать, и в этом смысле, оказываясь в тумане, мы подвергаем перепостановке вопрос отношений между деталью и целым.

Так что такое туман? Лишь состояние среды, в котором зона неразличимости между грезой и явью остается критически большой, то бишь созерцание образов наяву не только случается, но и заставляет мозг воспринимать созерцаемые им образы как факты реального. Поскольку ничего не видно, взгляд, находясь в тумане, не способен схватывать целые формы, а значит, происходит довольно банальная штука: мозг, цепляясь за выплывающую из тумана деталь, достраивает от неё воображаемое целое, в которое потом истово верит, ибо ничего другого ему просто не остаётся. Например, вот я иду и вижу всплывающие в области моего взгляда отдельные объекты, которые являясь частью общей картины, не несут её в себе.

А вообще, конечно, я уже и не помню всех моих умных мыслей, которые выплывали на поверхность моего взгляда во время моих прогулок по альзасским туманам вдоль Сены. То есть идешь такой, куда б ни шел, а взгляд, имеющий пред собой деталь, весьма переоценивает её, не замечая целого. Взгляд, выхватывающий деталь из тумана, слишком зачарован её отдельностью, не отдавая себе отчет о месте объекта, ее несущего, в системе связей, образующих целое. Взгляд, приученный к детали, забывает про целое, погружается в туман вместе с её носителем, то есть со мной.

И я блуждаю по туману, сворачивая то вглубь, то в высоту, то нахуй, то в пизду, то в пояснительные разъяснения вполне удобоперевариваемыми словами, то в попыточки оживать юношескую страсть к формальным приёмчикам, слепо почерпнутым у мудреца Делёза, выше упомянутого, который в городе-призраке повстречал меня под крышей дома своего, и сели мы с ним на лавочку и стали свидетелями насилия, и долго потом до самого утра размышляли, если мы стали свидетелями насилия, то являемся ли мы его соучастниками, или то всё-таки глаз бога, великое Провидение, биография как судьба?

Что касается Делёза, то, конечно, и я ныкался в складках. Регулярные складки ткани бытия обычно обнаруживались на месте силовой линии, связывающей его с Фуко. То есть Фуко я начал читать, конечно, раньше, это было лет в 19, может, когда я впервые прикоснулся к его “Истории безумия в классическую эпоху” в связи с семинарами по истории средних веков, которые вёл молодой преподаватель А.М. который позже станет моим научным руководителем и который, чтобы говорить о паноптикуме, предлагал нам читать Фуко. Никто не раздуплил тогда, но я вывез, и даже сделал докладик. АМ был впечатлен. Но оно и понятно, я и в школе был местной звездой (и серебряную не получил лишь в результате моего юношеского бунта, хаха), и в универе совмещал две стипендии, одна из которых даже оксфордской называлась, но до Оксфорда мне в этом тексте точно не дойти, а вот друг моей доехал, и я остановлюсь пока на должности старосты, ведь я был единственным второкурсником, посещавшим заседание кружка аспирантов и преподов (многие из них были включены так же в общество интеллектуальной истории, которое было инициировано истфаковцами уже с педа, что был расположен через дорогу).

В общем, Фуко я знал еще в 16 (ах, какой ты, Дима-Этьен, молодец), когда N, страстный синефил, анархист, антифашист, археолог, художник и историк, человек, которым я был восхищен, наехал на нас, дорогих своих товарищей, что невозможно бороться за свободу и не читать Фуко. В общем, из-за N я и пошел на истфак, думая, что там умные прогрессивные ребята обитают — как и Фуко, как и N.

Знал ли я тогда, что слово “обитать” и слово “habiter” в чем-то схожи, и что, в конце концов, я стану habiter в стране Делёза и Фуко и перестану обититать в чертогах Горького, где вся замесь моей французского-нижегородской души и заквасилась? Да, ну и стилёк…

Да, мы с И. даже на фильм один ходили в киноцентр Рекорд (тоже в Нижнем), который долгое время оставался центром притяжения местной культурной богемы, состоявшей из либеральных креативных работников всеобщей хипстеризации, демократической интеллигенции и, увы, нбп-шников, с которыми демократическая та самая интеллигенция к стыду своему (теперь — навечному) заблудила.

