Ширмочка
Чтобы прогуляться по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, нужно встать слишком рано для субботы, часов в семь, наскоро принять душ, выхлебать стакан сока и чашку чая, схватить заранее сложенный рюкзак и выйти из дому.
Налево, перейти Итальску улицу, снова налево мимо магазина с сантехническими и слесарными причиндалами, потом вьетнамец номер один, следом расположено что-то невнятное, то тканями торговали, то остатками нераспроданных книжных тиражей, сейчас, несмотря на уикенд и утренний час, там сидели два мужичка и строгали-пилили-сооружали, затем, уже на углу, где надо сворачивать направо, пивная с совершенно бабелевским названием «Хайновка», мол, передайте тете Хане, что Беня знает за облаву, перейти Виноградский проспект, свернуть направо, вьетнамец номер два, тот, где у кассы всегда сидит его жена, слишком обходительная, слишком назойливая, я предпочитаю вьетнамца номер один, когда ничего, кроме пумперникеля, сока, яиц и придурковатого местного соленого сыра в косичках, не нужно, да и пара в этой лавке сидит презабавнейшая, мужичок всегда улыбается, я бы даже сказал, со слегка извиняющимся видом, что вполне можно объяснить его склонностью пропустить наперсток-другой водки с локальными пияницами, заглядывающими к нему за «Браником» и «Пражской» в фанфуриках, чего явно не одобряет супруга его, низкая вьетнамка с мрачноватым лицом и уже совершенно непонятной чешской речью, так что приходится смотреть на экранчик кассы, иначе не понять, сколько все это дело стоило, короче такая семейная драма, русский почти сюжетец у беглецов из хошиминовских земель в карелготовские, есть еще вьетнамцы номер ноль, главные вьетнамцы в округе, у них и папа, и мама, и сыновья, все торгуют, один из мальчиков с кастратским голосом, постоянно курит, когда я на остановке возле их лавки жду в будние дни трамвая на работу, и вправду, не кастрат ли? впрочем, я уже достиг конца Виноградского проспекта, угол, где когда-то был «Кодак», да сплыл, смытый потоком дигитального всего, прощайте плотные бело-желто-красные конверты, хранящие фотоотчет о греческих или турецких развлечениях за две трети цены в горячий сезон купить горящие путевки и жариться потом на палящем солнце, it’s hot, как говорила когда-то Пэрис Хилтон по поводу идеи выкрасить Белый Дом в розовый цвет, сейчас же там ипотечная контора, там, где раньше предавали печати живописные пейзажи, драматические закаты и группы скверно выглядящих людей, выставивших на всеобщее обозрение доцеллюлитные, целлюлитные и постцеллюлитные тела, стаканы вверх, соломенные шляпки, где-то в углу карапуз возится с полосатым мячом, за кадром хитрый эллин потирает смуглые руки, бережно складывает выцыганенные евро в ящик дедовского стола и идет в кофейню жаловаться компатриотам на правительство, у которого ни пособия не допросишься, ни просто денег на покраску уже пятого пансиона для туристов, о, где вы, греки былых годов, вопрошаю я и ныряю в самый отвратительный туннель Европы, затаив дыхание, чтобы остаться неуязвимым для этой смеси запаха мочи, пекарской вони и просто вони, порожденной узостью прохода, грязью и изобилием полубродяг, что почти бессменно несут вахту возле ларька с русской едой, икра кабачковая, икра баклажанная, квас, тархун и шоколадная сестренка Аленушка, естественнонаучный музей остается слева (старое здание), справа (новое здание, где раньше клеветали динозавры холодной войны, а сейчас хранят зловещее молчание динозавры настоящие) и нырок в метро.
Чтобы прогуляться по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, нужно сесть на метро на станции «Музеум» и доехать до станции «Качеров», где тебя ждут друзья, любезно предложившие довезти на машине в тот самый Леднице, где, как мы решили, следует погулять по парку при тамошнем дворце Лихтенштейнов. Вообще же, Лихтенштейны владели всей Южной Моравией, куда ни ткни на гуглмэпе, везде вылезают они, уж даже не знаю, какие – умеренно усатые, что ли, на манер молодого Франца-Иосифа, или же сильно усатые, на манер того же Франца-Иосифа, но старого, в охотничьих, небось, куртках, расшитых, будто гусарские ментики, золотыми и черными шнурами, бесцветные глаза навыкате, в отдалении наигрывает то ли охотничий рожок, то ли мелодия из оперетки Кальмана.
