Тоннель есть

А счастье было так возможно, будь ‘Summertime Sadness’ на Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Blvd and Stove. Бытие обрело бы полноту, само существование поп-музыки – окончательный и бесповоротный смысл. После чего поп-музыку, как проект, можно сворачивать, на что я тайно надеюсь; отдельные певцы, музыканты и проч., конечно, останутся и будут дальше производить мелодраматическую деятельность разных масштабов, но проект, проект был бы торжественно и с почетом закрыт. И мир наш, наконец, переменится, быть может, к лучшему. Ведь сколь много данный проект значит для нас, сколь важную роль играет в нашей жизни! в том числе (и возможно в первую очередь) в жизни тех, кто по роду деятельности никакого отношения к мегафабрике поп-музыки не имеет. Тех, кто только потребляет поп-музыку, то есть – слушает ее, дышет ей, думает ее мыслями, выражается ее словами, и даже плачет ее слезами. К примеру, многие из нас разговаривают строчками из песен – не потому, что скуден собственный тезаурус, нет, конечно, а оттого, что, во-первых, умри, лучше не скажешь, а, во-вторых, сразу подключаются нужные культурные и социальные поля, и можно прощупать собеседника, свой? не свой? Но это случай банальный, очевидный. Есть и другой вариант. Слова западают в память, остаются там надолго, чаще всего в сладкой или горькой оболочке мелодии, или даже завернутые в обрывок музыкальной фразы, не в силу совпадения или даже какого-то историко-социального заединства, нет, наоборот, они не о нас, не о нашем опыте, ничего подобного в подкорке не найдешь, сколь ни старайся. Такие штуки случайно влетают в ухо – и уже не вылетают. Нам они даруют сложноопределяемое ощущение, что другой мир, в котором нас нет и который нас не предполагает, существует – и вот он посылает сигналы. Queen были в этом мастерами, заселив наши головы скарамушами и персонажами светской хроники Лазурного берега тридцатых. «Отец Маккензи» заявился мне в гости в сопровождении лохматых битлов, да так и остался, наверное, навсегда. А казалось бы, что нам сырая грусть англиканской церкви? Или помню одного пожилого коллегу, человека, глубоко погруженного в свои заботы, в перипетии жизни вверенного ему учреждения, в обстоятельства своей небольшой, но славной на нашем континенте родины; так вот, в разгар очередного скучного заседания он нередко останавливал свою неторопливую речь, чтобы посмотреть на нас отчего-то всегда слезящимися глазами и изречь: “Oooops! I did it again” А ведь сколь далек от него пропахший подростковым потом школьный коридор в каком-нибудь Вайоминге, где задорная кобылка Бритни в форменной блузке и юбочке пляшет в компании одноклассников? Oooops! всегда был уместен — этот пришелец из другого мира делал скучное заседание – пусть на мгновение, но все же – причастным всему человечеству, по крайней мере, той его части, где пляшут и поют на чужом языке бойкие песни. Чужие счастье, экстаз, печаль, только разве что только не горе, делают нашу жизнь объемной, то есть, такой, каковой она не является, к сожалению. Этот объем и позволяет удержаться на плаву, что же еще. Как без этого жили люди сто пятьдесят лет назад, ума не приложу.