Фильм был про Бовуар и Сартра и про их т.н. открытые отношения, в которых Сартру было хорошо, а Бовуар, кажется, не очень — как мне тогда показалось в плане основной идеи фильма. Основная я идея! Я с малых лет, с колыбели пост-советской школы терзаю себя вопросом об основной мысли любого текста, будь-то фильм, будь-то видеоарт. И с И. у нас ничего не получилось. Ну и хорошо, как бы моя мама сказала.

А про Делёза мне уже похмельный С. говорил: “Дима-Стёпа, революцию надо делать с радостным лицом”. Знал ли он тогда, дорогой С, что Стёпа это и есть Этьен, в буквальном смысле этого слова — как версия одного и того же имени в разных лингвистических полях, если можно так выразиться. Или лесах? Мы с С. на улице такой-то, рядом с его домом на улице такой-то, дом номер такой-то, шли зимним утром, пришли домой к нему в ту квартиру номер такой-то, которую я ему и нашел, он прожил в ней 10 лет, чего там только не было, и собрание нижегородской ячейки интеллигентных социалистов, а не рабочистов, и фильм я снимал “Ноябрь, 22”. Ох, все эти числа, все эти двойки, четверки, повторения, удвоение. Сколько я их видел, когда мы гуляли с А. по Нижнему.

А. сейчас в Финляндии. Мы иногда списываемся и даже созваниваемся. Н. переехала из Москвы в Нижний. Мы созваниваемся всё реже и реже. Пытаемся возобновить общение с К., иногда переписываемся, но что-то как будто не срастается. С нижегородскими друзьями говорить ровным счётом не о чем, и фраза эта не стремится по дипломатическим каналам коннотации затащить сюда какой-то морализм, оценочность или не дай бог мой решительный разрыв с т.н. оставшимися (ибо я т.н. уехавший). Да нет, похуй, просто и правда не о чем говорить. Ю. говорил, что в Нижнем много туристов и бесконечный праздник. А у нас тут спальники собирают и клеят украинским беженцам, и я снимаю на видео выступления Владимира Кара-Мурза, которому снова задают вопрос про неизбежность силового сопротивления. То есть снимал, говорит мне С. и тут же добавляет, что темпоральность у этого текста весьма комплексная.

Какая мораль? Никакой. Никакой морали, вот и чел на встрече про Шварца, уже позже, замечает, что нет запроса на Ланселота, но даже если и случись Ланселот, то с Драконом ему бороться не хочется. Впрочем, место для борьбы есть всегда и всем, на наш век еще хватит, а внучкам и подавно.

Это если про россиян во Франции. А ведь есть же французы. То есть не просто есть, но онтологичны для Франции. Вон, например, правый министр публично размышляет о системном расизме, уходя со своего поста вместе с правительством, место которого займут еще более правые ребята. И к чему была эта выходка Макро-президента с распусканием парламента… Не устану думать, что Макро-президент сам, возможно, ультраправ, просто он нам с вами не говорит этого прямо, но я видел в инсте видос, и там он был на ультрас моде, мне так показалось, та же мода была и у тех ультрасов, что мне в 2009-м году нож в шею всадили, а врачи потом мне сказали, что я чудом выжил.

Но нет, если все-таки про Макро-президента, то ясно, что тут, скорее, стоит мыслить ситуацию в категориях неведомого альянса. Центра не существует: антицентр и его экстремумы. Всем всё вторичная выгода. На словах одно, а голосуют за другое. Политика!

К чему я всё это? Зачем этот мыслительный крюк, да ещё и с напусканием тумана, который утащил меня, подцепив за ремешок штанин, из туманного леса, отнёс в будущее в Париж, где я погряз в проблемах русскоязычной тусовки и бесконечных разговорах о России, которую я/мы/они потеряли. К тому, наверное, что нормальные герои всегда идут в обход, как говорила мне моя учительница географии. Бывали дни, когда опустишь руки, и нет ни слов, ни музыку, ни сил, в такие дни я был с собой в разлуке (цитата Макаревича, если чо), а она останавливала своей крепкой рукой истовой партийной-работницы-без-партии (хотя и не знаю, была ли она ей) естественное течение учебного процесса и объявляла “урок релаксации”.

Мда, за что ж это понижение в карме, что мне пришлось учиться в постсоветской школе.