И ведут они жизнь тяжелую, беспросветную, перемещаясь из одного южноморавского замка в другой, охотясь на кабанов и оленей, натирая жопу седлами, падая с лошадей, вечно пахнущие потом, кровью, конским навозом и сливовицей; иногда они заезжают в богемские поместья, поскучать неделю-другую в кампании задастой придворной дамы или цыганистой певички, лежат, значит, на белоснежных своих кроватях в офицерских кальсонах, подкурчивают ус и молча курят сигарки, а любовницы их (какое, однако, тяжкое приторное слово «любовницы», будто советскую пудру сбрызнули «Красной Москвой») сидят у трюмо, облаченные в пышные пеньюары, подводят глаза, быстрыми движениями размазывая кольдкрем по готовой начать процесс увядания коже.
А вот еще ездят они в Париж – непременно; там у них уже другие любовницы, но картина та же: смятая постель, кремовые невыразимые, тошнотворный сигарный дым, пудра сыпется на кружево пеньюара. Иногда они служат; а когда начнется война, пойдут на фронт, где их прихлопнут в первые же недели, если, конечно, не возьмут в плен русские и не продержат в Омске, откуда их выкупит шведский «Красный Крест» и исхудавшие, искалеченные, мрачные они вернутся в Вену, забросят замки и охоту, а потом охотничьи поместья и все остальное у них отберет бравый новый мир с его бравыми новыми национальными государствами, скроенными на живую нитку. Чехословакия, типа.
Да, у них была тяжелая жизнь, у лихтенштейнов со шварценбергами, скандал в Богемии, охота в Моравии, сифилис в Париже. Я читал об этом в транспорте, но не в метро, а в автобусе, когда ездил на работу на площадь Минина, садясь на шестидесятый, или на маршрутку не помню номер, позже даже на автолайн, у автозаводского универмага. «Марш Радецкого». «Бегство без конца». Еще что-то. Ну и оперетки, да, я шут, я циркач, упражнение «стрельба глазами», а Альма кричит нечеловеческим голосом, стреляй, Генрих, стреляй! Был еще, конечно, несчастный Дрейфус, которого посадили было вместо Эстергази, тоже австро-венгерское что-то, у Пруста об этом довольно много в первых двух томах. К богемской аристократии мы еще вернемся, а пока поговорим о транспорте. Я ведь хотел о нем сказать. Да.
В транспорте, в автобусе, метро, реже в трамвае я прочитал больше половины книжного шкафа, который располагается в моей голове. Чем дальше вглубь ацетатных позднесоветских лет, тем дольше были перемещения, тем лучше мое зрение и больше сил. Соответственно, тем больше счет книгам. Вот, к примеру, помню, как ласково листал в троллейбусе только что купленный на черном рынке «По направлению к Свану», начало августа, все впереди – долгая советская жизнь, пьянки, девчонки, музычка, поездки в Ленинград и Крым, год за годом тихого соцэпикурейства, увенчанного славной смертью на отходняке после пятидневного запоя. Заоконное солнце слепило с белоснежных прустовских страниц, в троллейбусе пусто, воскресенье, два часа дня, справа парк, известный в народе как «Швейцария», за ним угадывается высокий откос над Окой, слева – сталинки, брежневки, потом – ранние бурые хрущевки, еще из кирпича, а не панельные, потом и вовсе трехэтажное Бог знает что, наконец, вот она, остановка «Музей» у Пятигорской улицы, а там, на квартире у Демида, уже ждут тебя пьянка, девчонки, музычка. Или вот уже другое время, глухой восемьдесят девятый, ноябрь, мерзость и серость, надо выходить из дома в шесть утра, чтобы успеть на аэропортовский экспресс, он домчит до центра Сормова, оттуда уже не помню какие гармошки дотащат и вовсе на окраину, то ли в Копосово, то ли на улицу Старой Канавы, в интернат, где ты подрабатываешь, первый урок в семь тридцать.
В Румынии убивали серобуромалинового Чаушеску, а здесь ни малинового, ни бурого не наблюдалось, только серое, как жиденький ноябрьский рассвет за интернатовскими окнами, когда говоришь-говоришь-говоришь что-то про «смутное время», в башке свинец, подташнивает, юные идиоты, согнанные в педагогических целях из образцовых совхозов области, дремлют или занимаются своими делами, карты развешаны по стенам. Московское государство в XIV веке. Московское государство в XV веке. Московское государство в XVI веке. Московское государство в XVII веке. Чтобы не ебнуться окончательно, я читал в автобусах только что вышедшую книжечку Беккета со скульптурой Сидура на белой обложке. Несколько рассказов, несколько пьес. Happy Days. Но вот уже двенадцать лет назад с этим стало плохо. Точнее – сначала никак, а потом плохо.