Собственно, в этом и смысл поп-музыки как проекта. Чистая психоделия – но никаких длинноволосых гуру с пробирками в карманах джинсов. Все происходит на уровне мещанского сознания, вроде моего, в домашних условиях, голоса на любой манер на все лады поют нам в уши, и вот уже в голове заводятся новые жильцы — куплеты, фразочки, словечки, а то и невнятные звукоподражания. Помню, в школе подошел ко мне один пацан и спросил с надеждой, странной в этом грубом и уже циничном существе: «Кирюха, вот ты про музыку все знаешь. Скажи, что это за песня про Хезу и его коней?» Я, конечно, ничего про Хезу не слыхивал, о чем ему и сообщил. Но парень не отставал. Памятуя о его жестковатых способах ведения диалога, я не послал его и попытался выяснить, что же он имеет в виду. Доведенный до отчаяния попытками объяснить – и начиная заводиться, как я с тревогой отметил для себя – пацан решил исполнить полюбившуюся песню. Звучала она так: «Кони Хеза, храааапят, оообними!». После третьего кряду исполнения меня осенило: это же ‘Come together’! “Come together, right now, over me”. Я сообщил об этом пацану, наказал притащить назавтра пленку на запись, вечером следующего дня закатал на пустую бобину песенку с Abbey Road, и вручил ему ее наутро в школе с наглым назиданием, мол, учи английский. Я рассказываю здесь эту историю не из снобизма или классового высокомерия, отнюдь. И даже не для того, чтобы в который раз проиллюстрировать известный тезис: знание—сила и проч. Я просто хочу сообщить вам, что за последующие сорок с лишним лет жизни я только несколько раз видел нечто подобное блаженству, преобразившему лицо одноклассника, когда он на следующий день, послушав накануне оригинал своего хезы, направлялся ко мне, чтобы поделиться новым счастьем. Он – сиял. Сиял и я.

Такому порядку вещей мог бы прийти конец, сочини и запиши Лана Дель Рей песню ‘Summertime Sadness’ на 11 лет позже и включи ее в альбом Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Blvd and Stove вместо несносных ‘Let The Light In’ или ‘Margaret’. О несносных, о сносном и просто очень хорошем речь пойдет дальше, сейчас же только о прекрасном и – простите мне это опасное слово – совершенном. То есть, о том, что Тайная Мистерия Совершенства Поп-Музыки могла свершиться путем помещения песни ‘Summertime Sadness’ где-то рядом с композициями ‘Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Blvd and Stove’, ‘A&W’ и‘Candy Necklace’ на альбоме Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Blvd and Stove, записанном и выпущенном Ланой Дель Рей в 2023 году. Случись такое, поп-музыка достигла бы своего горизонта, пусть и воображаемого. И тогда — вот он, горизонт, вот оно, совершенство, здесь, в любой момент можно отыскать в Spotify и нажать Play. А если совершенство под рукой, то куда стремиться; а проект поп-музыка не может не стремиться никуда, иначе он вернется в мир «эстрады» и «шлягера» …

То, что ‘Summertime Sadness’ – совершенство, очевидно. Ее горькая сладость, ее двусмысленность, ее драма, ее торкающая в сердце заминка в припеве “su-su-summertime, su-su-summertime, summertime”, ее драгоценная дешевая сентиментальность кристаллизуются живыми исполнениями, когда Лана царствует на сцене, одетая то в олимпийку «Адидас», то в грошовые hotpants, а в былые годы еще и с сигаретой, будто она вот так, в таком прикиде выскочила покурить на портик своего дома в забытом Богом (но не Макдональдсом) городке, на стриженной лужайке трепещет огромный американский флаг. И Лана превращается в героиню своей песни, в героиню всех белых девушек и молодых женщин этой чудовищной прекрасной страны, да и не только ее. Лирика приобретает эпические черты; ‘Summertime Sadness’ – новый американский эпос, последний в ряду c «Моби Диком», «Великим Гэтсби», «Хладнокровным убийством», “Slouching Towards Bethlehem”, «Твин Пиксом». Совершенство ‘Summertime Sadness’ находится за пределами музыки или даже текста, оно есть совершенство образа, который возникает при прослушивании; это вечная одноэтажная Америка, которую мы знаем по литературе и кино. Собственно, и Лана Дель Рей, как проект (из интервью: «У меня никогда не было личности. Никогда в ней не нуждалась. И никогда не буду»), состоит из них же, литература и кино. «Великий американский роман»+Дэвид Линч(и Голливуд пятидесятых). Именно потому на нее так запали культурные молодые дамы Европы.

