Стрессбуржская сказка

1.

Встретились как-то в Стрессбурге прыгун, скакун и охуевший. Принялись решать, у кого ризома запутанней. Присели на плато. Стали ждать становления-интенсивностью. Мол как настанет, так всё и ясно сразу станет.

Ждали вечность — и ничего. Только полное ничто висело в воздухе и падало частицами пыли на лбы перечисленных выше участников ситуации. 

Так и ждали, ждали, ждали, пока пустота не вошла в чат.

У охуевшего тут же тревога. Видимо, дело в птср. До Стрессбурга с ним знатный эпизодец приключился.

Скакун вроде ничего, только лёгкое тремоло стал на квантовые струны себе славливать.

Так прошла еще одна вечность другая.

— Не дождемся, — произнес скакун — видимо, метафизика влияет, либо перцепты не те, что раньше, ну либо в целом план консистенции растворился.

HZ — пожали плечами остальные, и лишь стайка птиц мелькнула над плато, насвистывая незнакомые ритурнели.

Птички парили не быстро, подвергаясь определенным искажениям и растворяясь в диффузии, теряясь в догадках. Им не было никакого дела до римановых пространств, хотя те, по слухам и ряду нерегламентированных донесений, приняли решения о вхождении в состав эвклидовой республики, и это было чревато кармическими последствиями для всех, не исключая и меня.

Но что тут скажешь… Декрет за декретом, плебисцит за плебисцитом, время шло, менялась форма изменчивости, вызывая в уме заманчивых наблюдателей школьные задачки по математике про ускорение, которая в отношении скорости есть скорость.

Я тоже одну вспомнил. Мне так-то индифферентно в целом, но раз такое дельце, расскажу.

2. 

Мы сидели с тобой во сне. Ты прислоняешься к моему лицу. Я не знаю, что делать. Днём я увидел тебя, но так и не понял ничего. Ты что-то замышляешь. Какое-то дельце. Я стеснялся. 

Похоже: политическая криминалистика.
Вероятно: победа памяти.
Возможно: черные дыры сентября. 

Как никак, сто лет сюрреализма. Не одиночества, но тоже хорошо. И на том спасибо… Хотя без Буэндиа как-то тоскливо. Всё-таки, я много читал и мог бы даже стать хорошим интеллектуалом.

Ты качнулась бедром в сторону и перестала длить акт прислонения собственной фигуры к моему лицу, посмотрела на меня, и попросила перестать притворяться.

— Слушаюсь и повинуюсь, госпожа моих стеклянных минут — сказал я и снял с себя маску.

Ты забрала маску и ушла.

«Задачка в общем проста, сколько масок было у субъектки на момент появления в этом тексте.» — произнесла учительница.

Учительница загадочно улыбнулась и тут же растворилась в собственном имени, имплицировав его во все узлы ризомы.

3. 

Мы потом сбежали с уроков и построили коммунизм. Женя был выше Ромы, конфликт вошел в стадию постмодерна, но победили в итоге солидарность и квир.

Мы позвали Преступника и Подельника и попросили их перевезти кого-нибудь из нас на левый берег Сены. Наступила ночь. Римановы пространства приняли решение выйти из состава Эвклидовой республики и отправились в свободное плавание.

Тем временем, температура в поезде изменилась, а плотность детализации начала увеличиваться: и не было ясно, имеем мы дело с геометрической прогрессией или перцептивной агрессией.

Кто-то сказал: война — мать всех вещей. Мы послали его куда подальше – в изгнание. В самом деле, когда слишком холодно, нет никакого желания оставаться в пространстве генерализирующих формул, но появляется интенция просто иметь опыт.

Например, иногда появляется импульс. Ты ложишься спать без трусов, а ночью тебе снится странный сон, тревожный ландшафт которого игнорировать не можешь.

Ландшафт, тем временем, простирается за океан. В его центре появляется мэр Стрессбурга и говорит:  всё дело — в шляпе. А деньги — в кармане.

Ты смотришь на его красную куртку и понимаешь, что китайцы в табаке не китайцы, а корейцы, и ты вляпался в деколониальный проеб.

Так больше нельзя, госпожа учительница, мы хотим подлинной солидарности, а не всей этой алиенации внутри квази-арт-рынка. Мы ж не рыбки за стеклом. И на наших ценниках не числа, а наименования травм.

Травма — это птср, а что сверх того, от охуевшего.

4.

Чел шпарит в бильярд, с лёгкой руки отправляя земной шар в черные дыры.

В данном пространстве это первый жест, то есть задается ритм. А там, где есть ритм, больше никакой размазанной по метафизическому плану безвкусной пластмассовой ерунды.

Ну так, выходит, мы с одноклассниками тогда все же квир-коммунизм построили?

Учительница смотрит искоса и не отвечает. У неё в качестве оптики – интеллигентные очки.

Коммунизм, говоришь, падла? Щас тебя на парашу отправлю, будешь знать имена-отца.