То есть здесь, в Праге, транспорт превратился в развлечение; всего в городе можно достигнуть пешком, разве что не шибко приятно переться в Велетржни или на Летну, но и туда тоже можно дойти. Об те годы, в начале нулевых, даже до мастерской В.П. полчаса прогулки. А до работы минуты четыре, шесть, восемь, в зависимости от собственного настроения и состояния международных отношений. После 9/11 одно важное американское здание в Праге обнесли бетонным редутом, перегородив трассу, а на остром углу бастиона поставили советский БТР-70, так что четыре (в лучшем случае) минуты превратились в восемь (в худшем). Кстати, я эти БТР-ы собирал, подрабатывая тридцать лет тому на Горьковском автомобильном заводе, там смена начиналась в шесть, выход из дома в пять пятнадцать, если не в пять. Рассветы были что надо тем июлем, когда тащишься на восьмом трамвае, стиснутый молчаливыми перегарными мужичками, подташнивает, башка легкая, пустая. Но здесь уже не почитать было, оттого об этом более ни слова.
В общем, уже в Праге с транспортным чтением стало совсем скверно, даже сейчас, когда офис перенесли на четыре остановки метро на восток и по утрам надо ехать на трамвае. Это ровно десять минут, разве что на узком проспекте какой-нибудь свин запаркует джип, вагоновожатый резко тормозит, потом сигналит, потом достает фотоаппарат и фиксирует возмутительное нарушение порядка, потом снова сигналит до тех пор, пока из лавки или конторы не выскочит блондинка или хряк с импортированной из новой свободной России шеей в два обхвата, и не уберет драндулет от ярости народной подальше, впрочем, бывает и не выскакивает, тогда вагоновожатый вызывает полицию, а нам объявляет, мол, приехали, просим пардону, богужел, вот вам, мол, победившая демократия, невидимая рука рынка, протестантская этика капитализма, и приходится брести до ближайшего метро, так что пути остается совсем немного — и без того жалкое десятиминутное читательство разрывается на две части, пять минут и три (считая эскалатор), а за такое время разве что книгу достать из рюкзака, открыть ее, сдвинуть на кончик носа очки, чтобы не доставать еще и другую пару, для чтения, навести подслеповатый фокус на буквы, ан тут уж и выходить пора – сдвигать очки на место, искать закладку, захлопывать томик, открывать рюкзак, класть туда книгу, закрывать рюкзак, доставать пропуск на работу, все это сделать за последние метров десять эскалатора.
Так что джипы – враги мои. Но и десяти минут почти не хватает, чтобы настроиться, вспомнить интонацию читанного вчера вечером, привести в голове в порядок язык, на котором написана книга, русский, английский, черт разберет. Тут уже ни Беккета, ни Пруста не почитаешь, только нонфикшн или байки какие-нибудь. Сборник потешных бесед со всепьянейшим Шоном Макгоуэном. Путешествие по следам Р.Л.Стивенсона. «Изобретение Парижа», сочинение Эрика Азана. Еще Зебальд подходит, не «Аустерлиц», а «Кольца Сатурна» или “Vertigo”. Что может быть меланхоличнее поездки на работу?
Но вообще главный враг чтения в транспорте это айпод. Вот и сейчас, ныряя в метро у музея, чтобы ехать на станцию «Качеров», где меня ожидают друзья на машине, я даже не предпринимаю попыток достать книгу. В ушах у меня мурлычат Nouvelle Vague, я делаю погромче, чтобы грохот вагона не мешал медленной струе розового шампанского. От «Музеума» до «Качерова» пять остановок, примерно 10 минут. Выходные, поезда ходят семь раз в час, накинем еще минут шесть на ожидание. На «Музеуме» метро мелкое, эскалатора нет, «Качеров» поглубже, встаешь на гусеницу, но не следует обольщаться, скоро тебя выплюнет на серую станцию, выйдя из которой ты окажешься в бетонных полуруинах эпохи позднего социализма; серое все – и здание станции, и платформы автобусных остановок, и переходы и лестницы над головой, будто бруталистскими архитекторами сработанные, и лица местных, и лица местных украинцев, цыган и вьетнамцев.