Слушать можно кого угодно – Бейонси, или Леди Гага, или Тейлор Свифт, но вот в голове и сердце звучит только Лана. Она искушает, заманивая нас в свой мир, который, конечно, столь же скучен и плосок, как и наш, но он — проекция того, что мы читали и, в большей степени, смотрели. Жизнь в песнях Ланы Дель Рей, предварительно пропущенная сквозь магический кристалл Голливуда, кажется прекрасной в своей банальности и вульгарности. Мы смотрим на нее и утешаемся тем, что возможно и наша банальная и вульгарная жизнь тоже прекрасна. Почему бы и нет? Совершенство ‘Summertime Sadness’ – в совпадении наших ожиданий от созданного искусством образа и самого образа; мы ожидаем, что героиня, томимая печалью, сладострастием и скукой в городке на Западном побережье, наденет красное платье и будет в одиночку танцевать в ночи, так оно и происходит, мы об этом уже давно читали и такое сто раз видели, так делают в Америке, мы в Европе тоже, когда оказываемся одни, любим предаваться эротическим мечтаниям, оплакивать свою судьбу, наряжаться и петь домашнее караоке, значит и это столь же несокрушимо круто. 

Да, и конечно, это новый тип совершенства, совсем далекий от старых добрых Аристотеля с Рёскином с их представлениями о Прекрасном, это совершенство, так сказать, не содержаний и форм, а социокультурных форм. Что естественно в эпоху культурных войн и тотальной диктатуры идентичности, этой инкарнации старой доброй ксенофобии, да и любой другой фобии.

Но ‘Summertime Sadness’ нет на Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Blvd and Stove. Совершенство былой Ланы не встретилось с совершенством нынешней. Тайная Мистерия Совершенства Поп-Музыки не свершилась. Горизонт по-прежнему маячит впереди, проекту поп-музыки есть куда стремиться, наша жизнь по-прежнему спасена его благородным искусством. Моя личная жизнь, во многом, — регулярным прослушиванием последнего на данный момент студийного альбома Ланы Дель Рей. Совершенства – и старого и нового — на нем столько, что я впускаю его себе в уши примерно раз-два в месяц с тех пор, как послушал его впервые на Spotify, а потом честно купил на Apple Music, чтобы не подвергаться прихотям интернет-соединения. Совершенство всегда должно быть под рукой, как и мобильный телефон. В мобильном телефоне оно и лежит, это совершенство. Остается открыть приложение, найти нужную обложку и нажать Play.

Play запускает The Grants, первую песню альбома. Она посвящена семейству Ланы, она ведь Грант: Лана Дель Рей — артистический псевдоним. Лане уже сорок, и она вроде бы движется по знакомой, истоптанной сотнями поп-певцов дороге: веселье и некоторое даже буйство юности и молодости сменяются с возрастом тягой к семейным ценностям. Да, кажется это так, ведь и в некоторых других песнях «Бульвара» можно найти нечто подобное. Но, как это бывает у Ланы, это так и не так одновременно: семейство Грант и некоторые ее отдельные члены присутствуют в песне, но даны они из какой-то странной позиции, которую есть искушение назвать философским термином «метапозиция». Повествовательница находится одновременно и внутри семейства, и снаружи, она и с дистанции наблюдает, и переживает совместно с наблюдаемыми, и даже наблюдает за собой, наблюдающей. Сначала кажется, что ‘The Grants’ — типичный трибьют близким покойникам, но там сложнее – дядя, который умер при восхождении на Rocky Mountains, поминается посредством поп-музыкальной коннотации, отсылки к песне Джона Денвера ‘Rocky Mountain High’ (1972). Сочинение Денвера — стопроцентное американское кантри, кантрее не придумать, и это отдельная тема, почему такая музыка стала опять модной у королев нынешнего американского попа. Нас же в данном случае интересует вот что: песня Денвера про память, плюс музыкально она есть кирпичик в wall of sound несокрушимой Американы. Обе темы – память и Американа — Лана Дель Рей сознательно и с невероятным мастерством использует в «Бульваре», причем в ‘The Grants’ еще не столь безукоризненно. Перед тем, как двинемся вперед, заметим, как музыкально выстроена первая вещь альбома: сначала госпельный хор а капелла, а потом начинается то, что делает Лану Ланой, а этот альбом мучительным блаженством, – мурлыканье, нежное причитание, мелобормотание, Лана то напевает и выпевает кусочки текста, то будто в меланхолическом размышлении перебирает словечки, а потом опять хор, но уже мощный, выполняющий функцию оркестра, прекрасно-помпезный, как и положено такому хору. Все это под фортепьяно, скрипки войдут позже. С фоно и скрипок начнется и следующая вещь; под них Лана скажет первое роковое “Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Boulevard?”, добавив, что в том самом тоннеле есть мозаичный потолок и цветная плитка на стенах. Нет, конечно, ничего такого мы не знали. Расскажи нам, Лана.