На одном из таких уроков она цитировала Мао. На другом говорила: и последние станут первыми. Иной раз рассказывала о чем-то ещё. Вот это вот что-то ещё я и запомнил, в первую очередь, а не социально-экономическое развитие юго-восточного региона. Я запомнил её кудри, чем-то она напоминает мне У.

Но про У. я ничего тут писать не буду.

Да и, кажется, я заблудился в словах и снова свернул с маршрута, пройдя его до половины, оказался в сумрачном лесу.

Сумрачный лес в 6 км от Мюлуза. Сумрачен по ночам. Днём нормально. Иногда туман. Как и везде в Альзасе. По Альзасу ехали с П., в место, откуда он родом. Заметил тогда в разговоре, что похоже на Твин Пикс. А он и говорит, что тут снимали сериал про убийство.

Убийство, еще бы. Как же без убийства в тексте. Вон тебе и тетерев, исполненным величия взмахом крыльев сбрасывает с себя случайную пыль старого мира — лес просыпается отряхивается от сна. Заратустру выгуливает утреннее зверье. В небе мерцает сверхкрасная, будто не пролитая Кобзонам кровь, звезда пленительного счастья, упавшая на кубинскую эстеладу, дабы предвосхитить приход темного предвестника. Похожий на князя тишины из старой, как неслучившееся будущее России, песенки, он входит в предрассветный лес, который абзац назад был то утренним, то сумрачным. То в тумане, то Мюлузе.

Я бы, конечно, не спорю, темному предвестнику кое-что бы приятненькое сделал, будь я с ним в диалектике раба и господина. Он бы тогда как зорро рассек бы ночь, и вывалились бы из её ран попугайчики, ебучие птички, подражающие будто искуственный интеллект человекам.

Так ебучие или ебливые? Вопрос не праздный. Я знал ответ, когда мы с П. мчались по холодному Альзасу на встречу встрече. Я сказал, повторив то, что ранее было уже произнесено до меня другим человеком: “Альзас — евродонбас, а теперь cтолица Европы, что думаешь?”.

Ах, Альзас, дом моего потерянного сердца. Зона неразличимости между французом, швейцарцем и немцем. Спорная территория, из-за которой не в землю нашу полегли когда-то, а стали перелетными птицами, вспорхнувшие над моей речью. Разнесли туман. Подхватили и меня, и принесли все-таки в Мюлуз, откуда я двинулся башкой дальше в сторону Базъеля.

Ну то есть в Базъель я двинулся уже вдоль других каналов, а тот первый, прямой (от Стрессбурга до Мюлуза) называется «Canal du Rhône au Rhin». Он, правда, поворачивает чуть севернее Селесты, чтобы тут же впасть в Рейн, но в месте изгиба от него прямой линией ответвляется «Ancien Canal du Rhône au Rhin». В месте изгиба и поворота прямота Canal du Rhône au Rhin становится прямотой «Ancien Canal du Rhône au Rhin», а если сверху на карту посмотреть, то создается впечатление, что древний и не-древний каналы это один длинный абсолютно прямой канал, а маленькое ответвленьице чуть северо-восточнее Селесты, — это отдельный канал, но нет, оказывается, что первый прямой плюс ответвление — это один канал, а второй прямой после ответвления — это другой канал.

Разбираться, если честно, в этом противоречии, у меня совсем никакого желания нет, а другое желание у меня есть — добраться до Базеля, ведь в Базеле я уже бывал прежде, и в каком-то смысле туда всё время возвращаюсь, а когда бывал, то очень этот город полюбил. Тут и Фридрих Ницше преподавал, и я бухал, когда бухал, и группа Война скандалила и конфликтовала, и Ханс Майер родился и строил кооперативные поселки, а Андрей Белый другое строил — в 10 километрах от Базеля — Гётеанум строил Рудольфа Штайнера. Еще в Базеле у меня друзья близкие живут, и выставку мы там делали про Нижний Новгород в какую-то в довоенную эпоху.

Что касается Мюлуза, то в том сумрачном лесу я встретил Л. и ему прямо и сказал, что пассивная позиция мною не предпочтительна, поскольку прежние проблемы с геммороидальными узлами в складках барокко, считай, на обратной стороне ризомы, не оставили мне выбора, кроме как натянуть на макушку шляпу и отправиться в это самое путешествие.