Пара бомжей безмятежно потягивают белое сухое из пакетов, ребятишки в спортивных костюмах с нехилым закосом под хип-хоп (барочные кроссовки с наворотами, золотые цепи), скромные старички в светло-серых брючках со светло-серыми (с желтым оттенком) редкими сосульками, обрамляющими морщинистые лица, несколько мышцатых скуластых девах с крашенными иссиня-черными патлами, неизбежная на этой остановке беременная простушка (там дальше будет университетская клиника с «Отделением материнства»), стайка мрачных украинских работяг, водочно-махорочные лица, эти поджарые и загорелые люди, закупившиеся дешевой колбасой, кетчупом, макаронами, вьетнамский подросток с плейером, много кто еще, напротив остановки, через дорогу – серая бетонная стена, за ней пыльные зеленые заросли и ощущение конца города, конца света. Но это не так. Будет и город, будет и свет.
Я машу рукой друзьям, показавшимся из-за продуктовой лавки, что напротив выхода из метро, останавливаю на полуслове “Too Drunk To Fuck», вытаскиваю из ушей белые громкие заглушки, наматываю белые провода вокруг красного айпода с моим персональным motto “There’s a Starman waiting in the sky”, засовываю игрушку в специальный карманчик рюкзака (расстегнув, а потом застегнув молнию) и, улыбаясь, делаю шаг навстречу прогулке по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице.
Чтобы прогуляться по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, нужно три часа ехать на машине из Праги. На заднем сиденье, справа, рядом с Соней, смотришь в окошко, пристегнутый, снабженный водой и кое-каким кормом на случай голода. Минуем больницу Крч, институт клинической и экспериментальной медицины, то самое «Отделение материнства», потом У Зеленых домиков и пошло-поехало гномье чехоморское царство с его кроличьими Кунратицами и плюшевыми Бенешовыми.
Мирные пажити с невысокими холмами, ждущие серпа селянина поля, тихие деревни, желтые стены и кирпичного цвета черепичные крыши, мы подозрительно часто заезжаем в эти селения, следуем через их сонные главные площади (костел, памятник павшим, магистрат, чуть поодаль – полиция, больница, кое-где даже крематорий целится зловещей трубой в безмятежное голубое небо), дорога все сквернее и сквернее, пока друзьям не захотелось, наконец, покурить, и они останавливаются у отдельно стоящей фермы, рядом несколько отгороженных участков, явно на продажу или даже купленных, заросли странной сельскохозяйственной культуры прямо посреди пустыря, вокруг кустики, которые я решил использовать по назначению, стоило подойти к ним, как слышатся странные звуки, хррр-пррр-хррр, оказывается, за кустами прячется ограда еще одной фермы, или просто маленького частного владения пейзан, за проволочным забором мирно хрюкают свиньи, точнее – две свиньи и четыре поросенка, всего шесть штук, четыре серые особи, две розовые, покончив с кустарным делом, зову Соню полюбоваться на ходячие отбивные, ойкакиемиленькие и проч., сентиментальность мясоедов, меж тем, выясняется, что навигатор был настроен как-то неправильно и вел нас, сусанин спутниковый, исключительно по проселочным дорогам, избегая хайвеев, типа экономным чехам такая услуга, хотите доехать, не платя за платные трассы, вперед, через все городки и селения, мимо свиней и поросят, авось к ночи доберетесь. Экономика должна быть экономной, как учил нас великий Брежнев.
Теперь GPS приведен в не столь жмотский режим, мы ищем и находим шоссе. Там быстро, с ветерком, который все равно не ощутить в эпоху кондишна, но ничего интересного, справа и слева поля, на горизонте, который никогда не бывает виден в этой стране, громоздятся горы, их все больше и больше, авто забирает вверх, мимо нас, сзади, впереди, несутся машины, будто гигантскими коронами увенчанные велосипедами. Суббота: честный офисный обыватель отправляется укреплять тело. Горы все выше, вспоминаешь Уэльс, Кередигион и Мерионет, как я ехал в самое уже кельтское захолустье, Маханхлет, Харлех, на маленьком автобусе, местные водилы носятся с чудовищной скоростью по этим узким, в одну машину, дорогам, что серпантином накручены на тамошние горы, вниз лучше не смотреть, наверх тоже, ужас скрадывается тем, что все, абсолютно все поросло сочной зеленью, попадаются коттеджи из местного серого камня, окруженные садиками, розы, что-то еще неназываемое, здесь бы жить, писать и умереть, но неумолимый шофер все дает газу, вот мы уже еле разминулись с огромным «рено», а вот, наконец, сбросили скорость и пристроились за фермерским трактором, который уже точно не обогнуть, остается терпеть.