Немного персонального. Из-за песни ‘Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Boulevard?’ я заслушал этот довольно неровный и местами совсем неинтересный альбом до дигитальных дыр, из-за него потратил время на другие ее записи, уже совсем мне не интересные. Чаще всего такое называют обсессией, иногда любовью. Насчет любви не уверен, но определенная одержимость налицо. Я часто думаю: ну что же, я немолодой человек в начале седьмого десятка, отягченный определенным жизненным багажом и пусть и сильным, но ограниченным культурным воображением, нашел в нескольких (да, их несколько на «Бульваре») произведениях сорокалетней американской певицы, которую, не считая гигантской аудитории в США, обожает почти всякая белая женщина (от 25 по 40, middle brow, прекариат или средний класс) в Европе? Я нахожусь от этих социальных и гендерных групп дальше каирского таксиста или сычуаньского крестьянина. Тем не менее мы стоим рядом на воображаемом концерте Ланы и самозабвенно подпеваем “su-su-summertime, su-su-summertime, summertime”. Ну или:

Open me up, tell me you like it
Fuck me to death, love me until I love myself
There’s a tunnel under Ocean Boulevard
There’s a tunnel under Ocean Boulevard

Читатель уже понял, что его незаметно подвели к продолжению рассказа о “Did You Know That There’s a Tunnel Under Ocean Boulevard?” (песне). Да, это тот самый припев, что поселился в моей голове, когда я случайно, в каком-то кафе услышал эту вещь. С нее началась моя обсессия. Но я о персональном здесь больше не буду, скажу разве только вот что. Нам не дано предугадать, как слово в нас отзовется. Чужое слово. Любить свое, близкое любой дурак может. Вы попробуйте перепрыгнуть через стены возрастов и поколений, через рвы идиотских идентичностей, придуманных, чтобы разделять людей, и без того не очень друг друга любящих, перебраться через языковые барьеры, пробиться сквозь колючую проволоку религиозных традиций, будь они неладны, под слепящими прожекторами почтенных блюстителей этих традиций, готовых в любую секунду скомандовать «пли!», попробуйте, хотя бы раз, и вы поймете, какой в этой дерзкой авантюре кайф, сколько драйва в ней. Вот настоящая жизнь! «Вот настоящая жизнь!» — воскликнул Вустер, отхлебнув шампанского из поданного ему Дживсом бокала; “Moët”, бокалы и еще кое-какие необходимые предметы были достаны из багажника автомобиля, на котором оба приехали из скучного приморского курорта развеяться на скачках, Дживс советовал, Вустер ставил и выиграл, у всех прекрасное настроение, на небе ни облачка. Эта сцена время от времени крутится в моей голове и мне она дороже любого шедевра какого-нибудь предположительно близкого мне по нацкультурной линии Данелии. Voila. Я презираю классовую систему, ненавижу эксплуатацию, терпеть не могу богатеев, но в данном случае это не имеет никакого значения. Это мой гормон роста объема жизни, мой “oooops! I did it again!”, мои кони Хеза. И это мой тоннель под бульваром.