Л. славу богу всё понял, и напомнил мне о незаконченном романчике о том, что у диктатора было много двойников, что и не различить что, где, когда, а главное, кто. Бом-бом. Там диктатор умер в конце, поскольку его малое тщедушное тельце не выдержало оргии со своими двойниками. Они будто известный философ-постструктуралист Д., подбирались к нему сзади и зачинали в нём зародыши сопротивления. И все такие: ну ты индеец, я балдею.

Ну, что было, то было, а что было, то прошел. Вот и я прочти сделал большую часть пути, и оказался в гостях у Святого Луиса.

Святой Луис почти в Базъеле. Вообще-то говоря, идти от Мюлуза до Базъеля вдоль канала занимает 8 часов (~35 км). Интересно вот что: после прерывания собственного течения в Мюлузе Ancien Canal du Rhône au Rhin снова превращается в Canal du Rhone au Rhin, приобретает определенную степень кривизны и распадается на два потока, один из которых впадает в Рейн, и, собственно, является продолжением Canal du Rhône au Rhin. Другой поток — Canal Huningue — приведет нас в прямую коммуну Huningue, которая граничит с Базелем и имеет общую с ним набережной Рейна, в которой Canal Huningue тоже впадает. Там немножко уже: пройти по набережной, пересечь границу со Швейцарией, представленной в виде таблички с надписью о смене государственно-политического модуса территории и камере видеонаблюдения, пройти мимо зданий фармацевтического гиганта Novartis, ну и всё, мы на месте.

Такова диспозиция моей прогулочки, в общей сложности занимающей 30 часов непрерывной пешей ходьбы в тумане.

А чем заняться в тумане? Конечно, бормотанием.

Всё довольно просто: отпустить себя и начать прогулку, — точно так же, как это уже было сделано миллион раз. Будет миллион первый — вышел из одной точки и блуждаешь в ближайшую другую (не ту же самую), ведь как говорила моя учительница географии в школе (любимый предмет, кстати, о чем я ниже продолжу): «нормальные герои всегда идут в обход». И хотя я себя нормальным никогда не считал, а героем, тем более, никогда не являлся, но петлял, тем не менее, регулярно — словно в отсутствии карты прямых целенаправленных перемещений выписывал карту круговых движений блуждающего ума.

Всё довольно просто: соединить точку А с точкой Б, получить отрезок как максимально короткий путь между ними. Петляние и блуждание — всегда длиннее.

Перемещение имеет привкус функционализма, блуждание и прогулка свободны. Свободны избегать достижения поставленной цели, например. Или свободны телом, которое…

Кстати, вполне, возможно, что и говорение цитатами это такой непрямой путь переноски знака из одной головы в другую.

Еще более возможно то, о чем я всю свою пока ещё недлинную, но, надеюсь, открытую множествам возможных перспектив жизнь, думал, отмечая чрезвычайную опасность говорения цитатами из продукции Мосфильма.

Моя учительница постоянно разговаривала цитатами. Из множества возможных цитат, ей сказанных, я выделил несколько наиболее часто употребляемых. Как то:

«Чем хуже тем лучше» / «И последние станут первыми» / «80% ответа ученика в вопросе учителя» / «Как говорил товарищ Мао, чтобы плавать надо плавать».

Отец переплыл Волгу. Так говорил отец. Он говорил: у меня отличные лёгкие, не то, что у твоего любимого Делёза или у твоих ебучих попугайчиков, за высказываниями которых прячешь собственную семантическую немощь.

Мне было тогда 11, и я его поправил: не семантическую, а семиотическую. Отец усмехнулся и продолжил: ну ты же не будешь отрицать, что не будь Лотарингии, не было бы и Альзаса: надо же с чего-то начинать.

Мне отцовский цинизм был совсем не по душе, и в качестве контраргументации я тут же повзрослел до шестого десятка, чтобы уравняться с ним в правах, но не помогло. Тот, кто не способен своевременно завалить ебало, обязательно несвоевременно пойдёт нахуй. Это я про себя.

А., заметив весь этот знаковый беспредел, естестественно не стал ничего говорить про революцию с радостным лицом, печально улыбнулся и лишь вздохнул, что со всего этого жонглирования русским матом мне никакой экзистенциальной прибыли не светит. Да и делаю я это, не вот что изящно, по его мнению.