Дело даже не в скорости и страхе низвергнутся в пропасть, а в том, что неосторожно выпитый перед отъездом крепчайший чай просится наружу от всех этих разворотов, не зря же говорят, «головокружительная скорость», вот она и кружит голову, и толкает плавающий в дешевом пролетарском Tetley сэндвич вверх по пищеводу. Слава Богу, приехали.
Выгружаешься, к примеру, в Харлехе, там от остановки до замка минут пять ходьбы, жилья вокруг почти нет, и за поворотом, за живой изгородью вдруг возникает он – серый, страшный, волнующий, безобразный замок, которого слава Богу, не тронула рука реставратора, строителя, помещика, то есть военная функция фортификационного строения сохранена, так он здесь и стоит, без крыши, с отчасти разрушенной стеной, огромный, именно тот, ради которого стоило тащиться сюда, да и вообще жить. У предмостной башни стоит памятник забыл какому (неохота гуглить) герою «Мабиногион», эдакий постмодернистский националистический модернизм, потом забираешься, тяжко дыша, наверх, на стену, потом на башню и открывается вид.
Чуть не забыл – деревянная лестница ведет к главным воротам, довольно маленьким, которые охраняют две небольшие башенки, потом крошечный двор, потом еще ворота уже между двумя гигантскими башнями, над ними в стене прорублено стрельчатое окно, над ним еще одно, но оно изуродовано временем или людьми, так что невозможно понять, какой формы оно задумано. Так вот, вид. Замок построили в паре миль от берега, на возвышенности, он нависает над низиной, гарнизон мог следить за всем, что происходило со стороны моря, не высадился ли кто, не замыслил ли кто чего, думаю, потом и на предмет контрабанды сия фортификация небесполезна была.
Честно говоря, не помню (лень гуглить), удалось ли использовать этот замок, осаждали ли его, штурмовали ли. Учитывая, что заложен он был по приказу Эдуарда I в восьмидесятых годах тринадцатого века, сразу после завоевания Уэльса, а закончен наверняка в начале четырнадцатого (если вообще был закончен), то шансов быть использованным по своему прямому назначению у Харлеха почти не было. Разве что во время восстания Овайна Глендура, но, кажется, в этой части, в подбрюшье Сноудонии, военных действий не было, хотя, впрочем, Маханхлет недалеко, а именно там Глендур созвал свой бунтарский парламент. Впрочем, об этом как-нибудь потом.
Сейчас же я стою на башне и смотрю на берег, на море, на линию горизонта, за которой прячется Ирландия, скат холма подо мною покрыт зеленой травой, дальше уже цвет коричневато-песочный, там поселок, две параллельные линии новых уродливых бунгало с белыми стенами и серыми крышами, соединены под прямым углом перпендикулярной линией дороги, что ведет прямо к морю, более дальняя линия домов продолжена целым парком жилых фургонов (или трейлеров? неохота лезть в словарь), непонятно, приехали они сюда на отдых или так живут, хотя какой валлийской осенью отдых у моря? Дальше идет береговая линия, окаймленная видимой даже отсюда белой пеной, направо в побережье врезается залив, а по ту сторону его – горы тонут в сером тумане. Ни души. Не романтическое одиночество, а пустота, идеально созданная природой и человеком, чтобы. Бог его знает, что чтобы.
То есть здесь как бы ничего нет, ни снаружи тебя, ни внутри, так оно было в Европе почти везде, веков восемь назад, и непонятно, зачем нужно было городить всю эту хуйню в последующие века. Ну не в смысле там удобства и продолжительности жизни, или кораблей, бороздящих космос, или возможности поиграть в Angry Birds, а вообще зачем. Впрочем, об этом даже не как-нибудь потом, а никогда. Но это там, в жемчужно-сером Уэльсе, в морском тумане Харлеха, под крики чаек. А здесь хоть и горы, но пажити, к тому же, мирные, возделанные, здесь еще не кончился девятнадцатый век, вступив сразу в двадцать первый, уютно, миленько так, тихохонько, мы вновь внизу, равнина, проехали, обогнув, Брно.