Я не отвечаю. Смотрю в ответ. 

Повисшие в воздухе сгустки решимости электризуются в соответствии с идеологической составляющей поезда, который мне напомнил о твоем сне.

Мы мчимся по встречке. В пустом автобусе. Ты за рулем. Бросаешь руль, отпускаешь движение на самотек.

— Но причем здесь Бойцовский клуб? Мы же никогда с тобой не то, что двойниками не были, но даже Достоевского не котировали.

— Это ты так думаешь.

Наша с тобой беседа тогда так и не склеилась. Я останусь мудаком, а ты пойдешь своим путем.

Ты смеешься и приговариваешь: кицуги, кицуги, хуй кали-юге!

6.

А в Стрессбурге наступили холода. Деревья были охвачены становлением-дрожью. Помещения не протапливались. 

Озадаченные непогодой обитатели торопливо и озабоченно кроссили местность.

На их ногах — дорогие кроссовки швейцарской фирмы, и, видимо, дело именно в этом.

Дело то есть, в Швейцарии, в её расположении, в её характеристиках, в её отношениях к Стрессбургу.

Дело то есть в том, что Ленин тебе писал из Цюриха. Я подозревал, что ты изменяешь мне с ним.

Я понимал, что это твой выбор, и решил тебе ничего тогда не говорить, лишь плеснул каплями дождя на раскаленные скалы и притворился борцом с онтологическим режимом. Надел перчатки и пошел искать партнеров по спаррингу.

Я связался тогда с Н., чтобы обсудить ситуацию. Она восприняла мои сообщения к уму и тут же сменила идентичность.

Это был второй жест в пространстве. Учительница тогда сказала: заебок, ритм.

8.

Но не тут-то было. Учительница нежно взяла меня за руку и отвела к директрисе. И там молвила стеклянным сентябрьским голосом словно бы из черной дыры.

— Но, Дима, который Этьен, неужели Вы не понимаете, что такие структуры теперь неактуальны, будь вы хоть артистом, хоть интеллектуалом !

— Я всё прекрасно понимаю, но всё же хотел сказать, что…

— Да мало ли что вы хотели сказать. Это никого не интересует. Куда важнее то, что Вы сказали. Вы ровным счетом не сказали ничего.

— …но — я попытался выглядеть серьезно. Но ! Но-но-но !

— Ох, Дорогой Димитрий, ну ладно ваша постмодерновая вторичность, но вот это вот всё, экивоки да прикольчики.. Вы то хоть сами-то понимаете, что ни одна Ваш маска вам не к лицу.

— А у меня и нет масок. Я их все отдал.

— Ну и валите тогда нахуй отсюда.

11. 

Я и ушел. Ушел ровно так же, как делал это миллион раз. Уход, разрыв, разъеб.

Я брел по Парижу. Холодный и голодный. Сны рассеялись как туман, несмотря на утренний туман над городом.

Мне отказали по всем заявкам во всех институциях. Мне было тоскливо. В те дни я совершенно отчетливо грезил тем, что мне здесь ничего не светит, и единственное, что мне доступно — это совпасть с собственным социальным статусом.

В районе Риволи какой-то торопливый чел чуть не сбил меня с ног. Я был раздражен в тот день. Серое декабрьского небо отдавало болью в спине, притворяясь пошлостью.

Однако, отступать было некуда, я сжег все мосты в прошлую жизнь, предпочтя им мосты через Сену и скромное никому не сдавшееся (словно обоняние буржужузии) место в истории очередной русской эмиграции во Францию.

В конце концов, что нам еще делать при капитализме, кроме как предаваться безвременью. Всюду общество контента и социальное отчуждение веет над ним.

Вот бы, кто бы… меня бы перевел! На английский! И издал бы огромным тиражом.

Я сел на ступени восстановленного Нотр-Дама, достал отсутствующую сигарету и прикурил фаллическим пламенем собственной либидильности.

Я поставил себе имагинативную задачку:

Представим, что я совокупляюсь каждый день раз в день с одним из бесконечно возможных моих двойников, с которым никогда не совокуплялся до этого даже на уровне воображения. И никогда ни с кем совокупляюсь повторно.

Что тогда будет с количеством моих социальных масок? Перейдет ли оно в новое качество посредством умножения — всё-таки речь в каком-то смысле о переходе по ту сторону зеркала. 

Стану ли я тогда кем-либо настоящим?

Я усмехнулся. Кого интересует алгебра (мозго-)ебли в 21 веке? Тем не менее, чувствительная тема. Хотя если в ней и правда больше нет никакого смысла, то…

То что же это за мир тогда будет? Мир, в котором мы никогда ничего не построим. Ни вместе с одноклассниками, ни вместо воспоминания о них.

11.12

Я так и не смог долго удерживать внимание в пространстве поставленной задачи, несмотря на внешнее требование.