Но так я же что же: и не про прибыль вовсе. Я скучаю. Ретерриториализируюсь на обсценной лексике.

Саш, не дури, говорит отец. Я же тебе сказал, что тебе надо развивать свое писательское направление. Неужели не помнишь, как год назад ты мне звонил из своего Стрессбурга, и я посоветовал тебе прочесть Джека Лондона. Это про мою жизнь. Вы с ним похожи. Ты прочел? Вечно, у тебя никакой дисциплины. Потому что в армии не служил. А в армии не служил, потому что Прилепина не читал. А ты прочти, ты прочти, ты прочти и всё поймешь. Всё поймешь. Ну а я, папа, говорит Саша, как ты помнишь, тебе прямо сказал: Прилепин военный преступник.

А Саша отвечает: Пап, ну вот а ты служил и что дальше ? Где ты теперь.. я же помню, как ты орал тогда, когда мы напились. Сломала тебя армия. И дядю сломала. Его на кухне там воровать научили. Он потом всю жизнь орал “хайль, Сталин”, потом подал в рыданиях на пол и стонал с криками “мама ради меня обратно”. Совок, папа не щадит никого. Или ты думаешь, я во Францию съебнул на беженство забавы ради? Я, папа, говорит Саша, рано понял, что дело даже не в тоталитаризме, а в тотальности патриархата, выстраивающего анти-ризоматические отношения иерархического подавления, и что еще важнее, иерархии подавленности. Пап, я помню твою фразу про “насри на нижнего, подвинь ближнего, прогнись под высшего”.

А отец и говорит: а с чего ты решил, что это только про совок? А потом молчит, вперился тяжелым суровым взглядом на сверкающие, будто искры пионерского костра, глаза сына. Глаза сына.. вечная боль разлуки. Вечная силовая линия в битве раба и господина в ожидании темного предвестника.

А что предвестник? Он входит в лес, знаменуя грядущий миг большого взрыва от возгорания силовой линии напряжения разности потенциалов. Он говорит нам: я несу-разность потенциалов. Я говорю ему: город Нижний Новгород это гиперобъект, когда ночь светла. Мой друг говорит: ты такой амёбный, Дима-Стёпа. А я ему и говорю: а я не Стёпа, я Этьен.

В лесу от всего происходящего начинается пожар, который сжигает не только чуму, войну, голод и мор, но и туман.

Костёр в тумане. Я никогда его раньше не видел, лишь воображал красоту этого священного момента, а вот стал счастливым обладателем возможности его сокрушительную мощь лицезреть воочию во время моих туманны блужданий вокруг Стрессбурга.

Отцу тоже нравится. И А. нравится. А. говорит: “Лучше смерть, чем здоровье, которым нас наделили” — выдерживает паузу, добавляет — “Позиция художника”.

Художники, как ни странно тоже все здесь оказались, вот они стоят, красивые, окровавленные, по-парижски стильные, словно красная армия.

Стоят и каются, бьют поклоны оземь. Бьют тарелки о голову. Потом всё это выставляют: хорошо же всё видно в свете костра.

А. смеется: Дим-Стёп, ну ладно, ты… с тобой всё ясно, абсолют сам себя не абсолютизирует, а они-то чего… А чего, я спрашиваю. Да ничего, бля — ржёт — вы там в своем Париже охуели вконец. Можно же хотя бы не делать вид, что вам не похуй, раз спаслись. Вы же все почему-то уверены, что спаслись.

У мёня ёкнуло в груди.

К утру долгой изнурительной ходьбы в конец околевшее тело принялось давать сбои. Еще чуть-чуть и стану телом без органов, думал я, натыкаясь на очередную уключину в беспросветном тумане.

Какая же, в сущности, ирония судьбы: я же ежик в тумане, но все вещи то ли колят меня, то ли копят меня, а не я их. Я же синий ультразвуковой ёж, быстрый, как все 16 бит.

Однажды я написал картину: на ней на фоне нижегородского кремля встретились соник из сеги и норштейновский ежик. Между ними висел сверкающий гиперобъект, который я тогда по ошибке называл иначе — полевой объект.

Идея, впрочем, простая. Есть общее поле, и в нём находятся эмоции и мысли всех когда-то живших и живущих на земле людей. В том числе и убитых антифашистов.