Лана Дель Рей вообще имеет слабость к географическим точкам, топонимам и названиям объектов градостроительства и транспортной системы. В «Бульваре» (песне) их два: собственно, тоннель и отель «Калифорния». Если второй объект известен всему миру, то первый – до записи песни и альбома – если и был кому-то когда-то известен, то потом намертво забыт. Впрочем, обо всем по порядку.

Туннель действительно есть, он был построен в 1927 году под арнувошным зданием в Long Beach, Калифорния, он действительно идет под Ocean Boulevard, его действительно украшали мозаика и цветной кафель. Его закрыли в 1967-м. Так он и стоял последние почти шестьдесят лет, полный сокрытой красоты. Его будто бы прорыли и построили исключительно для того, чтобы Лана Дель Рей использовала его в качестве ключевой метафоры для своей песни. Устроен этот шедевр так. Есть закрытый, закупоренный тоннель, таящий незримую для нас красоту. Лирическая героиня произведения сравнивает себя с тоннелем:

can’t help but feel somewhat like my body marred my soul
Handmade beauty sealed up by two man-made walls

И далее следует вышепроцитированный припев:

When’s it gonna be my turn?
When’s it gonna be my turn?
Open me up, tell me you like it
Fuck me to death, love me until I love myself
There’s a tunnel under Ocean Boulevard
There’s a tunnel under Ocean Boulevard

«Грубовато, — скажете вы, — и эксплицитный натурализм, и очевидная эротическая метафора рядом, что-нибудь одно надо выбирать». Вы правы, правы. И грубовато, и “open me up” довольно назойливо напоминает нам о целой череде поэтических сочинений, в которых запечатанная бутылка была символом девственности, а открытие ее – понятно чего. Из близкого вспомним Бродского с его «Сдав все экзамены, она / к себе в субботу пригласила друга / был вечер, и закупорена туго / была бутылка красного вина», но это о другом, о сексуальной инициации, а Лана далеко не девственница, как и ее героини. Они – пусть и молодые, но взрослые. И они хотят любви. В случае с тоннелем под бульваром речь идет об очень особенном виде любви. Секс служит средством против неуверенности, нелюбви к себе, героиня имеет шанс обрести себя, любить себя только если кто-то скажет, что ее любит, совершив соответствующий акт с ее телом. Но и это еще не все. Вышеперечисленные процедуры странным образом связаны с напряженными отношениями между телом и душой героини; первое будто бы портит вторую. Именно душа уподобляется скрытой красоте тоннеля, его невидимым мозаикам и кафелю. И то, и то оказалось в забвении, и то, и то нужно открыть, явить миру. Эротические штуки уходят, нежная духовность наступает, причем, довольно неожиданной разновидности.

Оказывается, «открыть» героиню и явить миру ее душу нужно только для того, чтобы тут же начать умолять: 

Don’t forget me
There’s a tunnel under Ocean Boulevard

Тоннель, эта метафора физической любви, болезненной душевной организации и скрытой душевной красоты, из вопрошания перемещается в заклятие, «Не забудь меня! Не забудь меня! Есть тоннель под Океанским Бульваром!» нарастает хоровой спиричуэлс ближе к финалу. Оказывается, это была песня о страхе забвения.