Так, в какой-то момент я оказался среди римановых пространств, которые постановили отправить меня на суд самокритики.

Я вошел в здание суда и огляделся. В предписании был указан интерсекциональный отдел.

Я удивился было, что увидел свою учительницу, но, впрочем, допустимо.

Это распространенная практика, когда должностные лица одновременно совмещают позицию обвинителя и защитника.

Впрочем, надо заметить, что структурные позиции обвинителей в суде самокритики носят, скорее, процедуральный характер.

Я начал:

— Я, Дмитрий Степанов Этьен Мищуран, каюсь во всех созданных мной речевых ситуациях, когда мои высказывания носили характер неоднозначности, а значит, допускали множество разнонаправленных в разные спектры символического поля трактовок.
— Принято. — сказала учительница
— Я так же каюсь во всех ситуациях, когда не выкупал юмор, а потом сам очень стрёмно шутил.
— Принято.
— Наконец, я каюсь во всех своих этических проёбах, когда вместо прямого политического действия выбирал игру означающих на грани фола.
— Принято.
— Простите меня, дорогая учительница.
— Я тебя услышала, Степанов. 

12. 

Потом она улыбнулась.
Она улыбнулась:

— Ты всё понимаешь.
— Такая у меня жизнь, приходится понимать всё.

Она погладила ризому, мирно распластавшуюся на столе. Ризома не отреагировала. 

Я подумал:
«Ну вот, так всегда. Какова всё-таки трагедия — ничего по-настоящему не чувствовать. Интеллигибельным путем я смоделировал тотальный симулятор эмоционально-чувственной сферы, и даже расположил его на плане имманенции, но так и не испытал ни одной эмоции. Мозг настолько слился с маской, что даже не замечает, что на месте чувства — мысль, и куда важнее, мысль рациональная».

13.

Прыгун закурил и кивнул охуевшему:

— Читал три экологии ? Гваттари еще в начале 90-х предостерег мир от таких людей как Дональд Трамп.

— Да что тут скажешь, прозорливый был мужчина.

Они курили еще минут пять. Сперва молча, затем задумчиво, созерцая в конце концов тревожные внутренности ландшафта, разбросанные по интериоризированным планам имманенции, пока внезапно пространство не было разрезано резким криком Скакуна:

— Фу, бля, чем пахнет-то, сука!!!

А запахло жареным, ибо огонь несся по поляне. Гонимый выдохом Темного Предвестника (далее ТП), огонь пожирал все сущности, включенные в его обзор как объекты третьего уровня.

Что касается самого ТП, то рассказом о о нём Делёз закончил свой Алфавит с Клер Парне. Не могу вспомнить точной год выпуска этого милейшего эмисьона, но в 94-м Делёз выбросился из окна.

М. мне потом сказал, ему нет мемориала в Париже, то ли потому что он либо не поддерживал Палестину, то ли либо потому что он её поддерживал. Так это или нет, я того никогда не узнаю, ведь с М. мы больше не общаемся, а что касается Стрессбурга, так он выстоял в огне, и каждый год теперь там празднуется день скакуна, прыгуна и охуевшего. 

Каждое 34-ое воскресение года.

14.:

Учительница попросила поднять руку тех, кто желает поехать на следующей неделе на экскурсию в Прекрасную Россию Будущего.

Но прежде нужно было разделиться на группы и придумать новое политическое устройство, которое станет рабочей моделью взаимодействия в нашем классе.

Я вышел покурить на крыльцо школы. Достал отсутствующую сигарету, и прикурил ее пламенем собственной либидильности.

Нужно быть хорошим мальчиком, Дима, повторял ее себе. Хватит злиться на одноклассников, хватит им завидовать. Тут у всех ровно ничего, и они это ничего и делят. А ты что ? Все свое ты поставил на ничто, аки Ма(р)кс Штирнер.. так чего же тебе включаться в эту их политэкономию духовной нищеты ?

Было грустно, я заплакал. 

На крыльцо вышли Прыгун, Скакун и Охуевший. Обняли меня.

Скакун сказал:

«Слуш, Димасик, кончай давай уже. Хочешь поможем тебе снять последнюю маску?»

Я согласился. Шел сентябрь.

15.

Потом я повзрослел. В октябре все внезапно повзрослели. Над Стрессбургом повис туман.

В ту пору я впервые не мог выбрать, чего по-настоящему хочу. Среди вариантов:

• Синее небо
• Нравственный закон над головой
• Местечко в пифосе
• Купить новую шляпу и чемодан как у дедушки
• Сгонять в кругосветку
• Совершить революцию сознания и разработать новую религию
• Стать либидинальным художником согласно Жениной концепции

Впрочем, было и что по-крепче. Это было связано с Преступником и Подельником, к которым я тогда впервые обратился за советом.

Они посоветовали мне написать разоблачительный текст про Курехина.

Назвать его следовало так:

“Сергей Курехин: обыкновенный фашизм”