Стало скучно. Все истории рассказаны, не почитать, не поспать. Машина застряла в длинной пробке, дорожная служба честно предупредила – через пару километров ремонт трассы. Над нами нависала кабина огромной фуры с венгерскими номерами, хрестоматийный дольнобойщик, выставив оттатуированную руку кивал головой, то ли в такт разговора с напарником, то ли музыки. Что же они там слушают, венгерские дальнобойщики? AC/DC? Брюса Спрингстина, не дай Бог? Или у них есть свои тяжелые задушевные медляки и бодрые запилы с забоями? На венгерском? Вообразим себе хэви-группу «Аттила», альбом «Каталаунские поля». Ох, они спели бы.
Стало еще скучнее и я вспомнил, что сто лет не звонил в родной город N. То есть, не во весь город разом конечно, а одному из жителей его, Л.К., с которым в последний раз говорил странным образом — будучи в городе N., а он в тот момент находился в отлучке. По-дурацки вышло: я позвонил ему и поздравил с днем рождения, находясь в километре от его дома, мол, Л.К., ура, а он – черт, я в Ярославле. Дело было на высоком волжском откосе с променадом, что идет от Кремля до трамплина.
То есть, я не знаю, есть ли там сейчас трамплин (лень гуглить), раньше, лет двенадцать тому, был точно, а сейчас Бог знает. Могли сломать и построить на его месте церковь. Или ресторан. Или торговый молл. Могут все что угодно. В общем, я не дошел до конца откоса, свернув у Политеха на улицу Минина. На ней все так же хорошо, как и тогда, тенистые деревья, немного машин, смесь сталинок с особняками, хотя, конечно, втиснули несколько новорусских уродцев, но и они прижились, как на Автозаводе кафе «Шашлыки и суши» рядом со старым районным читальным залом в доме номер четыре по проспекту Кирова.
В читальный зал я тоже зашел в этот приезд, скромная бедность, жалкие журнальчики на стендах, «Нижегородская правда», тематическая книжная выставка к двухсотлетию Отечественной войны 1812 года. Дрожащими руками я перебрал все выставленные книги, но не нашел ничего из того, что в детские годы таскал – при попустительстве директрисы читалки – домой. Ни роскошного издания Тарле, ни Михайловского-Данилевского, ничего. Списали? Украли? Потеряли? Когда-то там были еще: «История военного искусства» Дельбрюка, «История военного искусства» Разина, «История военного искусства» Строгова, труды Жомини, Клаузевица, Бюлова, Меринга, несколько томов, вышедших к столетнему юбилею 1812 года, и, конечно, изданные в конце тридцатых для красных командиров сочинения Наполеона. Кампания 1795-1796 годов. Египетский поход. Война с третьей антифранцузской коалицией, увенчанная чуть не проигранным Маренго и героической смертью Дезе, который спас первого консула. С четвертой антифранцузской коалицией, увенчанная Аустерлицем.
Я выглянул в окно и увидел надпись “Slavkov”. Две линии сошлись, потока хаотической памяти и шоссе, что ведет в Леднице. Тормозить было поздно, да и никаких заправок не было. Слева и справа лежало оно, поле Аустерлица, мне показалось, что я даже узнавал его, справа роковые Праценские высоты, дальше возвышенности, где Наполеон выжидал, пока русские в предрассветной тьме пытались обойти его, между ними большое поле, где-то здесь он и должен был лежать, князь Андрей. Еще можно было бы рассказать всю правду о знаменитых прудах, где, если верить Наполеону, утонули тысячи русских, но лучше вернуться к Болконскому. Князь, тяжело раненый, лежал и смотрел на небо и думал, что ничего нет.
От этого глубоко буддического занятия его отвлек сам Бонапарт, приказавший отправить умирающего в госпиталь. Мне всегда казалось это глубочайшей несправедливостью. Раздражительный мелкий позер, еще хуже своего двинутого на всю башку папаши, он получил шанс понять все и умереть. И он умер бы счастливым человеком, кто знает, быть может даже избегнув следующего перерождения. Вместо этого злой французский гений возвращает его к жизни и понеслось, тут тебе и Наташа, и Анатоль, и вся эта чушь, пока, наконец, психопату не выпускают кишки на другом поле, Бородинском. Он еще успевает насладиться зрелищем отрезанной анатолиевой ноги, после чего в страшных муках кончается на руках – вот уж воистину несчастной – Наташи. А ведь этого могло бы и не быть, умри он спокойно вот здесь, между двумя возвышенностями, недалеко от Брюнна, он же Брно.
