Конец будущего и новая трезвость
Тридцать шесть лет назад, в 1977 году «Sex Pistols» сочинили, записали и исполнили на концерте песню «God Save the Queen». В одной из самых взрывоопасных композиций в истории поп-культуры есть такие слова:
«God save the queen
She ain’t no human being
There is no future
In England’s dreaming
Don’t be told what you want
Don’t be told what you need
There’s no future, no future,
No future for you»
«Боже, храни королеву,
Она не человек.
Нет будущего
В мечтах Англии.
Не дай им решить за тебя, что тебе хочется,
Не дай им решать за тебя, что тебе нужно.
Будущего нет. Будущего нет.
Нет будущего у тебя».
Лет через шесть-семь эту простую идею развил ленинградец Андрей Панов по кличке Свин (и его группа «Автоматические удовлетворители»):
«Ты говно, я говно.
Будущего нет».
Это был предыдущий, перед нынешним, конец будущего. Он носил чисто социальный, даже политический характер, хотя и выразился в субкультурном панковском вопле. Самое интересное, что и Джонни Роттен, и Свин учуяли отсутствие будущего по одной и той же причине – у них на глазах умирал социализм. Конечно, социализм был разный в Британии и СССР. В первом случае — долгоиграющая программа улучшения жизни, создания социально-справедливого государства с поддержкой неимущих, с заботой о детях и стариках, с массовым строительством народного жилья, бесплатной медициной и проч. Лейбористы во главе с Клементом Эттли разработали ее сразу после войны и даже приняли программу «Путь Британии к социализму».
После чего принялись (и – самое забавное – консерваторы им не особенно-то и мешали) эту программу реализовывать. Британия преобразилась. Многие города изменились почти до неузнаваемости за счет строительства муниципальных многоэтажек, уровень и качество жизни тех, кого в СССР называли «трудящимися», серьезно вырос – и так далее, и тому подобное. Казалось, еще немного, еще один рывок и будущее, пусть и относительно умеренно-прекрасное, наступит.
И вот в 1973 году разражается экономический кризис. Он переходит в стагнацию, профсоюзы бросают в борьбу против хозяев и правительства сотни тысяч людей, кучи неубранного мусора на улицах Лондона, парализованный транспорт и все такое. Конечно, вряд ли Малколм Макларен, Сид Вишез и Джонни Роттен рассуждали тогда (потом выжившие двое из этих трех наверняка рассуждали) в социо-политических и идеологических понятиях, но их гениальное чутье не подвело. Будущее действительно исчезло тогда, в конце 1970-х, в отдельно взятой Великобритании.
Конечно, здесь еще и свои субкультурные дела. Блаженные длинноволосые маразматики-хиппи так много и так бессмысленно болтали о грядущем братстве всех людей посредством неограниченного количества совокуплений, пыхов и трипов, что рано или поздно похмелье должно было наступить. Утопизм ранней рок-музыки превратился в бетонный прагматизм поп-культурной индустрии, лучшим представителям которой разрешалось иногда грустно покритиковать места собственного обитания (оттого-то и пошла мода на занудное нытье «Pink Floyd»).
Будущего не оказалось даже в самом утопическом западном послевоенном культурном проекте, в контркультуре; все кончилось — и сладкие «Битлы» и бушующие «The Who», а те, что не кончились, как скрипучие «Роллинги» (эта шарманка будет вечной), лучше бы на глаза не попадались года после 1972-го. Тем, кому в британском 1977-м было двадцать, остались циничная издевка, агрессия, обреченность, героин. Собственно, классический британский панк был об этом.
Это руины (впрочем, немного приведенные в порядок) самой мощной промышленности 19 века. Манчестер же называли Cottonopolis, там делали чуть и не все хлопковые ткани в мире. Ну и машины для делания хлопковых тканей. И машины для делания машин.
Советский панк был тоже о конце социализма с его утопическим будущим, только этот социализм был мощнее и утопичнее. И назывался он когда-то «коммунизмом». Не буду утомлять русского читателя перечислением того, что он и так знает; напомню только некоторые вехи бесславного пути. В начале семидесятых стало ясно, что никакого коммунизма не предвидится. Во второй половине семидесятых стало ясно, что социализм, хотя, как говорят власти, и построили, но какой-то недоделанный, не тот. И будущего у него не просматривается, одно вечное настоящее.