Меня не убили, может, потому что я не антифашист. Шрам на шее, однако остался. Колотое ножевое пяти сантиметров глубиной. Врачи сказали, что чудом выжил, а папа с мамой в ту ночь вместе были в больнице около меня. Мой психоаналитик сказал бы, что я их таким способом хотел свести, чтобы они снова были вместе. Какой хитроумный сводник!

А может, и правда, рассказать аналитику ?

Подхожу к аналитику, он почему-то женщина шестого десятка лет, находимся в 5 минутах от Базъеля. Курит сигару c лицом Анны Фрейд. Нет, правда, курит сигару. Я расхохотался как древнегреческий бог, увидев эту первосцену.

Рассказываю , приближается полдень. Она ржёт. По-доброму. Как бабушка. Не та, что по папиной линии, но та, что по маминой. Та, что по папиной, сказала той, что по маминой: жила в хоромах, теперь в тесном гробу полежи.

Аналитица замечает: и вы стали геем после этого?

Во-первых: после чего? Спрашиваю её. А во-вторых я ней гей, у меня был бисексуальный опыт.

Она продолжает: во-первых, так теперь-то уж можно, а во-вторых, что такое «бисексуальный опыт»?

Да нельзя. Видели, что в новом мировом правительстве все почти гомофобы и консерваторы?

Ну что было, то было, говорит аналитица. Спрашивает: маму и папу слушаешься?

Я говорю: да куда мне, убогому.

Она тут же срывает с себя маску Анны Фрейда, а под ней Мао.

Зря ты это всё, кричит, резко достает из огромных штанин нож, нападает, я падаю на землю, начинает пинать меня ногами. Бьет ножом в шею и спрашивает: будешь еще антифа, нет, не буду.

Она и еще тридцать подельников из экспериментального университета Венсена съебались. Приехала скорая. Некоторая гопота оказала помощь в подъеме моего полу-умирающего тела с оврага. Товарищ воскликнул: бля, Диман, ты весь в крови.

Врач в скорой меня раздел, вставил в член катетер, и спросил, а чо у тебя член маленький такой и голос такой высокий, ты чо, пидòр? Так и сказал, с ударением на второй слог.

Врач в больнице мне потом сказал: ты чудом выжил: колотое ножевое ранение в шею глубиной 5 сантиментов.

4.

Ги докурил сигару и ухмыльнулся. Он дочитал текст. Посмотрел в мои глаза тяжелым мужским испытующим взглядом. Сидевшая рядом Лариса Аркадьевна сказала мне уже позже, что у меня взгляд тяжелее, чем у Дебора, и что, говоря честно, она ожидала от этой встречи гораздо большего.

Мы встретились с Дебором в ливанском ресторане в на одном из берегов Сены. Я держал под мышкой кота и пару книг. На Лариной голове красовалась волшебная шляпа словно у той актрисы из Гарри Поттера, что недавно умерла.

Лариса мне потом сказала, что хоть Дебору мой текст и понравился, но публиковать его он не захотел. Сказала также, что покажет его своему мужу Андрею Тарковскому, когда пойдет прогуляться до его круга ада по дороге на раздачу экзистенциальной гуманитарной помощи.

Ну да и я всё понимал. Идея воскресить Дебора методом сомнительного зомбирования пустоты, чтобы отправиться с ним на рандеву в ливанском ресторанчике сразу была обречена на провал. Ничего серьезного от таких амбиций ожидать не стоило, ну совсем вот ничего.

Ну и я наивно полагал к тому моменту, что то, чем я занимался, имело хоть какое-то отношение если не к психогеографии, то хотя бы к трансформации реальности посредством акта политического высказывания на поле имманенции.

Нет, и еще раз нет.

Я, конечно, потом очень много думал, что вот это обязательное требование написать отчет о каком-нибудь своем приключении, связанном с быстрым перемещением сквозь различные среды было эксплуатацией семиотических беглецов со стороны помогающей им экзистенциальной организации.

И что, между нами говоря, стоило остаться в туманах Альзаса и доверять только проверенным тропинкам, а не идти за всякими мошенниками, предлагающими капитализировать весь свой полученный опыт ради мимолетной экзистенциальной прибыли.

Но, как говорится, что было, то было, а что было, то прошло. Было, было, было. И прошло.