Это что касается забытого всеми тоннеля. Теперь про отель «Калифорния», точнее про песню «Отель Калифорния», про которую знают почти все. Во втором куплете появляется некая девушка (не лирическая героиня), которая напевает «Отель Калифорния», причем вовсе не потому, что песня ей нравится. И тут начинается высший пилотаж:

It’s because she’s in a world preserved, only a few have found the door
It’s like Camarillo, only silver mirrors running down the corridor
Oh, man

Переведу с американского поэтического на европейский прозаический. Девушка поет «Отель Калифорния» потому что на обложке памятного альбома Eagles, в который входит эта знаменитая вещь, по слухам (неверным, впрочем) изображена небезызвестная Психиатрическая больница штата Калифорния, расположенная в городе Камарилло. Она сравнивает свое ментальное – и экзистенциальное, что в наши дни почти одно и то же — состояние с нахождением в этом заведении, откуда, как справедливо замечает Лана Дель Рей, выход найдут лишь немногие, нет спасения из бесконечного коридора, увешанного зеркалами. Отметим: мы начали с тоннеля, а продолжили коридором; что сказал бы на это психоаналитик Ланы, если таковой имеется?

Психически нестабильная девушка напевает «Отель Калифорния» и строчка припева “When’s it gonna be my turn?” приобретает уже совсем иной смысл, отнюдь не эротический. Более того, на одно сочинение из Великого Американского Песенника середины семидесятых наша лирическая героиня отвечает ссылкой на другое, на песню Гарри Нилссона ‘Don’t Forget Me’. … Ох, дорогой читатель, как ты видишь, мы уже достигли отдаленных закоулков Американы, где исполнитель кантри в клетчатой рубахе сменяется задушевным певцом под гитару тоже в клетчатой рубахе … но не падай духом! спасение близко, мы скоро покинем это место, не менее самодостаточное и замкнутое на себе, нежели Психиатрическая больница штата Калифорния. 

Спасет нас очкастый битл, да-да, и вот как. Лирическая героиня песни окончательно запуталась в своих страхах, тревожности, вожделении, в голове кто-то проигрывает песни из ее детства, голос Гарри Ниллсона дрожит на очередном don’t forget me в начале третьей минуты песни, он уже хотел было прерваться, начать все по новой, или вообще послать затею с альбомом куда подальше, с голосом явно не то, но тут кто-то легонько хлопнул по спине и прошептал в наушники «Давай!». Это продюсер альбома, Джон Леннон. Леннон тогда ушел от Йоко и вел довольно разгульную жизнь, нередко в компании Нилссона. Чтобы как-то улучшить изрядно попорченную карму, он взялся продюсировать альбом Гарри. Перед записью Нилссон во время очередной пьянки порвал голосовые связки, но скрыл это от Леннона, боясь, что тот откажется от своего предложения. Благородный Джон поддержал собутыльника, альбом был записан, ‘Don’t Forget Me’ стала хитом, Элизабет Вулидж Грант много раз слышала ее в детстве, а когда выросла и стала Ланой Дель Рей, захотела сочинить песню как бы на ту же тему, но используя свои метафоры. Рядом с ‘Don’t Forget Me’ возник «Отель Калифорния», а под ними оказался тоннель, мозаика и цветной кафель. 

На самом деле, в том тоннеле весь мир: девушки и их возлюбленные, Калифорния и Нью-Йорк, где провела детство и бурную юность Элизабет Грант, Америка и Европа, любовь и смерть, книги и фильмы про любовь и смерть. С твоего позволения, дорогой читатель, и я останусь в тоннеле. Мне здесь лучше, чем там, наверху. Здесь красиво, мозаика опять же, кафель цветной. Да и пора признаться: я окончательно устарел со своими песнями, книгами, с вычитанными и услышанными историями про любовь, славу, безумие, смерть, талант, все это нужно теперь одному только AI, который безразлично поглощает их, превращая в пластиковый контент. Конечно-конечно, я помню, за мной должок – поведать о шедеврах ‘A&W’ и ‘Candy Necklace’, о посредственных, но добротных ‘Let the Light In’ и ‘Margaret’ и об убедительном финале ‘Taco Truck’, в котором музыкальная Американа альбома сошлась вместе: арэнби, рэп, баллада. Я буду думать об этом всем – и о многом другом – сидя в моем прекрасном тоннеле. А умолять ‘Don’t Forget Me’ не буду.