Сами власти подсуетились и даже придумали универсальную формулу этого вечного настоящего: «Совершенствование развитого социализма». В начале восьмидесятых стало ясно, что и настоящее это гниет, и даже в виде Present Indefinite будущего не имеет. Говоря военным языком, не осталось никакого будущего: ни стратегического, ни оперативно-тактического, ни просто тактического. Вот тут Свин и придумал песенку, в которой актуальное разложение «вечного настоящего» («говно») сочеталось с констатацией конца будущего – и как проекта, и как обычного образа.
Но то был не последний конец будущего. Ибо оно потом вернулось в виде смеси неолиберализма и торжества справедливости/демократии во всем мире. Если верить Фукуяме, оно, будущее, наступило в начале девяностых. Если верить Тэтчер, Рейгану, Горбачеву и Ельцину, оно наступало на наших глазах и это наступление должно было завершиться в ближайшие годы. Если верить Блэру, и Бушам (ст. и мл.), следовало слегка потрудиться, чтобы распространить его на отдаленные уголки мира. Наступила полная эйфория, подозрительно смахивающая на кокаиновую ажитацию; ожидавшие прекрасного будущего (на этот раз, не социалистического, а капиталистического) разнузданно-веселились, будто биржевые брокеры в предвкушении сверхсделки и быстрых сверхденег. И тут все лопнуло.
Я даже не про финансовый кризис 2008-го и последующую, длящуюся до сих пор рецессию. Будущее лопнуло все сразу, во всех своих чертах и подробностях. Невидимая рука рынка не привела отсталые нерыночные народы к процветанию; наоборот – богатые стали еще богаче, а бедные еще беднее. Стряхнувшие с себя советские оковы народы вовсе не поспешили устроить свою жизнь в соответствии с заветами американских отцов-основателей, Алексиса де Токвиля, Карла Поппера и Вацлава Гавела.
Наоборот, если в чем они и преуспели, так это в нежелании принимать все по-настоящему хорошее, что они, увы, упустили, сидя когда-то за железным занавесом. Другие народы, чуть восточнее и южнее, нисколько не обрадовались появлению в непосредственной близости от себя бронированных колесниц демократии и прогресса; опять-таки, наоборот, они радостно принялись истреблять как спасителей, так и собственных соплеменников.
В самих странах-производителях идей нового будущего вдруг появились архаичные толпы заскорузлых ксенофобов; их лидеры принялись говорить такое, за что еще лет десять назад любого политика могли отправить доживать жизнь, выращивая капусту на его собственном огороде. Финансовый кризис лишь довершил процесс. Главным рецептом выхода из него была признана экономия; нет понятия, более далекого от самой идеи будущего. Просперо превратился в Скапена.
Ну что же, будущее умерло — и кажется надолго (если не навсегда). Но сегодня — в отличие от нервных ребят конца семидесятых-начала восьмидесятых – нет резона особенно волноваться по этому поводу. Отсутствие будущего дарует нам восхитительное состояние кристальной трезвости; лучше не будет, это верно, и надеяться не на что. Барак Обама – не Иисус Христос, Владимир Путин – не генерал де Голль, Европейский Союз – не Небесный Иерусалим.
И мы сами не ангелы, не святые и не подвижники. Коллективного будущего больше не произведут, остается только будущее персональное. Точно так же все неприятности с католической и православной церквями за последние лет сто сделали очевидной простую вещь: стать сегодня католиком и православным – значит принять на себя персонально весь тяжкий контекст этих организаций, и персонально что-то с ним делать, думать о нем, трансформировать его.
Вот и с будущим так же. Какое бы они ни было — социалистическое или неолиберальное, монархическое или контркультурное – даром оно в руки теперь не отдается. Его берут не беленьким, а черненьким, по тяжкому размышлению, а потом каждый поступает по своему разумению. Это новая трезвость эпохи окончательного конца большого будущего.