Мы давно уже проскочили безмятежные поля Славкова, а я все думал, как хорошо, что всю жизнь таскаю с собой портативное аустерлицкое небо, чуть что и вот оно – развернуто перед внутренним взором будто китайская ширма, высокое, не ясное, с тихо ползущими по нему серыми облаками. Ничего, ничего, ничего нет.
Чтобы прогуляться по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, надо прибыть туда накануне, поселиться в пансионе, потом съездить погулять по Микулову, вымокнуть под внезапным ливнем на обратном пути, переменить одежду, выпить пару литров скверного местного белого на троих, после чего, как кур в ощип, попасть в винный подвал в собственном же пансионе, безо всякой надежды на бегство.
Дело было так: когда мы вселялись, мальчик на рецепции посоветовал вечером навестить винный склепик, мол, дело хорошее. Бродя чуть позже по Микулову, мы имели в виду оный склепик, берегли силы, печень, хотя, конечно, нарастающее раздражение по поводу красот Южной Моравии вполне могло заменить раздражающий стенки желудка кислый алкоголь. Вообще можно было бы много чего порассказать про Микулов, к примеру, или про Валтице, где мы десантировались уже после прогулки по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, про то, что все это одно и то же, желтые стены, кирпичного цвета черепица, дурное провинциальное барокко, пустота вокруг (неудивительно, ведь эти усатые скоты охотились тут несколько столетий, ни звериной души могло не остаться, не говоря уже о человечьих), лениво бродят туристы, немного немцев, думаю, скорее, австрийцев, но, в основном, местные, впрочем о них уж точно несколько позже расскажу, сразу видно – Лихтенштейны были здесь инопланетянами, зигги стардастами, понаставили замков и все тут, с таким же успехом могли бы возвести чудеса барочной архитектуры в Челябинской области или Бурятии, никакого отношения к округе все это не имеет. Имеем же мы только полное несовпадение того, что под замком (поселение), и самого замка. «Замок», роман Франца Кафки.
Об этом можно много чего сказать, например, о некогда богатой еврейской жизни в Микулове, которой больше нет, а знаменитую синагогу под строительными лесами и не углядишь. И еще везде винные бары, погребки, разливухи; вроде бы знаешь всю правду про местное пойло, но тянет прихлебнуть, тянет. Мы стойко боролись с соблазном, выпив только два литра на троих, мы знали, что впереди винный погребок в пансионе. Вообще же, говорил я друзьям, прихлебывая плоское белое уже в Леднице в ресторане рядом с нашим пансионом, вообще же местное белое вино производится по австрийско-немецким образцам. Главные моравские сорта есть калька с рислинга, грюнер велтлинера, гевюрцтраминера. Есть закосы и под французское: возьмем к примеру руландске шеде, которое просто пино гри. Кстати, пьем мы шардонэ. День утекал к концу и я продолжал энологическую лекцию, разбавляя – уже в желудке – ужасную моравскую кислятину изрядным количеством воды. Постепенно разговор перешел на розовое, но уж о нем я умолчу сейчас, как и о красном тоже.
В погребе стало ясно, что просто так не уйти. Историософия прогулок по охотничьим замкам, мол, тут Австро-Венгрия, тут Контрреформация и все такое высокое, сменилось сплошным Хальсом, что ли, или еще каким малым голландцем, где пузатые мужички в окружении пухлых теток курят длиииинные такие трубочки, залихватски сдвинув шляпу набок, перед ними глиняные и оловянные жбаны с пойлом, пустые стены, у ножки стола задрала ножку собачка, сидит дите, размазывает сопли по диатезным щекам. Все так и было здесь – но без трубок, детей, собачек. Хозяин отконвоировал в подземелье и принялся угощать невообразимым чем-то, высасывая через длинную стеклянную трубку с колбой на конце жидкость из огромных амфор, вот это мое шардонэ, вот это моя франковка, вот это мое велтлинское, а вот это мой украинский кум сделал из грузинского винограда. Чтобы остановить пытку, мы кивнули на первое попавшееся и уже через пять минут злобно смотрели на два жбана, в которых пенилось что-то такое, чем побрезговали бы даже хальсовские пияницы.
Вокруг расположились туземцы, со жбанами, крепкие мужички, мышцатые тетки в джинсовых hot pants, хозяин травит байки, мол, разве нынче гвоздей купишь нормальных? Вот раньше гвоздь был ого-го! Поехал я тут в Икею. Не будем больше об этом и от жанровой живописи перейдем к психограмме, меланхолии и даже хонтологии. Вот чем я себя уговорил приступить к пойлу. Рябина. Мы с Демидом собирали рябину у райкома Приокского района. Вечером. Иногда ночью. Никто рябину не стерег, Демид залезал на дерево и рвал гроздья, я ловил их внизу в большой мешок. После чего мы шли к нему домой, Алена жарила блины, доставался с боем добытый раннеперестроечный «Агдам», начиналась чистка рябины под блинчик/стаканчик. Впрочем, это тоже жанровая живопись.
Тогда поговорим о технологии. Очищенная от веток рябина укладывается в огромные стеклянные бутыли, заливается водой, добавляется сахар (немного, конечно — по бедности и дефициту). Через несколько недель этим пойлом травится вся тусовка. Наиболее дотошные (экономика должна быть экономной) еще и дожевывали бражные ягоды. Зачем все это происходило, непонятно. Понятно, отчего я это вспоминаю сейчас, вспоминал тогда, в винном погребке при пансионе. Во-первых, это был практически фактически тот же напиток, что и в Горьком 1987 года, как бы он сейчас ни назывался, шардонэ или франковка. Во-вторых, качество его было таково, что назавтра бражный привкус преследовал меня, пока мы прогуливались по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице.
Когда я, наконец, прогуливался по придворцовому парку Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, то видел много людей. Они были разные, но одинаковые. Разные: молодые пары, джинсы и спортивные штаны, татуировка на предплечье, иногда у ложбинки непрекрасной четы персей, все остальное скрыто под розовой маечкой с надписью Hollywood, старик со старухой, он в сером, она в коричневом, три поколения одного семейства, молодая бабушка, юная мамаша, совсем уже маленький внучок, он в небесно-голубом джинсовом комбинезоне с розовой, красной и белой вышивкой, бабуля курит, мамаша пьет старопраменовское лимонадное пиво, стайка пацанов, средних лет пара, хотя что такое сейчас «средних лет»? несколько семейств разом, сейчас погуляют и размажут барбекьюшный туман по придворцовому парку Лихтенштейнов. Много кто еще.
Одинаковые потому что все из одного ларца, из моей памяти, будь она проклята, амаркорд чертов, Автозаводский парк культуры и отдыха образца 1979 года, гуляют пролетарские семьи, выходной, лето, вкрадчивый голос «Маяка» из матюгальников, на летней эстраде, что сзади летнего же кинотеатра «Родина», наяривает ансамбль бандуристов второго сборочного цеха, у танцплощадки еще пустовато, есть время погулять, поесть мороженного в деревянном резном павильоне пятиугольной формы, купить огнетушитель, распить его в кустах, а уже вечером искать приключений на собственную жопу под проигрыш из маккартниевского Monkberry Moon Delight. Все, кроме приключений, дух выходного дня типа простых типа трудящихся, неистребимый дух, когда долго идешь по аллее придворцового парка Лихтенштейнов в месте под названием Леднице, а потом оказываешься у огромного типа минарета, который вовсе и не минарет, а так, башня для обозревания окрестностей, поставленная по приказу, кого? спросите вы, конечно же, Лихтенштейна, он, небось, накинул атласный халат на волосатое тело, подкрутил усы и так, как был, в кремовых невыразимых вышел в кабинет поговорить с собственным архитектором, а заодно и пропустить с ним рюмочку сливовицы, построй-ка мне, братец, вот такую штуку, чтобы красиво было – и поучительно для народа, пусть знакомятся с другими религиями, познавательно ведь, черт возьми, не так ли, так точно, Ваше Сиятельство! то-то же, ну давайте спрыснем твой чертеж, в общем, так она и стоит, как летний кинотеатр «Родина» в автозаводском парке стоял, в ориентальном стиле, эдакая альгамбра, все схлопнулось до неразличения, уже не понять ничего, не расставить по надлежащим местам, не разделить, остается только тихонько уйти в сторону, к буйным кустам, там пустая скамейка, развернуть перед внутренним взором китайскую ширму портативного аустерлицкого неба, высокого, не ясного, с тихо ползущими по нему серыми облаками. Ничего, ничего, ничего нет.
